Совершенно несчастная «мисс Хлоя Браун», так и просидевшая весь остаток передачи в углу в обнимку со своей табличкой, повернулась на голос — и девица процокала каблуками к ней. Остановилась, нависла, внимательно рассмотрела бедолагу с видом записной стервы, спустив очки на кончик носа, и изрекла:
— Для вас оставили сообщение. Некто Гордон Эванс из предместий позвонил на студийный телефон, сообщил, что он с друзьями собирается присоединиться к вашей акции у стен парламента и просил придержать для них местечко… Так же со сходными сообщениями к нам дозвонились некто Эмма Людвиг, Дэвид Браверман, Элис и Брайан Вискоты… Вот, я всё записала. Так же есть некоторое количество сообщений для «девушки с табличкой». Полагаю, это тоже вам, — студийная барышня всучила онемевшей собеседнице несколько плотно исписанных листов, и не обращая более внимания на мисс Хлою Браун, размазывающую слезы по лицу, развернулась к Тому.
— Мистер Грин, ваш секретарь просила передать, что звонили из приемной премьер-министра. Вашу аудиенцию перенесли на сегодняшний вечер, на семь часов, детали у вашего секретаря.
— Когда она звонила? — вскинулся Том.
От волнения его голос охрип.
— Около трех минут назад, — невозмутимо отозвалась барышня. — Я сразу же пришла к вам. И заодно передала мисс Браун ее корреспонденцию.
Окинула нас всех фирменным стервозным взглядом поверх очков, и уцокала на свое телефонизированное рабочее место.
Том хмыкнул и обернулся ко мне: — Я поеду. Мне нужно готовиться, сам понимаешь…
— Удачи!
— Эй, Миллс! — контролирующий персонал в изоляторе особой куртуазностью манер не отличался. — Тебе передачка.
Три толстые, потрепанного вида книги плюхнулись на нары.
— Харрис сказала, те книги, о которых ты говорила, она не нашла, а из того, что нашла, передать разрешили только это. И на допрос тебя сегодня вызовут после обеда.
Я поблагодарила охранницу вполне искренне — для своих возможностей она была исключительно мила. С момента моего водворения в изолятор прошло уже почти четыре месяца. Вообще, нынешнее мое заключение отличалось от предыдущего разительно: сокамерницы задирать меня не пытались, охрана поглядывала сочувственно…
Окружающие отчего-то решили, что на преступление я пошла из великой любви (чушь какая-то!), и теперь во имя нее страдаю. Разубеждать я никого не рвалась, да и вообще, общаться не стремилась. На допросы меня таскали регулярно, опять же — в отличии от прошлого раза.
Адвокат, нанятый Томасом Грином (боже правый, какой еще адвокат, для чего он мне?) настаивал на своем непременном присутствии на этих, с позволения сказать, допросах. Вопросы задали одни и те же, а то и вовсе не задавали, а вручали стопку диагнозов, забирали предыдущую, пересчитанную, и мы по тридцать сорок минут мирно имитировали некую следственную деятельность. Я, впрочем, ничего не имитировала, я считала — и сама удивлялась, насколько цепкой оказалась моя память. Я ожидала, что за пять лет знания из нее выветрились, а вот поди ж ты… Но и память моя оказалась не всемогущей, и когда я пожаловалась Элен Харрис, что без справочников тяжеловато, она невозмутимо заявила, что «посмотрит, что тут можно сделать».
И вот — сделала.
А медицинская документация теперь изменилась. Если в первые разы это были просто выписанные на отдельный лист сведения, то теперь — магические копии, снятые с официальных бланков. На них попросту замазывали персональные данные пациентов — медицинской этики ради, которая велит блюсти тайну пациента. Но и оставшегося на виду было достаточно, чтобы понять: эта документация из разных медицинских учреждений. Кажется, ко мне тащили диагнозы со всей столицы. Единственным, пожалуй, совпадением с прошлым было полное отсутствие свиданий. Только в прошлый раз навещать мен в изоляторе было некому, а в этот…
— Мэтт Тернер подал прошение о свидании, — сказала мне как-то на одном из допросов офицер Харрис. — К сожалению, ему отказали.
— Слава богу, — буркнула я в свои бумаги, не поднимая головы. — Почему? — изумилась следователь. — Потому что я и так знаю, что он хочет мне сказать: что он благодарен и ему жаль. Что на такое можно ответить?
Я действительно не представляла — что. И действительно была рада, что Мэтту отказали. Но в тот день, вернувшись в камеру, я впервые разрыдалась… С тех пор Тернер повторил свое прошение о встрече еще четырежды — офицер Харрис считала необходимым зачем-то меня информировать. Все четыре раза ему отказали. Точно так же о встрече просили миссис Тернер, Джонатан Кларенс, целитель со скорой и представители прессы. Всем, к моему немалому злорадству отказали. Адвокат кривился, твердил о нарушении моих прав, настаивал на каких-то жалобах и прочей бессмысленной деятельности…
Я глядела на него с искренним интересом. Мне не понятно было, чего этот человек добивается? Лично мне как день ясно было, что он должен сосредоточиться на спасении той подзащитной, у которой больше шансов — а не развивать бурную, но бессмысленную деятельность вокруг покойницы. Нет, он вещал, конечно, о том, что мои друзья за меня борются, что мне нужно держаться, но не то чтобы я в эти бессмысленные заявления верила.
Разве что, Томас Грин платил ему по часам — и тогда, конечно, его просиживания в допросной за милой беседой с Элен Харрис смысл-таки имели. Да и попытки подбодрить «бедную несчастную Лизу Миллс» тоже. Нет, я не обвиняла парня за профессиональный цинизм — каждый зарабатывает на хлеб с маслом как может. Но если бы спросили меня, честно отсоветовала бы настолько бессмысленные траты.
*** День суда приближался медленно. Очень медленно. А случился как-то внезапно.
В прошлый раз я поторапливала его, отчаянно, по-звериному надеясь, что за ним меня ждет свобода. В этот раз мне было не то чтобы все равно… В этот раз надежды не было. Я точно знала, что да — свобода ждет. Последняя. Зал суда был полон людьми — были среди них и знакомые лица.
Мэтт, в строгом костюме, собранный, хмурый, с жестким взглядом. Он выглядел существенно лучше, чем в нашу последнюю встречу — да даже чем и в первую. Я порадовалась, что у нас с Камиллой всё получилось, хоть и тандем был не сработанный, и подготовки никакой не было, да и условия проведения ритуала оставляли желать лучшего — а мы все равно справились! Есть, чем гордиться!
Да и просто — мне было приятно его видеть. Приятно, что он жив. Возможно, шевельнулась в головушке крамольная мысль, не так уж и не правы были те, кто утверждал, что спасла я его от великой любви… Я поймала взгляд Мэтта, направленный на меня, и отвернулась. Нечего! «Долгие проводы — лишние слезы»! Или как-то так. Томас Грин, как и Мэтт, сидел на первой скамье и выглядел зеркальным отражением носорога, только не таким шикарным. За их спинами я узнала миссис Тернер с младшими дочерями, сухощавого рыжего мужчину с залысинами — видимо, ее супруга. Дафна Кован, незабвенный инспектор, приходившая с инспекцией, хмурила белесые брови во втором ряду.
Неподалеку от них взгляд выхватил хмурого лысого мужика с целительским цеховым знаком на лацкане пиджака — змеей, обвившей чашу. Не уверенна, но кажется это и был тот самый Джонатан Кларенс, таскавший мне диагнозы. Он сидел в группе таких же змееносцев — кажется, коллеги пришли поддержать Камиллу. Она обнаружилась тут же. Ее привели первой, и она сидела на скамье подсудимый, чинно расправив платье и сложив на коленях руки, рыжиной и сосредоточенно-собранным выражением лица похожая на брата. Мы с ней не виделись с того момента как попали в изолятор — нас, проходящих по одному делу, разумно рассадили по разным камерам. Мысленно я от души пожелала ей удачи.
Адвокат вился около нас, давая на ухо последние наставления: не бойтесь, держитесь, говорите правду и имейте в виду, если что — я рядом! Смерив его взглядом и дав понять, где бы я его видела (уж определенно — не рядом!), я заняла свое место, приготовившись к ожиданию. Больше в зале заседаний, забитом под завязку, знакомых я не обнаружила. Разве что, мимолетом подивилась обилию прессы: журналистская братия, как и целители, держалась кучно и среди прочих любопытствующих выделялась своей громоздкой аппаратурой.
Ждать пришлось недолго: судья в традиционной мантии и в парике вошел в зал, и секретарь объявил:
— Всем встать, суд идет!
В прошлый раз я была как Камилла — я готовилась к бою и ловила каждое слово до самого приговора. В этот раз ловить было нечего — и я просто впала в оцепенение, готовясь пережидать нудную процедуру.
Камилла держалась молодцом, а вот Лиза выглядела откровенно плохо. Я пытался пробиться к ней все эти четыре месяца, но меня откровенно отфутболивали: поднятая нами волна изрядно нервировала, чтобы не сказать бесила, официальные власти, и кто-то из них нашел отличный способ отыграться. Отчасти, я их понимал.
С момента выхода нашего группового обращения сторонники восстановления темной магии в правах на уровне тридцать седьмого года изрядно потрепали им нервы. Пикеты, митинги и прочие акции гражданского протеста случались повсеместно, если и не каждый день, то каждую неделю откуда-то приходило известие о группах протестующих. Целители в полный голос заговорили о централизованной забастовке. Мы вскрыли нарыв.
Суд по нашему делу оттягивали изо всех сил — сперва власти, пытаясь дождаться, пока волнения улягутся, а потом уже мы сами — всеми правдами и неправдами пытаясь дотянуть до необходимого нам законодательного послабления. В итоге народу на заседание пришло куда больше, чем мог вместить зал суда, и внутрь пустили только причастных — но и то яблоку было негде упасть. А сочувствующие и сопереживающие толпились на улице. Напряжение, неуклонно нараставшее всё это время, достигло пика и замерло на максимуме.
— Для дачи показаний вызывается подсудимая Лиза Миллс, — объявил судья после положенных подготовительных процедур, и Лиза ненадолго взбодрилась от нападок прокурора, но вернувшись на скамью подсудимых снова впала в апатию.