если честно” – не потому ли, что она редко бывает честной?), я не столько в ярости, сколько в восторге.
Шпионить за Стефани в моем доме – это как играть в удивительный трехмерный кукольный домик с натуральным движением. Как будто люди там, внутри, – анимированные фигурки, и я могу их передвигать. Могу заставить их делать, что хочу. Могу контролировать их своим волшебным оружием: одноразовым мобильником.
Наберу волшебный номер – и кукла Стефани бежит к окну.
Пусть Стефани оставит себе мой дом, но я хочу кое-что забрать оттуда. Пусть оставит себе моего мужа, чей безнадежный идиотизм отныне и навсегда доказан тем фактом, что он ее трахает.
Я хочу только Ники. Я хочу забрать своего сына.
Уже в детстве я любила прятаться и подсматривать. Скорчившись под окном, лежа в траве, я ждала, когда взрослые сделают что-нибудь более грязное и более личное, чем сварить кофе, заглянуть в холодильник или (в случае моего папы) тайком выкурить сигарету. Я видела, где мать прячет бутылки со спиртным и как часто ей приходится доставать с книжной полки большой словарь. Что за слово ей срочно требовалось посмотреть? За книгой стояла бутылка. Мать пила так много, что это казалось уже не секретом, а просто чем-то, что она делает. Я не винила ее. Бедная женщина вышла замуж за моего папочку, знаменитого гинеколога и любителя разводить экзотические орхидеи, который давал результатам своих биоинженерных опытов названия в честь “любимых пациенток”.
Однажды я нарушила шпионский принцип: наблюдать и молчать. Пьяная мать несла такую чушь! Я долила воду в ее бутылку с джином. Я наблюдала, как она пьет прямо из бутылки, и думала о том, что она убила бы меня, если бы застукала, как я пью молоко из пакета. После первого глотка у нее сделался удивленный вид, словно она пыталась вспомнить, какой вкус должен быть у джина. Потом мать прикончила бутылку, сунула ее в бумажный пакет и вынесла, чтобы бросить в мусорный контейнер.
В средней школе я начала попивать ее джин, глотки становились все больше и больше. Мать ничего не замечала – или ничего не говорила. Мои родители практически не интересовались моей жизнью. Ребята из “Денниса Найлона” после нескольких порций спиртного принимаются рассказывать, какие у них были неродители. Каждый раз, слушая их, я думаю: видели бы вы моих неродителей. Хотя сейчас это нереально. Отец умер восемь лет назад, а мать не в той форме, чтобы поддерживать беседу о своих родительских ошибках.
Детство каждого человека – ад, но каждый верит, что оно задумывалось как рай. Что у любого другого детство было чистым парадизом. Такое послание мы получаем от кино и телевидения. В детстве думаешь, что только твоя семья не такая счастливая и не такая классная, как семьи из ситкомов. Я никогда не разрешу Ники смотреть современные версии этих разжижающих мозги сериалов, но ирония в том, что его детство (в спокойном пригороде для верхушки среднего класса, с любящими мамой и папой) куда ближе к тележизни, чем Шона и мое, а уж мы-то эти сериалы смотрели.
Я хочу, чтобы Ники был счастлив. Это единственное, чего я хочу наверняка.
Подрастая, ты обнаруживаешь, что была не единственным несчастливым ребенком, и это греет. Приятно, если ты из тех людей, которых воодушевляет то, что еще кому-то не повезло так же, как им. Стефани нравится думать, что все идут одной и той же каменистой тропой. Даже утверждая, что невозможно узнать другого, она думает, что это возможно. Ей нравится думать, что другой страдал столько же или еще сильнее, чем она. Если у тебя какая-то проблема с ребенком, то тебе предположительно поможет знание о том, что у других матерей та же проблема. Если пропала твоя лучшая подруга, тебя предположительно успокоит знание о том, что у всех собравшихся здесь женщин пропадали их лучшие подруги.
Не так много людей ждет звонка от какого-нибудь следователя от журналистики, ждет, когда можно будет сказать репортеру заветное: “преступник – наверняка муж”.
Днем Стефани сидит в своем маленьком офисе на застекленной веранде – на моей застекленной веранде, – куда притащила древнее бюро размером с танк и круглый вышитый коврик. Так по-домашнему, так безвкусно. Рай мамы-блогерши. Но она, кажется, прекратила вести блог.
Абсолютно чужие люди сочувствовали Стефани, когда она потеряла меня. Свою лучшую подругу. Они постили “люблю”, “обнимаю”, “лайки”-сердечки и плаксивые рожицы.
С того дня, как я пропала без вести, я изо всех сил стараюсь не заморочить Стефани голову окончательно. Я держу мозг в узде. Я просто пальцем ноги трогаю страдающую Стефани, и это доставляет мне некоторое развлечение. Но это боль тоже. В конце дня, в любое время – это мой дом, мой муж, мой сын.
После того как Шон спутался с подобной личностью, я меньше думаю о нем. Даже если он использует Стефани, чтобы избыть свое горе по мне. Теоретически я могла бы дать ему второй шанс. Дать ему понять, что я жива. Посмотреть, насколько быстро он бросит Стефани. Это бы меня развлекло.
Но он уже провалил тест, два теста. Я не собираюсь давать ему шанса на переэкзаменовку.
Стефани не слишком умна. Это нам и было нужно. Именно поэтому я выбрала ее.
Я никогда не говорила Стефани, что моя мать пила. Это совсем не то, что я хотела бы сделать всеобщим достоянием, но Шон знал – его мамочка тоже любила свою большую рюмку мерзкого сладкого шерри, так что тут у нас с Шоном было кое-что общее.
Шон знал про мою мать-алкоголичку – и довольно с него. Я выдавала информацию о себе осторожно. Контролировать информацию – это то, чем я зарабатываю на жизнь. За это Деннис и платит мне. Я могла бы превратить будни в исправительно-реабилитационном учреждении в Тусоне в дикую двухнедельную оргию с сексом и наркотиками в Марракеше, и лишь потом люди въехали бы, что это дезинформация. Я могла бы заставить что-то выглядеть как что-то еще. Я могла бы сделать из неудачливой Бэтгёрл самое стильное существо на планете.
Я говорила Шону только то, что позволило бы ему чувствовать себя таким же, как я, и не говорила ничего, что дало бы ему почувствовать разницу между нами. То есть оставила за скобками кое-какую базовую информацию. Господи, что Стефани несла о тайнах. Я слушала ее, или наполовину слушала, и думала: “Нам приходится иметь секреты. Они нужны нам, чтобы жить в этом мире. У меня их полно. Больше, чем я с тобой делюсь. А тебе это и в голову не приходит”.
Шпионя за матерью, я выучила: мы не знаем, что за нами наблюдают. Нам нравится представлять себе, что мы настороже. Мы обманываем себя, думая, будто у нас есть что-то общее с существами, умеющими выживать в дикой природе. Мы потеряли этот инстинкт, шестое чувство. Мы не выжили бы в дикой природе и одного дня – если бы эта природа была полна хищников.
Хищник требуется всего один. И сейчас это я.
Независимо от того, что мы видим или слышим, роща позади нашего дома могла бы кишеть снайперами. Какой-нибудь извращенец мог жить наискосок от нашей квартиры; впечатав бинокль в глаза, он молился бы своему извращенскому богу, чтобы мы разделись.
Похожий парень жил напротив моей первой квартиры в Нью-Йорке, примерно когда я начала работать на Денниса Найлона.
Я его засекла. Отвислое брюхо, майка-алкоголичка. Бинокль Super-spy. Трусы спущены до колен. Я показала ему палец через улицу. Он показал мне палец в ответ. Опустил бинокль. Его глаза не отрываясь смотрели в мои.
Для меня это оказалось слишком. Я переехала. Потеряла залоговый взнос.
Нашла квартиру получше.
Я попросила Денниса о повышении, и он согласился. Он обожал быть могущественным: швырнул мне целую пригоршню мелочи – и спас от извращенца.
А теперь я – извращенец, живущий по соседству. Стефани нужно спасать. От меня.
Есть такой фильм, он мне очень нравится. “Подглядывающий”. Английский. О маньяке-психопате, который убивает женщин – и снимает убийство на камеру. Камера у него закреплена на шесте, которым он прокалывает красоток, чтобы можно было заснять выражение ужаса на их лицах. Настоящий художник, настоящий одержимый.
Это любимый фильм Денниса Найлона. Так что общее у нас – этот фильм.
Это один из тех фильмов, что разрушают карьеру режиссера. Все видят, насколько парень болен, и никто не хочет с ним работать. Особенно если фильм убыточный. “Подглядывающий” слишком опередил свои шестидесятые. Может быть, и наши дни для него – еще рановато. Но не для меня, не для Денниса.
Я удивилась, что британец Шон не смотрел его, при том что какое-то время он имел дело с публикой, считавшей, что разбирается в искусстве. Разве его друзья не смотрели фильмы вроде этого? Спросить мне было не у кого, он перестал общаться с приятелями тех дней. Его клевые университетские друзья не пошли в банкиры, и он больше с ними не виделся. Я знала, что, если я захочу, Шон останется при мне; надо только заставить его думать, что рядом со мной он все еще будет парнем что надо.
Шон мог заключать сделки, делать деньги, вести дела, но у него никогда не было настоящего романа. Я показала ему, что такое страсть. Я заставила его думать, что он не сможет жить без меня. Его было так просто перепрограммировать, убедить, что контроль – у него. Это была часть его привлекательности. Я получила и бонус: оказалось, что Шон хороший любовник, терпеливый, изобретательный и пылкий. Эти его качества я ценила больше, чем стоило или чем ценила бы, если бы они чаще встречались у мужчин. Слишком часто мужчины занимаются любовью так, словно на улице их ждет такси с включенным счетчиком.
Я могла сделать Шона всем, чем хотела. Оставалось только решить, чем именно я хотела его сделать.
Мы с Шоном встретились на исключительно гадостном благотворительном ужине в Музее национальной истории. Полночи я была в слезах, потому что все шло наперекосяк, начиная с того, что важный инвестор упал со ступенек, и кончая тем, что дорогой гость-селебрити порезал палец. Я впахивала как про́клятая, чтобы никто не заметил главных косяков, иначе Деннис пришел бы в бешенство, и мы