Откуда мне было знать, что нужно делать?
На следующий день Ашер вернулся в школу и, похоже, реально пришел в норму. Мало-помалу все утряслось. Наш учитель позволил нам воссоздать наш Мачу-Пикчу за три четверти баллов, и мы успешно справились с задачей, причем на восстановление макета у нас даже ушло в два раза меньше времени, чем на его создание.
Но затем Ашер начал привязываться к ребятам помладше и попокладистее.
А во время перерыва на ланч прикалывался надо мной, плел какую-то несусветную чушь типа того, что он видел, как я дрочил, глядя на фотку его мамы, или что в раздевалке я хватал его за член, и вообще, теперь он постоянно жал из меня масло в коридоре или старался притиснуть к шкафчикам.
Мне это вовсе не нравилось, но я молчал.
Почему?
Я должен был что-то сказать – и не просто с целью самозащиты, а скорее потому, что Ашер, как мне кажется, хотел, чтобы я спас его.
Типа, Ашер, похоже, хотел, чтобы я положил всему этому конец и на каком-то подсознательном уровне специально меня злил, явно рассчитывая на то, что в результате я все расскажу окружающим нас взрослым и они придут ему на помощь. И теперь я мысленно задаю себе вопрос: а не было ли все то, что произошло позже, – наезды, а затем и та гнусная история – просто попыткой наказать меня за неспособность защитить его?
И когда в конце концов я сумел постоять за себя, когда он наконец от меня отвязался, я понял, что будут другие.
А что, если бы у меня с самого начала хватило сил спасти нас обоих – нас всех?
И вот теперь мне предстоит взять на себя то, о чем я должен был позаботиться гораздо раньше.
Я должен положить этому конец.
28
Мой объект появляется в следующей сцене фильма «Миссис Бил готовит своему извращенцу-сыну его последний ужин» – я вижу его на экране под открытым небом, а именно в кухонном эркере.
Я начинаю обливаться потом.
Вспомогательный вражеский объект под кодовым названием «Мать Ашера» целует основной объект в щеку.
Основной объект что-то говорит и исчезает.
Основной объект похож на типичного американского мальчишку из хорошего кино, вроде парнишки, с которым можно запросто отпустить дочь на выпускной бал. При виде картинки с послушным сыном, застывающей на экране под открытым небом, я чувствую, как по жилам быстрее течет кровь, а когда я снимаю «вальтер» с предохранителя и кладу палец на спусковой крючок[63], сердце начинает биться короткими пулеметными очередями.
Каждый дюйм моего тела покрыт липким потом, хотя на улице не больше восьми градусов. Еще минуту назад я трясся от холода, но сейчас мне хочется снять футболку – настолько мне жарко.
Секундой позже зажигается свет в спальне основного объекта; это должно послужить мне сигналом, что пора наконец сдвинуться с места и реализовать мой план, но ноги будто приросли к земле.
Основной объект включает компьютер, лицо моей мишени начинает светиться, как у пришельца.
Убей пришельца, думаю я.
Вспомни, что он с тобой сделал.
У тебя есть на это все права.
Он не человек.
Он вещь.
Объект.
Не забудь использовать свои военные знания, по крупицам полученные из Интернета.
Я покидаю свое тело, и мой дух взмывает вверх примерно на пятнадцать футов, так что я взираю с высоты на плоть, и кости, и кровь – словом, на материю, из которой когда-то состоял.
Богартовская шляпа мешает разглядеть выражение моего лица, но моя правая рука вытянута и «вальтер» направлен на основной объект.
Ноги мои отказываются идти, однако я – легкий, как призрак, – начинаю планировать над задним двором, в кромешной тьме.
Я похож на застывшую строчную букву «r», распластанную на льду.
Что меня тянет? Я парю в плотном зимнем воздухе и неожиданно осознаю, что мой дух словно тоже кто-то тянет за собой – я, типа, следую за своей плотью, точно гелиевый шарик, привязанный к запястью малыша[64].
Я стою, прижавшись к окну объекта, и вспоминаю, чтó он делал со мной столько раз в этой самой спальне.
Как я был смущен.
Как хотел, чтобы это кончилось.
Как он запугивал меня.
Как он заманивал меня в психологическую ловушку.
Как он говорил, что, если я перестану делать то, что мы делаем, он растрезвонит на весь мир, чем мы тут занимаемся, вплоть до мельчайших подробностей, и тогда буквально каждый начнет дразнить меня педиком, а возможно, даже постарается сделать из меня отбивную. Люди непременно поверят ему, а не мне, когда он скажет, будто это я заставил его заниматься такими гадостями.
Как он грозился распространить наше видео, которое снял втайне от меня на камеру якобы выключенного компьютера, если я перестану делать то, что он хочет, чтобы я делал.
В первый раз он просто намекнул, что его дядя показал ему, как можно словить кайф таким способом, какого я даже представить себе не могу.
Я хотел словить кайф.
Какой дурак не захотел бы?
Нам было почти двенадцать.
Мы боролись, типа, по всем правилам Всемирной ассоциации реслинга.
Просто баловались.
На мне была моя лыжная маска, и я представлял, будто я Рей Мистерио.
Он всегда был Джоном Сина.
А потом мы уже не боролись.
Мы делали что-то, чего я не понимал, что-то волнующее, опасное.
Что-то, к чему я был не готов, что-то, чего я на самом деле не желал.
Мы прикидывались – или нет?
Затем Ашеру постоянно хотелось бороться.
Я начал задавать вопросы – пытался понять происходящее.
Ашер велел мне ни о чем не спрашивать, помалкивать о наших отношениях и вообще стараться поменьше думать, и когда он мне это все говорил, вид у него становился жутко злобным, словно передо мной был кто-то, кого я не знаю, а вовсе не мой лучший друг.
Чем чаще это случалось, тем менее дружелюбным он становился.
И так продолжалось два года.
Я не хотел терять друга.
А вам разве никогда не приходилось делать нехорошие вещи просто ради сохранения дружбы?
Я старался обходить стороной спальню Ашера – не хотел оставаться с ним наедине, – но он был настойчив, постоянно предлагал мне заняться борьбой, и это стало нашим кодовым словом.
Затем я начал отказываться под разными предлогами: говорил Ашеру, будто не могу с ним играть, так как не сделал уроки или меня наказала мама, ну и все прочее. Он быстро понял намек, и вот именно тогда-то он и принялся меня запугивать.
Все закончилось кулачной расправой: Ашер здорово накостылял мне, так как я отказался заниматься «борьбой».
Он всегда был сильнее и больше меня.
А я плевать хотел на побои.
Что позволило мне обрести желанную свободу.
Когда я недвусмысленно дал Ашеру понять, что, если для достижения своей цели он продолжит заниматься рукоприкладством, я буду вечно ходить в синяках, а это, естественно, вызовет ненужные вопросы.
Может, именно тогда я и стал мужчиной.
Когда родители спрашивали о синяках, я отвечал, что подрался с Ашером.
Они никогда не задавали лишних вопросов.
Возможно, они даже решили, будто я голубой.
Кажется, однажды я попытался признаться Линде, но она категорически отказалась мне верить и быстро сменила тему разговора. Не помню точно, чтó именно я тогда ей сказал, скорее всего, напустил туману. И вообще, как можно говорить напрямую о таком дерьме, когда у тебя пубертатный период?! Я вспоминаю, как она тогда рассмеялась, будто я просто задорно пошутил. Вспоминаю, как тоже рассмеялся, потому что так безопаснее, хотя, возможно, тут я слегка загнул. Может, я и пытался объясниться, но эти моменты почему-то практически стерлись из памяти, поэтому ничего утверждать не могу.
Никто и никогда так и не узнал правды, что, наверное, очень неправильно – и даже опасно.
Я стал фриком, тогда как Ашер каким-то образом умудрился сделаться и популярным, и хорошо адаптивным, и, по мнению большинства людей, вполне нормальным, по крайней мере, внешне.
Хулиганы всегда популярны.
Почему?
Люди любят сильных.
Интересно, а если я пристрелю Ашера, то стану сильнее, хотя бы на время?[65]
Но сейчас, стоя под окном его комнаты, я снова становлюсь тем испуганным мальчуганом, чьи родители рассеянные и вообще пропащие, чья мама ни слова не говорит, когда однажды застает своего сына и его лучшего друга голышом, а просто закрывает дверь и делает вид, будто ничего не случилось[66].
И по какой-то неведомой мне причине я начинаю вспоминать тот летний день, еще до начала всей этой скверной истории, когда мы просто были двумя обычными пацанами.
Наверное, последнее хорошее воспоминание, сохранившееся у меня о моем старом друге.
В тот день нам с Ашером вдруг взбрело в голову оседлать свои велосипеды и поехать куда глаза глядят.
Выехали мы в девять утра, а дома нас ждали только к обеду, то есть к пяти.
Таким образом, в нашем распоряжении было восемь часов, и мы решили три с половиной часа ехать вперед, а затем повернуть назад, в сторону дома; на обратный путь мы оставили четыре с половиной часа, поскольку знали, что к тому времени прилично подустанем.
Абсолютно бесцельная поездка – подобные идеи возникают в голове у детей, которым летом становится скучно до одури. Мы никогда еще не покидали пределов города без родителей и отлично знали, что по головке нас не погладят, поэтому у нас жутко билось сердце, когда мы в нарушение всех запретов принялись упрямо жать на педали.
Помню, как Ашер ехал впереди, прокладывая нам дорогу через городки, где мы прежде не бывали, хотя это было совсем близко, а еще помню чувство свободы – незнакомое, живое, пьянящее.
Помню, нам пришлось остановиться, когда опустился красно-белый шлагбаум, мы смотрели на проходящий поезд, и я вдруг заметил, что футболка Ашера промокла от пота. Он заставлял нас усердно крутить педали, и у меня уже начали гореть бедра, но стоять и ждать на жаре оказалось еще тяжелее. Когда прошел поезд и шлагбаум поднялся, мы снова тронулись в путь.