-- Сотни бы, две, три... звучный бас без колебаний пошел на предложение.
Другой, сиплый тенор счел нужным обеспечить его посулом мзды:
-- Клею вам для змей привезем из города...
Ой, привезите!.. восторженно подхватил Миша и Тема радостно прищелкнул языком.
-- Клею! Вот...
Мальчики зашептали, перебивая друг друга. До меня донеслось лишь: ... за кленом... мы живо...
Зашагали большие, крепкие, подошвы. Торопливо засеменили малыши. Увели от стога красноармейцев.
Тихо. Бледно-серое пуховое небо. Подул ветерок и зашуршали деревья кругом овина. Дождя уже нет. Но изредка еще капает сквозь частые жерди навеса. Ветер доносить запах дыма и варева.
-- Цып! Цып! Цып! Куда проклятая, запропастилась? Цып! Цып! Цып! Хозяйка пробегает раз, другой мимо овина, шмыгнув в третий раз, заглядывает под навес, быстро выдергивает из-под передника руку с узелком. Узелок летит ко мне на стог. И дальше, с искусно-притворным: Цып ! Цып ! Цып !
Яростно бранится: не докличется своей курицы...
Я с удовольствием разворачиваю узелок... чистый холщовый лоскуток. Несколько горячих картошек, два крутых яйца, кусок хлеба. Все это в Петрограде давно уже стало роскошью, о которой нельзя было и мечтать. И я ем, ем с наслаждением, с наслаждением закусываю душистой антоновкой и забыв о красноармейцах и патрулях, и всех возможных печальных неожиданностях, теперь только вспоминаю, что ничего не ела со вчерашнего утра.
Зубы расплющивали уже последний кусок сочного яблока, когда опять прозвенели знакомые голоса:
-- Из картона змей разве полетит? Дурень...
-- Сам...
Первый -- это был Миша -- юркнул под навес, быстро, как белка, взобрался ко мне на стог, и зашептал: Ну, ушли... Яблок три сотни им отваляли... Тетка знает... это мы ведь нарочно так. Они завсегда так... Не дать, сами возьмут... И думаете, клею привезут! Шиш. Брехуны ... Ну, теперь уже до вечера обхода не будет ... А ночная стража нынче хорошая, свои...
-- Пров и Антоша... не утерпел на своем посту Тема.
-- Да... подтвердил Миша... они только, что так называются... красноармейцы, но хорошие... На прошедшей неделе тоже одну барыню с дочкой провели. Те тоже...
Он не договорил, задумался и тихо спросил: А там хорошо?..
Взобрался на стог и Тема и посыпалось градом:
Куда еду? Что буду там делать? Далек ли Париж от Изборска? Все ли едят там белый хлеб? И скоро ли заграница прогонит большевиков? И почему, почему, почему...
Едва успеваю отвечать, и на многое не нахожу ответа. Но мальчики не замечают ни моего смущения, ни моей неуверенности, и жадно спрашивают. Наконец, меняемся ролями... спрашиваю я. Отвечают они -- не задумываясь и не смущаясь. Так все просто...
Отец убит на фронте. Мать умерла в сыпном тифу, стряпухой жила во Пскове при общественной столовой. Зиму так и прожили в шалаше этом... когда очень много, в повалку, не раздеваясь и кругом мешки, с зерном и пустые, ничего, не так холодно... Ну, школа... где же. Ведь не в чем ходить было... на троих одна пара рваных валенок. А при доме так, в обмотках... И потом, все равно, учитель...
Не договорили. Опять... далекий тонкий свист и мальчики кубарем скатываются со стога.
-- Вставай, подымайся рабочий народ!
-- Ра-та-ра-та-ра-ра-ра-ра-та!
На этот раз демонстрация оказалась напрасной. Ложная тревога. Карауливший на дороге Сеня с лицом мученика принял за патруль возвращавшихся из лесу девушек и старого деда.
Небо поднялось. Раздвинулась пуховая пелена. Воздух потемнел и посвежел.
-- Мишка-а-а...
Хозяйкин голос. Прошло несколько минут.
Миша опять подле меня на стогу, возбужденно шепчет.
-- Пришли... Тетка велела сказать -- все слажено... Полежи еще немного. Как совсем стемнеет... я провожу до овражка, а там уже они поджидать будут... Ну, вот...
Он запнулся, вспыхнул, раскрыл рот и ничего не сказав, скатился вниз.
Я лежала, думала о недосказанных Мишей словах и ждала темноты. Она пришла, с тревогою и тайной, с жуткими тенями и жуткими шорохами.
Я слезла со стога и оглянулась. Курился влажный, едкий туман. Несколько черных шалашей среди чахлых березок и широких яблонь, две, три невеселых избы с безсветными окошками. И поля, поля, дальше лес в тумане, как из чёрного камня стена.
В шалаше Трофимыча полно, полно людей. Опять, как вчера лежат на полу, на лежанках, на козлах. Несколько человек соседей стоять у печки и у дверей. Шёпот, пожелания, наставления и обещания. Молиться будут за меня: чтобы Бог помог...
Миша и Тема топчутся подле меня и хлопотливо обряжают в путь. Увязывают мой узелок, суют яблоки в карманы. Выхожу из шалаша под общие благословения и ласковые причитания. Несколько рук широко крестят меня.
Шагов сто до овражка провожает меня Миша. Я в косынке, с суковатой палочкой. Миша семенит подле с моим узелком.
-- Не бойтесь, не бойтесь... повторяет он... они хорошие...
Дрожащим голоском, торопливо, опять: Не бойтесь, не бойтесь. И совсем не то уже, что хочется ему сказать. Так и не сказал. У овражка где ждали меня "свои", он умолк вспыхнул, как давеча на стоге, и неловко ответив на мое пожатие, дернул плечом, повернулся и убежал.
Так ушла я из России... с перехваченным ремнем узелком в руке, с неизреченною просьбою синеглазого мальчика в сердце.
1921 г.