— Фу! Никаких собак, — Рейвен, вытаскивая из кармана белоснежный платок, посвистел. Скорее, для порядка, чем из желания призвать псов. — Сгинули твари.
Сделав шаг, едва не наступил на кучу окровавленного тряпья.
Пнул ногой безвольное тело: голова со спутанными волосами, лица не разобрать, вместо него корка из крови и грязи.
— И пахнет мерзко, — он поднес платок к носу. От густого запаха крови тошнило.
Захер был не настолько брезглив. Сел у кучи, откинул ткань, некогда бывшую юбкой, достал сапог, скорее всего слетевший с мужчины во время схватки с собаками.
— Надо взять, пусть убедится, что его в клочья разорвали.
Бахриман пальцем пролез в дырку на голенище, демонстрируя рваный след от зубов. Потом пошарил рукой на шее мертвой девушки и рванул за низку бус.
— Теплые еще. Видать, совсем недавно умерла.
Жемчужины рассыпались, но одной-двух для доказательства смерти ему вполне хватит. Он сам наблюдал, как эти бусы покупались на ярмарке. Следил и запоминал, чтобы потом рассказать.
— Гадские псы, куда же вы подевались? — Рейвен снова посвистел.
— Стеф сказала не искать, если тварей на месте не окажется, — Захер выпрямился. — Сами прибегут. Они ее и под землей учуют.
— Вот и хорошо, — Рейвен огляделся, думая куда бы наступить, чтобы не испачкаться. Башмаки жалко — совсем недавно пошили по заказу, а тут луна, как нарочно, спряталась. — От псов одна вонь. И девчонка их боится. Э! Стой, ты куда?!
— Я порталом. Устал что-то, — Захер зевнул. — А ты и так до деревни добежишь. Может, и собак еще встретишь.
— Ублюдочные бахриманы, — выругался Рейвен, усаживаясь в купленную в деревне лодку, на которой сначала вывезли полуголого мужика, на котором из одежды были лишь штаны да одеяло, а потом, сразу после возвращения парочки, привезли собак. Уключины противно скрипели. На резкий звук откликнулась ночная птица. Одна река не доставляла беспокойства: убаюкивала и уносила неприятные запахи.
Утро пришло с болью. Луна подтянула ноги к животу. Ее лихорадило. Онемевшими пальцами пощупала ноющий бок.
«Наверно, ударилась, когда падала».
Поднесла растопыренные пальцы к лицу и ужаснулась. Потемневшие подтеки и грязь, которая отваливалась хрупкими чешуйками. Собственная кровь на обломанных ногтях смешалась с кровью Лозы.
— Его нет. Он умер, — произнесла и удивилась, до чего сделался грубым голос. Тело тут же скрутил надсадный кашель.
«Вставай, Тилля, вставай… Теперь за тобой некому ухаживать».
Сначала поднялась на четвереньки, потом кое-как на ноги. Кряхтя и постанывая, поплелась к дому. Не заходя в комнату, скинула с себя вещи. Под грудью чернел огромный кровоподтек.
Царевна печь топить не стала. Умылась водой из ведра — та побурела.
Волосы Луна драла безжалостно, но все-таки расчесала и заплела в тугую косу.
— Надо уходить, Тилля, оставаться нельзя, — вновь сама себе приказала. Без этого нельзя. Нет команды — нет цели. Сидела бы на скамье, уставившись в одну точку.
Луна вытряхнула все свои вещи на пол, торопливо выбрала только те, что выглядели поприличнее. Их до слез оказалось мало.
Мысли разбегались будто тараканы, которых спугнули светом. Ни одну додумать до конца не удавалось. А если царевна и ловила хоть какое-то разумное объяснение тому, куда подевался Ветер и откуда взялись собаки, тут же забывала.
Воспаленный мозг рисовал картинки одну страшнее другой: то как пошатывающийся Ветер входит в воду, и она смыкается над его головой, то как где-то там, в клубящейся мгле, три пса терзают бесчувственное тело Лозы.
— Не думать, не думать!
Тилля сдернула со стола скатерть и сложила в нее вещи.
«Эх, новую так и не купили».
И тут же села на пол, закрыла лицо ладонями и разрыдалась, жалея себя, сгинувшего Ветра и гордого Лозу, который всегда был рядом, а теперь…
— Я скучаю по тебе, Саардис…
Дотянувшись до горшка на печи, в который Лоза складывал монеты, нечаянно смахнула пожелтевший от времени лист бумаги. Подняв с пола, развернула рисунок, помня до мелочей, кто изображен на нем. И как ей мог нравиться этот слишком длинный нос? А губы? Разве же это приветливая улыбка? Усмешка, которая делает выражение лица брезгливым.
«Ты все время надо мной смеялся, а я, дурочка, думала, улыбаешься мне…»
Вздохнув, Тилля сложила рисунок Генриха и сунула за ворот.
«Теперь-то уж точно не вывалится».
Луна взяла с собой истершийся листок только потому, что он оказался единственной вещью, которая напоминала о доме, о ней самой, прежней. Наивной и мечтательной. Сейчас даже не верилось, что когда-то она звалась царевной и готовилась выйти замуж за наследника Эрии.
Отогнав мысли, которые навевали непрошенные слезы и жалось к себе, Тилля пересчитала монеты и ссыпала их в холщовый мешочек. Надежно привязав его к поясу, накинула плащ, оставшийся от Лозы. Он пах пылью дорог и свободой. В кармане нащупала браслет, который для бахримана смастерила Даруня.
«Он что, его дома оставил?»
Вспомнился горький поцелуй и дрожь тесно прижавшегося тела. И стало понятно, почему Лоза сумел открыть портал и увести с собой собак.
Царевна, прощаясь с домом, присела на скамью у окна, и только сейчас заметила, что вместе с Ветром пропали одеяло и… кошка, которая так любила лежать в ногах у спящего.
«Как я могла забыть о ней?!»
— Кисятушка? Кис-кис-кис, — позвала Луна, с болью осознавая, что мурлыка не отзовется. Была бы здесь, давно бы уже крутилась под ногами, выпрашивая еду.
«Собаки напугали, или ушла вместе с Ветром?»
Но кому нужна чужая кошка? И зачем старое одеяло, когда на гвозде висит плащ Лозы?
Теперь не оставалось сомнений, что на остров пришли именно за Ветром. А вот с ней и Саардисом не церемонились — натравили собак-убийц и дело с концом.
«Кто же ты такой, Ветер?»
Луна, не решаясь сделать последний шаг, постояла на пороге, позвала кошку.
Но нет, ничего. Ни шуршания в кустах, ни мяуканья.
Притворив дверь чурбаком, Тилля пошла к лодке, которую по обычаю привязывали у мостка за домом. Еще раз кликнула кошку.
Впервые в жизни царевна осталась совсем одна.
Выйдя на большой тракт, Луна подсела в телегу, едущую на север Лунного царства. Поближе к столице, поближе к отцу.
Она долго колебалась, стоило ли ей объявляться во дворце, где ей могут быть не рады. Но главное, что останавливало царевну — боязнь за жизнь близких. Теперь она знала, какими методами пользуется Зло. В нем не было и капли сострадания к безвинным людям. Для достижения своей цели оно шло напролом.
Знать бы еще, какую цель оно преследует, и под какой личиной прячется.
Остановившись на постоялом дворе в довольно оживленном пригороде, где можно было затеряться среди торгового люда, путешественников и, чего уж скрывать, разного сорта шарлатанов, Луна прежде всего попросила у хозяина бумагу и писчие принадлежности. И пусть качество их не соответствовало статусу того, кому она намеревалась написать, но так даже было лучше. Меньше вопросов, меньше внимания.
Запечатав сургучом, отдала шустрому мальчишке, из числа тех, кто постоянно крутится на виду, выискивая хоть какой-нибудь способ заработать.
— Найди тех, кто везет товар в имение князя Вышегородского, попроси отдать письмо его сыну Константину.
— Ты, девка, видать, умом тронулась? — мальчика сплюнул через щель в зубах. Таких мальцов сразу видно — бедовые, а потому частенько ходят битыми. Вот и сейчас царевну будто хлестнул словом «девка», и захотелось встряхнуть парнишку как следует, чтобы думал, с кем разговаривает.
«А, впрочем, с кем?»
Коса уложена на деревенский манер, платье хоть и пошито по фигуре, ткань простая, колючая, на ногах сбитые башмаки. Да и руки… Таких только стесняться. Мало заскорузлые от возни в ледяной воде, так еще и со сломанными ногтями, из-под которых просто так грязь с частицами крови Лозы не вычистишь. Разве что сдернуть с мясом.
— Как тот же самый дядька Пафир, что Вышегородским мясо поставляет, попрется княжича искать? «Не подскажете ли, любезнейший, где тут молодые баре ошиваются? Мне бы им любовное послание передать».
— Ты говори да не заговаривайся! — Луна побагровела лицом, но вовсе не от гнева. Поняла, что мальчишка прав.
— А то что? За уши отдерешь? Ты, глупая, спасибо должна сказать, что подсказываю. Иной гонец деньгу с тебя сшиб бы, а письмецо в отхожее место скинул. Сидела бы, куковала, неизвестно чего дожидаючись… — малец хоть и гоношился, настраивал голос на мужицкий бас, но совершенно по-детски шмыгал носом. Обувка плохая, шапка драная, на руках цыпки.
— Да, прости, не подумала, — Луна вздохнула, осознавая, что таким способом письмо не доставят ни до Костюшки, ни тем более до отца. Ее друзья-разбойники — ее ватага из такого далекого детства, позови, откликнулась бы, но вот к кому из них обратиться? Да и нет в них прежних качеств сорванцов, способных через забор сигануть или мышью под окна нужного человека пробраться. Выросли, а, может, уже и семьями обзавелись. Все-таки пять долгих лет за спиной. И пока не желала она никому признаваться, что жива. Нечаянное слово, радостный вскрик, и пойдет молва, которую не остановить. А там и Зло подкрадется, начнет допытываться. Нет, лучше так передать, чтобы для гонца остаться безымянной. Девка и девка.
— Ну, назовешь кого из слуг? Сама разуметь должна, к ним-то проще подойти-поздороваться.
— Садовник! Старик, — вспомнила царевна того, кто чуть не выпорол ее за ворованные яблоки. Он не осмелится не передать письмо. Ведь опустилась рука с хворостиной, когда Костюшка Вышегородский — птенец желторотый остановил его. — Ему можно отдать. Только не знаю, жив ли? А больше нет никому доверия.
— Понимаю, — мальчишка деловито принял письмо, монету попробовал на зуб, потом сунул ее за голенище, — не маленький.
— А как звать-то тебя? — спохватилась Луна. Плохой из нее переговорщик. — И где найти?