Я так часто восхищался тобой, однако не подавал виду, суровый, неумолимый, закованный в броню родительского долга. Промолчал и в тот день, когда узнал от твоего одноклассника, что некий громила, здоровенный и сильный, пытался тобой помыкать, но ты не поддался. Он набросился на тебя с кулаками, сбил с ног, а ты поднялся и вновь дерзко ему ответил, глядя прямо в глаза. Никакие синяки и ссадины не заставили тебя покориться. В конце концов забияка отстал, понял, что не на того напал.
Вместо того, чтобы тебя поздравить, воздать должное твоей отваге и мужеству, я обрушился на школьное начальство, которое смотрит на драки сквозь пальцы…
Странное у меня устройство: слова одобрения рождаются в душе, но так и не слетают с губ. Я всегда боялся тебя ослабить слишком бурными проявлениями любви и восторга.
Прихожу домой поздно, усталый после бесконечного рабочего дня, до смерти хочу обнять тебя, приласкать, но замечаю брошенную спортивную сумку и принимаюсь пилить нерадивого сына.
Вижу твои превосходные оценки за год, однако скрываю радость и прицепляюсь к единственной заниженной, которую поставил всем известный придира и зануда.
Твоя мама недовольна: «Это уж слишком! Так нельзя!»
По твоим глазам заметно, что ты разочарован, поскольку ожидал похвалы. Я и сам на себя злюсь, но по-прежнему молчу.
Мне в голову вдруг приходит ужасная мысль. Если ты сейчас умрешь, то так и не узнаешь, как я люблю тебя…
Врачи утверждают с полной ответственностью: «Мило непременно очнется».
Кабинет мне совсем не понравился. Голые стены, пустота. Пара медицинских справочников на полке, несколько шариковых ручек в пластиковом стаканчике, и больше ничего. Ни семейных фотографий в рамочках, ни дипломов, ни растений с мясистыми глянцевыми листьями на подоконнике. Нет милых обыденных вещей, которые успокаивают, внушают уверенность, что судьба больного зависит от такого же человека, как мы, с нормальными заботами и радостями. Тут я с беспокойством вспомнил: по городку ползли слухи, будто больницу вскоре закроют. Значит, сейчас все бегают и хлопочут, лучшие специалисты и персонал давно пристроились куда-то еще, кто же позаботится о моем сыне?
В довершение всех бед наша лечащая оказалась блондинкой, неопытной – на взгляд, лет тридцати пяти, не больше, – с противными прыщами на лбу и очень заметным акцентом. Я не удержался и спросил, откуда она. Врач в ответ протянула мне руку и широко улыбнулась:
– Доктор Наталья Начева, очень приятно. Я приехала из Болгарии. Вас это смущает, мсье?
– Ну что вы, конечно нет, – неуверенно соврал я.
На самом деле меня смущало и напрягало решительно все. Женщина, да еще молодая, да еще иностранка, да к тому же блондинка… Страшный унылый пустой кабинет. Меня буквально затошнило от отвращения. Селеста глянула с осуждением, сделала большие глаза. Увы, в панике забываешь о вежливости: мне не было стыдно. Доктор Начева стоически сделала вид, что ничего не заметила, и принялась подробно рассказывать о состоянии Мило на данный момент. Черепно-мозговая травма средней тяжести, свод черепа поврежден, пришлось извлекать осколки кости, вследствие удара образовалась значительная гематома, реакции нарушены и замедлены, врачи постоянно измеряют внутричерепное давление, назначена седативная терапия.
Наш сын погрузился в глубокий сон. Пока неизвестно, долго ли он продлится.
– Но он непременно очнется, ручаюсь!
Есть и хорошие новости. Тут я с сомнением хмыкнул. Многочисленные исследования позволяют с уверенностью утверждать, что грудная клетка в целости и сохранности, все внутренние органы нормально функционируют, суставы и связки в полном порядке, ни единого перелома конечностей, только ушибы, ну, еще бок пропорот и со щеки полностью содрана кожа. Иными словами, кроме черепно-мозговой – ничего серьезного.
– А что вы скажете о последствиях травмы, доктор? Какие осложнения могут возникнуть?
Прежде я слушал ее со страхом, думая лишь об одном. Вот сейчас она произнесет что-нибудь ужасное, непоправимое. Инвалидность. Задет спинной мозг. Церебральное расстройство. Односторонний паралич. Полный паралич. Тетраплегия[3]. Однако ничего такого я не услышал. Поэтому пришел к выводу, что мы чудом избежали самого плохого. Испытание, конечно, не из легких, но в скором времени все наладится.
К сожалению, доктор Наталья Начева еще не успела сказать нам самое главное. Она отвела со лба белесую прядь, придвинулась поближе, ласково взяла за руку Селесту, затем меня, будто на спиритическом сеансе. Наверное, надеялась таким образом ослабить напор потока информации, смягчить удар, не понимая, что подобные приготовления пугают, а не успокаивают.
– О последствиях еще рано говорить, мсье. Сперва Мило должен очнуться. Потом через сутки или через двое его осмотрит невролог. Мальчик перенес травму, болевой шок, тяжелейшую операцию. Понимаете, мсье?
Если бы я хоть что-то понимал! Мой единственный сын, красивый, зеленоглазый, веселый, подвижный, живой, восприимчивый, энергичный, которому все сулили прекрасное будущее, всего за какие-то жалкие два часа превратился в живой труп, опутанный проводами, катетерами, капельницами. Ему вскрыли черепную коробку, у него в мозгу копались, затем накачали его обезболивающим. Абсолютно чужие, незнакомые люди упорно боролись за его жизнь, оперировали, перевязывали, несли, укладывали, облегчали страдания.
А где были мы в это время? Всего в двух шагах от больницы родители, мать и отец, ни о чем знать не знали, сидели себе у нотариуса в мягких удобных креслах а-ля Людовик XV и лицемерно умилялись, слушая его речи о бесчисленных добродетелях дарительницы и бесконечных обязанностях тех, кто принял ее дар.
Нет-нет, честно говоря, я ничегошеньки не понимаю. Это какой-то дикий, бессвязный, бессмысленный бред, путаница, неразбериха.
Доктор Наталья выдержала паузу.
– Вам нужно морально подготовиться к тому, что отныне многое в вашей жизни изменится, – заговорила она наконец. – И для вашего мальчика, и для вас – для всей семьи.
При взгляде на Селесту у меня болезненно сжалось сердце. Она побледнела еще больше. Блуждающий взгляд скользил с предмета на предмет, потом устремился к окну. Снаружи, будто шум прибоя, доносился мерный шелест тополей у парковки. В мрачном кабинете нас было трое, но внезапно я почувствовал, что остался один-одинешенек, испуганный, всеми покинутый. Мерзкий сладенький голосок внутри, назойливый, неотвязный, успокаивал, уговаривал, сначала шепотом, а затем все более властно, настойчиво: «Послушай, Лино, давай примем меры, понимаешь, о чем я? Ты ведь должен быть сильным, поддерживать, помогать. Доктор сказала: «Многое в вашей жизни изменится. Его осмотрит невролог». Нужно морально подготовиться, разве не так? Проверенное надежное средство, костыль, на который ты обопрешься, пока все не срастется, а затем отбросишь к чертям. Сейчас ты в нем нуждаешься. Не бойся, это лишь временно, ненадолго. Мы не увязнем, не потонем, не привыкнем, ничего такого, поверь! Просто подлечимся, справимся с паникой, выйдем из кризиса, вот и все».
Я в ужасе подскочил и выбежал из кабинета, не извинившись, ничего не объяснив. В коридоре сидела в засаде Жанна. Она проводила меня неприязненным взглядом. Я заперся в туалете, бросился на пол и принялся отжиматься без остановки.
Раньше физические упражнения безотказно помогали справиться с пагубной тягой, от которой кружится голова и скручиваются внутренности. Отжимания отгоняли заразную злую уверенность, будто другого выхода нет, позорное чувство бессилия, разъедающий страх. Но сейчас я так устал и измучился, что одной силы воли оказалось мало. Проклятая зависимость слишком долго играла со мной в кошки-мышки. Я сделал двадцать пять отжиманий, а на двадцать шестом повалился набок и разрыдался, как паршивый сопляк, повторяя: «Мило, Мило…»
Он пулей вылетел из кабинета, белый как полотно. Спрятался в туалете. У меня душа заболела от жалости: Селеста осталась совсем одна перед лицом чудовищной беды. Я сразу поняла, что ничего хорошего им не сказали. Достаточно было заглянуть в приоткрытую дверь и увидеть, как моя дорогая любимая девочка сидит напротив врача, сгорбившись, согнувшись под тяжестью навалившейся боли и неразрешимых вопросов. Голову опустила, вцепилась в подлокотники.
Я не медлила ни минуты. Вбежала туда, обняла ее за плечи, принялась целовать, гладить, утешать.
– Я с тобой, доченька, ангел мой! Мама рядом, мама поможет. Вот увидишь, все будет хорошо, Мило очнется. Он справится, он победит. Он у нас настоящий воин, борец. Не слабак какой-нибудь, а твой сын, наша кровь. Мы, Польжи, всегда были крепкими, стойкими. Нас голыми руками не возьмешь.
Но она как будто меня не видела, не замечала моих поцелуев, ласк… Отвернулась, отстранилась, принялась повторять как заведенная:
– Лино, Лино, где ты?
Неужели не поняла, что он сбежал?
– Мадам, – строго спросила меня врач. – А вы кто, собственно?
– Я ее мама. Бабушка Мило, не чужая.
– Прекрасно. И все-таки я попрошу вас подождать в коридоре, мы еще не закончили.
Ты меня не послушала, дочка. И вот к чему это привело: ты совсем одна, он заперся и дрожит от страха, а я не в силах тебе помочь, меня не пускают, говорят, что я всего лишь бабушка… Да что они вообще понимают в родстве?!
Из всей семьи я самая надежная, я твоя единственная опора, неужели я не доказала это, неужели не доказала? В отличие от некоторых, я не ищу развлечений и утешений, не нуждаюсь в горячительном. Мое горючее – страстная потребность защищать тебя и Мило, бороться за ваше счастье. Большего я не прошу. Ты главный человек в моей жизни. Положа руку на сердце, можешь ли ты сказать, что твой муж тебе предан не меньше? Доченька, сколько еще страданий ты вынесешь, прежде чем у тебя откроются глаза? Лино – главный источник всех наших бед. Звучит дико, согласна, однако мне надоело кривить душой и молчать. Уму непостижимо, с каким упорством вы двое лжете всем на свете, в первую очередь самим себе! Будто бы все скрыто и зарыто, а ваше ужасное несчастье и все последующие невзгоды давно быльем поросли.