Даманская Августа Филипповна
Прости-прощай
Августа Даманская.Прости-прощай
Под тяжелым черным небом, низко спустившимся к полям, подъезжали к деревне. В темноте несколько пятен темней. Ни огонька, ни щелочки света. Глухая, поздняя ночь. Равнодушно тявкнула собака, равнодушно умолкла. Бесшумно сошли мы с телеги. Так надо было.
-- Тише, тише ... -- бросил хозяин шёпотом в черную тишину. Не то открылась дверь, не то приподнялась заслона над чем-то, низко, у самой земли. Куда-то толкнули меня, тонко скрипнуло за мною и я провалилась в глубокую яму. Так показалось мне. От едкой острой духоты захватило дыхание. Я раскинула руки, чтобы ухватиться за что-то. Одна рука повисла в воздухе, другая уперлась ладонью в шершавое что-то, твердое: мешок с зерном. Скользнула дальше рукою -- еще, еще мешки. Крепкая, надежная стена. Перестала кружиться голова, кровь пошла тише и в ласковом шёпоте над моим ухом я разобрала:
Ляг... ляг... поспи... Там видней будет ...
Я не успела спросить куда лечь. Чья-то рука потянула меня вниз, к земляному влажному полу.
И я опускаюсь на мягкое что-то, теплое, с визгом ускользающее из-под меня: собака. Всплакнул ребенок во сне, кто-то крякнул, быстро оборвался чей-то храп, несколько невнятных ворчливых звуков, и опять храп, шумное свистящее дыхание.
Рядом со мною спали люди, и за моей спиной, над головой. Я чувствовала по обе стороны, кругом -- тела, тела, тела...
Снаружи, за бревенчатыми стенами тихое ржанье, осторожное позвякивание сбруи. Лицо вдруг обдала свежая струя и грудь жадно затянулась ею. В зыбкой мгле встала на пороге большая черная масса, зашаталась, согнулась. С сухим стуком захлопнулась опять дверь. Стало душней и черней. Хозяин, наступая на ноги, пробирался между спящих тел к лежанке за моей спиной.
Что-то шепнула ему женщина, что-то шепнул он ей в ответ. С лежанки спустилась голова, борода царапнула меня по затылку, и вдоль моего плеча скатился на землю мягкий ком.
-- Во... полушубок... Укройся, усни ...
Я не ложусь и не сплю. Непроницаемо черно. Нестерпимо душно. Суетливый шорох в далеком углу -- видимо не одна, а несколько большущих крыс. Закопошился, запищал ребенок, и тот час зацыкал женский голос. Потом, тихая возня, торопливое чмоканье, гульканье в маленькой жадной глотке.
*
Пошли мысли. Ведуны -- шептуны.
Завтра меня поведут. Куда? Кто? Где буду я завтра в этот поздний ночной час. За кругом безнадёжного прозябанья? В советской тюрьме? Глаза жадно долбили темноту. Зари бы! Одной тоненькой ниточки света. Но только плотнела тьма, сгущалась духота и уже мутило от неё... Потом, как тучею небо, заволокло мысль забытьём.
Я проснулась, сидя. Так сидя и спала, и откинулась назад: рядом со мною крепко спал большой темноволосый человек в красноармейской шинели. Блеснула и обожгла испуганная догадка -- западня? Проснувшаяся на лежанке хозяйка шёпотом успокоила меня... Знакомый солдат, за солью собрался на эстонскую границу.
Во все щели уже бился свет. Шел день. Рачительно, точно приступая к положенному делу, кричал петух. В повети за стеной хрюкали свиньи. Сонно мычала корова.
Теперь только я разглядела, сколько спящих людей было кругом. Около десяти. Кроме хозяина с хозяйкой, старуха и две девочки-подростки. На лежанке вдоль поперечной стены дед и в ногах у него два мальчика, оба курносые, пухлощекие, с смешно раскрытыми по птичьи ртами. Еще дальше, в полутемном углу, на козлах молодая женщина с ребенком у обнаженной груди. Из-под ватной порыжевшей кофты высунулась пяткой в воздух крошечная детская ножка, и розовела в спертой мутившей полумгле, как занесенный ветром на кучу мусора цветок шиповника.
Немного поодаль от меня лежал худенький паренек, с очень бледным, одухотворенным во сне, страдальческим лицом. Я долго вглядываюсь в него: архангел с картины Верроккио...
Пытаюсь встать, выбраться из груды тел, -- хозяйка испуганно удерживает меня за рукав: Куда? Куда... Неровен час... Вдруг они... Погоди ...
Охая, вздыхая, напяливает на себя мужнин кафтан, и выходит во двор, на разведку. Слышен её голос за стенкой. Что-то сказала корове, перекинулась несколькими звуками с лошадью, пошлепала кого-то из них по спине, что-то пообещала и вернулась в шалаш.
-- Можно идти...
Она семенит за мною. Откуда-то успела в миг вытащить синее шерстяное одеяло, подушку в чистой наволочке, до блеска накатанную желтоватую простыню, ведет меня к стогу сена под навесом из жердей, укладывает и приговаривает:
-- С непривычки оно, конечно... Нам все одно... Было бы где лежать. Вот избу, даст Бог, поставим...
Она взбивает сено у моих ног, с боков, стенками, чтобы меня не видно было с дороги и наказывает: Ну, ляжи... Если кто мимо будет, не окликайся... Спи ...
Сквозь щели в сенных стенках я вижу жемчужно-серенькое небо, низко кланяющиеся ветви яблони, такой же черный шалаш, в каком я провела ночь и угол светло-бревенчатой недостроенной еще избы. Деревня погорела минувшей осенью, уцелело всего два дома. Это все, что я знаю. Как жили люди в этих шалашах я представить себе не могу. И внимание не останавливается на этом. Мягко, вкусно лежать в сенном овражке, за сенными откосами. Хорошо дышится, пахнет полем и яблоками. Шуршит тоненький дождик. И замирает острая, долгий месяц томившая мысль: о жутком, последнем, быть может, этапе на этом удивительном земном пути. Думы, тревога -- медленно, мягко угасают во сне, согревающем, ласкающем тело, как долгожеланное объятие.
Просыпаюсь от удара в правый висок. С концом какого-то путаного сна переплелась боль и стрельнула мысль: прикладом винтовки...
Но оказалось не столь страшно... всего только яблоко. Янтарное, душистое антоновское яблоко. Хлопнуло и на этом успокоилось... безобидно подкатилось к плечу...
Мое испуганное восклицание пристыдил веселый детский смех. Перед стогом вынырнули два синеглазых мальчугана... Я узнала их: спали на лежанке в ногах у деда. Один в широкой, с чужой головы, гимназической фуражке с вылинявшим верхом, в многоцветном узоре пятен, другой в стеганой ватной выцветшей шапчонке. Оба смотрели на меня во все глаза, во все свои белые, крепкие зубы, и когда я раскрыла рот, придвинулись оба, как по команде и пальцы к губам:
-- Сейчас были... ушли... шепнул один, и другой шёпотом тоже, утешил: Придут опять...
Кто... я не знала. Могли быть те, надежные, которым поручалась моя судьба. Могли быть и совсем не надежные, шнырявшие в те дни по всем тропам и межам приграничных деревень. Но мальчики были посвящены. Это мне не понравилось. Мальчики же сами понравились очень.
Но... прежде всего надо было познакомиться, узнать, какая степень их родства с хозяином шалаша, который привез меня из Пскова, рискуя, по меньшей мере, одной своей головой. Я наклонилась вниз и с учтивостью воспитанной городской дамы, осведомилась:
-- А вы... кто...?
-- Свои мы ... удивленно, чуть снисходительно ответил один, но другой догадался и степенно пояснил: Иван Трофимыча племянники мы... И отрекомендовался! Я Миша, а он Тема... Мы тут всегда играем, оттого нас сюда и... Понимаете? Я поняла. Но я хотела знать больше.
-- А нельзя ли мне теперь в избу? Поговорить с Трофимычем? Оба решительно помотали головами. Нельзя...
Стало быть, арест на сенном ложе. Стражники мои придвинулись вплотную к стогу с явной готовностью удовлетворить мою дальнейшую любознательность. Но я молчу, помня дружеский наказ о пользе молчании. Мальчики переглядываются и, видимо, учитывают мою благоразумную осторожность. Постарше, в гимназическом картузе кивает головой, одобряет, и я узнаю...
Хозяин, уехал опять во Псков... ярмарка там нынче. Заприметили бы, если бы дома остался... Да ему и незачем тут, уже все слажено... Мне не о чем беспокоиться... А тетка картошки накопала, обед стряпала, теперь квашню ставит. Паша с Таней по грибы пошли и дед с ними. Сеня, такой худой, болезный... я, быть может, видела ... так он на дороге караулит. Он чудной такой, всегда где сторонкой ... лапти плетет... Вот, он и сегодня, как всегда. Будет примечать... Чуть что... свистнет. Но все обойдется ... только бы полдневный дозор прошел, а там уже все свои...
Антоша и Пров... совсем уже интимно сообщил мне младший мальчуган. Они то и поведут...
Я была вполне осведомлена. Но не вполне удовлетворена.
План, мнившийся мне тайной моей и Трофимыча, которому я сдана была на руки верными людьми, оказался достоянием и Миши, и Темы, и Сени... очевидно, это и был тот паренек с одухотворенным мученическим лицом, которого я долго разглядывала в предутренней мгле. И Миша с Темой к тому же знали по-видимому о подробностях этого плана, о которых не знала я. Но оставалось только лежать на сене и ждать. Я хотела было откинуться опять на подушку, но Миша удержал: есть хочешь? Мы принесем... И яблок еще...
Я вспомнила про яблоко, хлопнувшее меня по лбу, поблагодарила и хотела признаться, что не прочь бы чего тёплого. Но Миша и Тема внезапно вытянулись на далекий тонкий свист, сделали мне быстрый знак... зарыться глубоко в сено, и отскочили от стога.
-- Вставай, подымайся рабочий народ... грянул Миша и Тема высоким дискантом: ра-ра-та-ра-ра, ри-ри-ра-ра ...
-- Лови!
Затопали, завизжали и вдруг, с самой неподдельной веселостью гаркнули: Здравия желаем!
-- Я те здравия желаем... оборвал молодой бас, и другой сипловатый голос осведомился: Яблоки уже все по-снимали?
Чиркнула спичка. Лязгнули винтовки. Полдневный дозор. Мыслям моим некогда было останавливаться на том, как застывали мои руки и ноги, как затихало в сердце. Они поглощены были превосходной игрой двух искусных актеров.
-- Малость уже осталось ... медленно с сокрушением протянул Тема и Миша, негромко, предупредительно, тоном сговорчивого жулика: А вам много?.. Я бы...
-- Конечно, ведь не считанные... солидно-подло поддержал его Тема.