В коме! Вот тебе и ложная тревога, вывих запястья, рассеченная бровь!
От боли у меня внутри все как будто растрескалось. Хотелось выть, орать, очнуться, нет, наоборот, забыться. Но в горле ком, ни звука не выдавишь, не выдохнешь, не вздохнешь. То мучительная ясность, то полнейший туман. Мама, вне себя от горя, ругала Марго на чем свет стоит: «Дура! Дрянь! Идиотка! От тебя одни беды!» Лино крепко схватил меня за руку. И мы понеслись что есть духу по каким-то коридорам, поднялись на лифте. Еще коридор, пол скошен, площадка, снова лифт, едем вверх, вновь спускаемся вниз и опять наверх. В висках стучит. В ушах отдается скрежет, скрип инвалидных колясок и каталок. В глазах рябит от линючих пластмассовых стульев и увядших цветов. Встречные смущенно отводят взгляд. Указатели сбивают с толку.
Вот, наконец, большие застекленные двери. К нам вышла женщина в широкой длинной бирюзовой блузе. К груди она прижимала папку, словно хотела заслониться ею от злой вести, которую нам несла. Старалась говорить как можно ласковее, но такт и участие не меняли сути, смысла сказанного. Позади нее, совсем рядом, за дверями, в зеленоватом боксе неподвижно лежал мой сын. Ему сделали операцию, вскрыли черепную коробку, однако он по-прежнему находился в коме.
– Мадам, мсье, спешу вас заверить, что Мило не страдает. Врачи утверждают это с полной ответственностью. Он подключен к аппаратам жизнеобеспечения, мы пристально следим за его состоянием.
За малых детей нас держат. Сказки рассказывают: «Спешу вас заверить, что Мило не страдает». Но обмана я не заметила, мне было не до того. Ужас вымораживал: неужели его у меня отнимут, вырвут из рук?! Не заставляйте меня еще раз понапрасну надеяться, мечтать, заботиться, ухаживать, лелеять, чтобы потом остаться ни с чем! Уважаемые врачи, понимаете ли вы, что сил никаких не осталось, все вышли? Я больше так не могу, я взорвусь, все разрушу и себя не пожалею…
Нет, где уж вам понять!
Тогда задам простой вопрос:
– Доктор, он не жилец?
– Ну что вы! Мило непременно очнется!
Утром сын спустился на кухню раньше обычного, заспанный, растрепанный, полуголый, в одних пижамных штанах, из которых явно вырос. Неужели предчувствовал катастрофу и спешил насладиться каждым мгновением из последних, ему отпущенных? На ходу небрежно клюнул меня в щеку. Как только ему исполнилось двенадцать, он решил, что вышел из детства, и стал стыдиться «телячьих нежностей», хотя мучительно нуждался в ласке, скрывая отвращение, пил черный кофе вместо шоколада – словом, старался вести себя как настоящий мужчина.
Он уставился в тарелку, уплетал тосты, пил сок и не замечал, что я им любуюсь. Подростковые прыщи еще не изуродовали гладкую, золотистую от загара кожу. Округлые щеки, впалый живот, темная родинка сзади на шее у кромки коротко подстриженных волос. Вдруг сын взглянул на меня:
– Уверена, что мне не стоит поехать с вами? Я плаваю в бассейне чаще всех, а ты вообще к нему не подходишь, не купаешься, даже позагорать не хочешь!
Я и вправду всегда находила массу уважительных причин, чтобы не надевать купальник. Мол, мне нужно обед приготовить, постиранное развесить, розы подрезать, съездить в соседний городок за покупками. Я готова на что угодно, лишь бы никто не увидел мою бледную бугорчатую кожу, толстые ноги, отвислые груди и, главное, ненавистный жирный живот в складках, виновника и пособника прошлого несчастья. Джинсы хоть как-то стягивают его и маскируют. Мне не было равных в уловках, хитростях и вранье. Опытная притворщица, я как ни в чем не бывало смотрела, как Маргерит танцующей легкой походкой ведет Мило к бассейну. Прыгая в воду, они не догадывались, что окатывают меня ледяными колючими брызгами, заставляя мучительно им завидовать и сожалеть о прошлом.
– Нет, Мило, тебе лучше остаться. Мы будем часами считать, выбирать… Пока составим смету, пока договоримся о доставке, ты умрешь со скуки. К тому же кто мне вчера обещал, что повторит английский с тетей?
Сын не стал со мной спорить. Он вообще редко вступал в пререкания, настаивал на своем. Мило унаследовал от меня стремление жить в согласии со всеми вокруг. Ему удавалось мгновенно помирить Маргерит и бабушку, стоило им повздорить. Посмотрит ласково на обеих, пошутит, отвлечет – и готово, мир в семье восстановлен! Все его обожали…
Что станет с нами без тебя, мой ненаглядный?
– Можете на минутку его увидеть, – позволила врач. – Но предупреждаю: затем вам придется уйти. Мы должны провести еще ряд исследований.
Она строго оглядела нас и прибавила:
– Пущу к нему только родителей.
– Ладно, идите, – со вздохом кивнула мама, хотя запрет ее раздосадовал. – Я вас здесь подожду, никуда не денусь.
Маргерит стояла в стороне, прислонившись к стене у самой лестницы. Ее губы беззвучно шевелились. Она пыталась что-то сказать, но кому? На мгновение мне передалась ее нестерпимая душевная боль. Будто мне своей мало!
– Я задыхаюсь, мне нехорошо, – честно сказала я Лино. – Не могу смотреть, как мой мальчик лежит, опутанный трубками, без сознания. Маленький мой. Сыночек. Этого я не вынесу. Я не справлюсь. Хлопнусь в обморок. С ума сойду.
– Сможешь! Просто не имеешь права струсить, сбежать. Будешь сильной, раз он нуждается в нашей силе, поддержке, вере. Он еще жив, черт подери! Рано сдаваться, Селеста!
И откуда муж черпает силы, мужество, уверенность? Разве у нас не общее прошлое? Разве его не преследуют призраки?
Нет-нет, пятнадцать лет назад ты не был таким стойким. Мир рухнул, и мы оба скатились в зловонную трясину отчаяния. Мы топили, а не поддерживали друг друга.
Ты вынырнул первый, не спорю.
Но какой ценой! И в каком жалком виде…
Нам велели тщательно вымыть руки, надеть халаты, бирюзовые шапочки, бахилы. В странной амуниции мы превратились в двух растерянных пришельцев, инопланетян, бредущих в кошмарном сне по бесконечному коридору, полному неприятных звуков. Аппаратура вибрировала, попискивала, гудела. Несчастные больные хрипели и стонали. Мы видели их распростертые тела, но сами они пребывали где-то далеко-далеко, покинутые, одинокие. Внезапно я увидела Мило, любимого моего, родненького. Крошечный, неподвижный, глазки закрыты, белая повязка на голове, пластырь во всю щеку. Запутался в капельницах-проводах, как мотылек в липкой паутине. Я бросилась к нему, сжала драгоценные холодные вялые пальчики, принялась его звать истошно: «Мило, вернись!» Внутри закипала лютая злоба на дрянную безжалостную судьбу.
– Тише, тише, мадам, осторожнее! – Врач взяла меня за плечо.
Напрасно беспокоилась. Я сама перестала кричать. Последние силы ушли, резкий свет меня добил, внутри все ухнуло вниз, лавина сползла, обвал.
Мило, сыночек, вернись!
Нет, не то.
Помоги, спаси меня, Лино!
Когда мы подходили к боксу, Селеста повисла у меня на руке и жалобно заглянула в глаза. Полнейший упадок духа и сил – это я понял сразу. В ее взгляде читался немой вопрос: «Ты-то как справляешься, откуда столько энергии?»
Ярость, холодная, мощная, отрезвляющая ярость поддерживала меня и питала.
Больше всего я злился на себя. Именно мне не хватило ума (или мужества? или мудрости?) прислушаться к собственному внутреннему голосу. Отчего человек так нелепо устроен? Ведь знаешь наперед, что это ловушка, и все равно туда лезешь. Сотни раз так бывало. Чувствуешь всем существом, что принятое решение не доведет тебя до добра, однако не смеешь его оспорить. Чуешь, что подарок с подвохом, но безропотно его берешь. Не слушаешься, хоть тебя предупреждали, тебя останавливали: «Не подходи к телефону! Не садись сегодня за руль! Не общайся с этим типом! Не подписывай договор!»
Отчего человек так нелепо устроен? Почему мы себе не доверяем?
Если бы я запретил Селесте принять проклятую дарственную, как мне подсказывала интуиция, Мило был бы дома с нами, гонял бы мяч в саду, следил за полетом ласточек… По всей деревне разносился бы его звонкий смех. Он выгонял ящериц из расщелин в старой каменной ограде. Размахивал флажками, разучивал знаки железнодорожников. Недавно у них с Маргерит появилась такая придурь. Видели бы вы, как они стояли по разные стороны двора, такие важные, грудь колесом, флажок вверх, флажок вниз…
На беду, Жанна в который раз сумела убедить Селесту, одержала решающую победу в нашей с ней негласной войне. В самом деле, гениальный план! Возможность раз и навсегда укрепить свои позиции. Отныне перевес на ее стороне, незыблемо, непоправимо. Их с дочерью, кроме родственных уз, надежно свяжет владение недвижимостью, подаренный дом. Вместе, пока смерть не разлучит… Законное право на захват, поглощение, паразитизм. Жанна и прежде требовала, чтобы мы что-то красили, нанимали садовника. А уж теперь, в качестве благодетельницы, переложит на наши плечи тяжкий груз налогов и остальных расходов целиком и полностью. Причем при первой же возможности напомнит, что лишилась на старости лет последнего средства к существованию, но без тени сомнения это сделала из героической жертвенной любви к родному дитятку. Дуплет! С одного удара – два шара в лузе: Жанна – самоотверженная мать, Селеста – неблагодарная дочь.
Я пытался предостеречь жену: «Долгие годы угрызений совести из-за того, что мама любит тебя больше сестры, а теперь ты вдруг соглашаешься стать единоличной владелицей вашего общего дома, где логика?!» Не помогло…
Я никогда не любил этот дом. Мне не нашлось в нем места. Окрестности хороши: тишина, простор, перелески, пронизанные косыми лучами солнца. И железная дорога поблизости ничуть не раздражала. Иногда мы слышали успокаивающий мерный стук колес. А вот к дому я нежности не испытывал, хоть и приезжал сюда двадцать лет подряд. Он всегда казался мне хитро устроенной западней, в которой мучились все, кроме Жанны и Селесты. Ну, еще для Мило делалось какое-никакое исключение. При условии безропотного неукоснительного соблюдения «правил внутреннего распорядка», которые висели на самом видном месте, на буфете в гостиной.