– Видишь меня? – спросил Матвей.
– Я всегда вижу тебя.
– Почему же не веришь, что я вижу, как ты подпрыгиваешь?
– Я верю. Я тебе верю.
«О счастье только мечтается, но оно никогда не сбывается». Маша, лежа на кровати без сна и выключив свет, смотрела в темную зыбкую неизвестность, что на самом деле была белым, твердым потолком. Этот разговор мог стать счастьем, если б не мальчишеские тени, которые всегда были рядом, даже если Маша оставалась в одиночестве. В свою очередь, сыновья могли составить счастье всей ее жизни без остатка, если б Матвей не приехал на тот фестиваль…
Она решила, не жалея себя: «С Аркадием – вот было счастье. Никаких горьких теней, ничего тягостного. Жизнь была длиннющей нитью янтарных бус, в которой каждый день как солнечная капля. Но разве я хоть когда-нибудь бредила звуком его шагов?»
Не так давно она услышала песню, название которой переводилось с английского как «Любовь – это катастрофа». И подумала, что это о ней, хотя весь текст перевести не успела. Некогда было вслушаться. Но боль, от которой голос певца подрагивал, осталась в ней и еще несколько дней откликалась: катастрофа… После нее – руины и морщины. Что с ней будет, если Матвей и в самом деле однажды исчезнет, как сулят ей взгляды всех знакомых и малознакомых людей?
Утреннее небо было хмурым. Это значило, что на улице тепло, но радостнее от этого не становилось. Правда, на востоке, куда выходило одно из окон, сливались светлые стрелы. Бирюзовая легко наслаивалась на стальную, а голубая раздваивалась, позволяя проникнуть в свою сердцевину.
«Может, завтра будет ясно? – подумала Маша. – Но изменится ли что-то в ее жизни? Мишка в больнице, Стас ненавидит меня, Аркадий крепится, чтобы не назвать меня ничтожеством… А Матвей вообще пропадает неизвестно где!»
Она прекрасно понимала, что он сейчас дома, в кровати, но тоска, нахлынувшая внезапно, легко меняет восприятие настоящего положения вещей. Тяжелому небу не составит труда раздавить ростки радости в душе, особенно если они так слабы.
«А какие вообще у меня радости в жизни? – Маша попятилась от окна, вздрогнув от острого желания рвануть раму и шагнуть за ее пределы. – Вот же дура! Девять из десяти женщин позавидуют мне. А та одна… Она поежится, посмотрит с состраданием: «Как же ты живешь без своих мальчиков? Как? Как я живу?!»
Забыв о завтраке, Маша выскочила из гостиницы и погнала подвернувшееся такси к больнице. Город бросал ей подробности прошлого: «Помнишь? Помнишь?» Она закрыла глаза.
На высокое крыльцо больницы она взбежала с девчоночьей прытью. Прыгая то на одной, то на другой ноге, переобулась на лестнице и побежала наверх. Знакомые лица врачей, медсестер подавали сигнал: «Надо поздороваться!» Маша бросала приветствия, как монеты для подкупа: «Пропустите! Только пропустите!» Еще не было положенных для посещения больных десяти часов, и кто-нибудь действительно мог задержать ее, бывают такие тупые формалисты. Но ей повезло: это утро оказалось от них свободно.
Она ворвалась в Мишкину палату и остолбенела, увидев Стаса. Маша даже не вспомнила, что каникулы закончились и теперь он мог приходить в больницу только по утрам, потому что учился во вторую смену. Его взгляд исподлобья был острым: «Ну? Что скажешь?»
Выдергивая ноги из мгновенно возникшего страха, Маша подошла к сыновьям и решительно взяла за руки обоих:
– Мальчишки мои… Я так соскучилась. Так соскучилась…
Мишкина ладошка была теплой и мягкой, а Стас, видно, только пришел. Резко отняв руку, он процедил:
– Что это вдруг?
– Не вдруг. Почему – вдруг?
Она услышала свой беспомощный голос и поняла, что навсегда останется для них парией, которой можно отвечать грубостью или не разговаривать вовсе. Если до сих пор Мишка не понял этого, то уж сейчас…
– Садись, мам, – Мишка приподнял голову, отыскивая взглядом стул, и Маша опять засуетилась:
– Лежи, лежи!
«Мне тошно себя слышать!»
Она посмотрела Стасу в глаза, готовая обжечься о злорадство, и содрогнулась. Ей показалось, словно это Аркадий печально и всепрощающе, как умел только он, смотрит на нее.
Она просительно улыбнулась Стасу, чтобы всем добрым чувствам, унаследованным им от отца, стало легче прорваться наружу. Но сын отвернулся. Маша подумала: «Вот это мое. Так отвернулась бы только я…»
Глава 13
Фанерная Снегурочка исступленно билась головой о раму, но этого никто не замечал, ведь она делала это тихо, постукивая мелкой сбивчивой дробью, рожденной ошалелым ветром, пробивающимся даже через стекло окна. Стас следил за плоской девушкой, принципиально не глядя на сцену. Его угнетали такие сборища в актовом зале, когда все обязаны были веселиться по команде и аплодировать, делая радостными лица, потому что за этим строго следили. Когда они изучали историю СССР, ему вспоминалось обязательное для всех веселье на школьных праздниках.
Стасу же было тошно сегодня и не хотелось притворяться даже ради юбилея школы, с которым как раз сейчас ее, то есть самих себя, поздравляли первоклассники. Один за другим, как будто это было заранее подготовлено, они забывали свои слова, ойкали, выпучив глаза, шарили по лицам в зрительном зале, потом лезли в карман за смятыми бумажками, на которых были записаны подсказки. Вот это было по-настоящему смешно, поэтому Стас и не смотрел на сцену, чтобы не выйти из того состояния тяжелой угрюмости, которое, как ему казалось, только и могло помочь в принятии какого-либо решения.
Стас понимал, что слегка запоздал с ним, ведь их семья уже распалась, надо было раньше искать ту волшебную нить, которая могла залатать уродливую прореху. Но тогда он растерялся. «Маленькие мои, я должна вам что-то сказать… Я уезжаю, вы будете жить с папой». Разве это можно понять? Внезапность происходящего парализовала его волю, и все, на что он был способен в те дни, это извиваться от боли, будучи пришпиленным ею как иглой.
Еще и на следующий день, и через неделю Стас никак не мог поверить, что это случилось. Она и вправду уехала. Не в командировку, как это бывало раньше. И не вернется с какой-нибудь ерундой в подарок – шоколадкой, игрушкой, которые почему-то всегда радовали. Только то, как отец отводил глаза, словно это он подвел их, вынуждало Стаса поверить в свершившееся.
Тогда его поразило – почему это Мишка не плачет? У малыша ведь мгновенно краснели глаза, стоило только крикнуть громче обычного или послать его подальше, если пристает со своими играми. А тут он даже ни разу не скуксился, но при этом как-то затих и уже молча возился со своими роботами и гоблинами. Из его комнаты не доносилось ни звука, и Стасу начинало казаться, что малыш только делает вид, будто играет, чтобы к нему не лезли, а сам просто сидит, оцепенев в своем горе, и смотрит в одну точку. В ту самую, в которой можно разглядеть целую жизнь. Но когда Стас подкрадывался, Мишка уже успевал повернуться к дверному проему, спрятав свою тайну за внимательным взглядом.
«Я должен вернуть ее ради него, – думал Стас, упорно не аплодируя первоклассникам, уже убегавшим со сцены, толкая друг друга. – И ради отца. Он тоже не может без нее… А мне она на фиг не нужна! Почему они оба так тоскуют по ней? Она врала им, делала вид, что любит…»
– Ты придешь сегодня на дискотеку? Здесь будет проходить.
Стас едва зубами не скрипнул: какая еще дискотека?! Не обернувшись, потому что отлично знал этот шепот, он ответил с язвительной вежливостью:
– Нет, Нина, я не приду на дискотеку. Разве я не говорил тебе полтора миллиона раз, что у меня отсутствует чувство ритма?
Ее торопливый шепот обжег ему ухо:
– Я узнавала, его можно выработать.
От изумления Стас даже оглянулся. Эта девочка, о которой его мать когда-то сказала, что у нее лицо еще не выросшей Весны Боттичелли, вращалась на его орбите чуть ли не с первого класса. Школьные годы были потрачены Ниной Савельевой не только на то, чтобы выковать золотую медаль по окончании школы, которая была практически готова, но и на то, чтобы укрепить свою младенческую привязанность к Стасу Кольцову до прочности стального каната.
Сам он считал, будто вообще никак не поощряет ее чувства, и обвинить его в том, что он «приручил» ее, невозможно. Все-таки было бы неприятно услышать в свой адрес, якобы он подал девочке надежду, а потом ее обманул. Это значило бы, что он идет тропой своей матери. Стасу было противно даже думать о таком.
«А ведь она красивая, – бесстрастно признал он, рассматривая сияющее свежестью лицо Нины. – Интересно, такой удалось бы соблазнить Матвея? Хорошо бы! Хотя это так избито… Да и подрезанные тормоза его машины – тоже. Я даже понятия не имею, где они находятся… А если начну выяснять, это обязательно всплывет потом. Такие мелочи всегда и портят все дело».
– Это если хочешь выработать, – ответил он Нине насчет чувства ритма и с удовлетворением отметил, что сияние ее глаз несколько померкло.
Отвернувшись, он сразу же о ней забыл. Темная, нетерпеливая жажда поглотить Матвея, заставить его исчезнуть не оставляла Стаса в покое с той самой минуты, как Мишка совершил свой катастрофический прыжок. И продемонстрировал всему миру, как ему нужна эта женщина, которую Стас уже мысленно проклял.
Его ненависть, от которой начинало время от времени шуметь в голове, была обращена к ней, и Матвея касалась лишь косвенно. Беда была в том, что, пока существовал этот Матвей, брат с отцом не могли быть счастливы. А Стас больше не мог видеть, как они тихо тают, пожираемые изнутри болью.
Первоклассников уже сменил седьмой «А», посуливший, что их спектакль погрузит зрителей в пучину средневековья, и тут же зазвучал вальс, написанный веке в девятнадцатом. Усмехнувшись, Стас еще раз подумал о мелочах, которые нарушают целостность картины.
На своем небольшом веку он посмотрел уже сотню фильмов с детективным сюжетом, но ему не подходил сценарий ни одного из них. У Стаса не было ни пистолета с глушителем, ни даже без него, ни яда, ни денег, чтобы нанять киллера. И он сильно сомневался, что решится собственноручно всадить нож Матвею в спину.