Удержав улыбку, Матвей спросил:
– Боишься плетки?
Теперь она рассмеялась:
– Это какой-то бред – все, что вы говорите. Это не из моей жизни.
– Из твоей. Уже из твоей, – выдохнул Матвей, едва удержавшись, чтобы не укусить ее в шею. – Ты еще просто не знаешь себя. Никто не раскрыл тебя.
Нина поморщилась, отклонившись. Его это напугало: «Неужели от меня воняет?»
– Вам хочется найти во мне плохое? Конечно, оно есть. Во всех есть, – она добавила, как бы оправдываясь: – Я люблю Достоевского… Только разве человек не должен бороться с этим?
– Зачем? Зачем же бороться? Иногда плохое… Нет, не плохое, но немножко грешное добавляет жизни остроты. Или тебе нравится безвкусная, пресная жизнь?
– Мне нравится человеческая жизнь, – сухо отозвалась Нина. – Как у моих родителей. Они всегда улыбались, когда видели друг друга. Всегда.
На ее лице улыбки не было. Матвею захотелось добиться хотя бы гримасы, раз уж от другого ее губы отказываются. Теперь ему зверски хотелось причинить Нине боль. Настоящую, проникающую вглубь, до самого нутра. И остающуюся там навсегда. Чтобы запомнила…
Он начинал думать, что у него нет другого выхода.
Глава 18
Раньше она и вообразить не могла, что можно чувствовать себя настолько счастливой оттого, что тебя позвали клеить обои. Размашисто водя кистью, Маша намазывала полосы клеем и выносила их в коридор, чтобы полежали и хорошенько пропитались. Затем, подоспевшие, подавала их Аркадию.
– Низ держи, – напоминал он. – Прилипнет раньше времени… Теперь прижимай.
Маша осторожно надавливала тряпкой на кораблики с солнечными парусами и думала, что Аркадий выбрал хороший рисунок: пусть детство побудет с Мишкой подольше, пусть его отзывчивые к ветру паруса не обвиснут. Это случается, когда у человека истощается способность мечтать…
– О чем он мечтает сейчас? – она снизу заглянула мужу в лицо.
За последние недели оно отяжелело усталостью, а непокой в душе серой пылью проступил на коже. Когда она уезжала, Аркадий выглядел моложе… Но почему-то именно сейчас Маше мучительно хотелось прижать это лицо к груди, погладить колючую щеку, вытянуть рукой то страдание, о котором Аркадий никогда не скажет, но глаза его так и кричат о нем…
– Мишка? – он быстро взглянул на нее и снова прищурился на стык между обоями. – Сейчас, по-моему, только об одном… Неси следующую.
Сбегав в коридор, Маша подала липкое полотнище и уже хотела спросить: «О чем же? О чем?», но Аркадий договорил сам:
– Ему сейчас ничего не хочется, кроме того, чтобы ты вернулась. Мне, конечно, неприятно это признавать… Да и тебе знать ни к чему, но раз уж ты спросила…
– Ты… – начала она и не смогла продолжить.
– Ничего, он уже большой мальчик, пора ему узнать, что мечты, как правило, не сбываются.
– Некоторые сбываются…
Обида искрой сверкнула в его глазах:
– Так ты всегда мечтала о молодом зеленоглазом блондине? Я не знал.
– Нет, что ты! – растерялась Маша. – Я вовсе не это имела в виду.
– Ты мечтаешь еще о ком-то? – съязвил Аркадий.
– Да нет же!
– Тогда о чем ты говоришь? Чья мечта сбылась? Приведи хоть один пример.
Маша выпалила первое, что пришло ей в голову. Это было несвойственно ей, привыкшей профессионально взвешивать каждое слово.
– А Нина Савельева?
– Нина? – он не притворялся, а действительно не мог вспомнить, кто это такая.
Ее на миг захлестнула гордость: «А от меня Стас не утаил!» И следом вспомнились остекленевшие от злобы глаза сына, следившего за Матвеем, уводившим девочку танцевать.
– А ты и не знал, что вся школьная жизнь Нины Савельевой прошла под девизом «Стас Кольцов – единственно возможная мечта!» – Маша начала насмешничать, чтобы заглушить возникшее тоскливое беспокойство.
– Неужели? – равнодушно отозвался Аркадий.
– И она добилась своего. Ее мечта сбылась, вот тебе пример.
– В каком смысле добилась?
Замерев с тряпкой в руке, Аркадий изумленно взирал сверху, похожий на простодушного Гулливера, открывшего для себя, что маленькие человечки внизу тоже подвержены большим страстям.
– Они встречаются, – уклончиво ответила Маша.
Наверняка она и сама еще не знала, как можно назвать эти отношения, но некоторые детали: то, как они смело прижимались друг к другу, разговаривая, как смотрели друг на друга, – наводили на мысль, что близость уже состоялась. Машу и пугала такая уверенность, и волновала… Поговорить об этом она могла только с Аркадием.
Он вдруг рассмеялся:
– Даже их классный руководитель не говорит: встречаются. Тот с той, а та с этим. Все упростилось до невозможности…
– Неправда, – Маше опять увиделось перекошенное лицо сына. – Все как всегда мучительно и сложно.
– Ты недолго мучилась, – отвернувшись, Аркадий сошел с табурета. – Перекур. Кофе хочешь? Или ты теперь не пьешь растворимый?
– Что значит твое «недолго мучилась»?
– То и значит… Пойдем на кухню. Ты быстро все решила, разве не так?
– А нужно было тянуть эту двусмыслицу годами? А как же тогда «жить не по лжи»?
– Эти слова не об этом, – холодно напомнил он. – И не говори, что тебя твоя правдивость подтолкнула…
Маша перетерпела желание ответить ему фразой порезче. В конце концов, Аркадий имел право на эту маленькую словесную месть…
– Давай не будем сейчас выяснять отношения, – предложила она миролюбиво. – Это может кончиться тем, что обои останутся ненаклеенными.
Включив чайник, Аркадий сел к столу и посмотрел на нее тем понимающим взглядом, который всегда заставлял Машу извиваться от стыда.
– Он не обижает тебя?
– Матвей? Нет, что ты!
Маша ответила мгновенно, чтобы не поддаться желанию поделиться с ним тоской последних вечеров. Они были заполнены прислушиванием к шагам в коридоре, выстраиванием следственных версий и боязнью задать хоть один из тех вопросов, которых к возвращению Матвея накапливался целый пуд.
Он больше не видел ее. Говорил ласково и любил ночью, даже как-то особенно жадно. Но не видел. Внезапная слепота должна была иметь причину, только Маше не удавалось ее найти. Вернее, находила-то она множество причин, но не хотела принять ни одну.
– Ты выглядишь не слишком счастливой, – заметил Аркадий на правах старого друга, который может позволить себе бестактность.
«У меня земля уходит из-под ног! – хотелось крикнуть Маше. – Я бросила свой мир, а у него пропало желание создать для меня новый. Ему ведь хотелось этого, я знаю! Что же случилось? Что-то ведь поменяло его отношение… Другой темп жизни? Он уже пережил все, что мог чувствовать ко мне? И что же теперь?»
– Мишка в больнице, как я могу чувствовать себя счастливой? – ответила она, и это тоже было правдой.
Аркадий поднялся выключить чайник.
– Ты ведь могла и не узнать об этом…
– Что? – Маша замерла, потянувшись за чашками. – Ты мог не сообщить мне?
– Зачем? Ты от них отказалась… Не официально, конечно, но фактически…
– Я от них не отказывалась! – все же закричала она, потому что эта боль была не менее сильной. – Ты сам настоял, чтобы мальчики не трогались с места!
– Поставь чашки, – сказал Аркадий. – Разобьешь.
Она задыхалась:
– Как ты можешь быть таким…
И поняла, что не может назвать его ни жестоким, ни безжалостным. Это она была таковой, если позволила себе наполовину осиротить своих детей ради другого ребенка, который только кажется взрослым, а сам лишь тем и занимается, что потакает своим капризам и меняет одну игрушку на другую.
«Да что это со мной?! – ужаснулась она. – Это же Матвей! Мой зеленоглазый принц… Разве я смогу жить без этого изумрудного света? Чем вообще жить, если воздух любви заражен равнодушием? Чем живет Аркадий?» Маша будто заново увидела мужа – человека, научившегося существовать в безвоздушном пространстве.
– Как ты… – начала она с того же, хотя уже забыла, какие слова только что собиралась бросить ему в лицо. – Как ты… вообще? Справляешься?
Его усмешка горько обозначилась на лице.
– Стадию сосисок мы уже прошли. Потихоньку учусь готовить. Если ты об этом…
– Я не об этом.
– В остальном все нормально, – Аркадий насыпал в чашки кофе и залил кипятком. – Не у них, у меня.
Он посмотрел в чашку и с сожалением пробормотал:
– Надо было наоборот сделать, сначала кипяток… Так вкуснее. Ты заболтала меня.
Осторожно шагнув к нему, Маша напомнила:
– Раньше ты учил меня, что нужно уметь прощать. Я не желала, чтоб меня учили, поэтому и не умела не держать зла. А у тебя всегда получалось… Помнишь?
– Разве похоже, что я до сих пор не простил тебя? Сахара добавить?
– Конечно, – она разочарованно отодвинулась. – Как всегда.
– Вкусы меняются. Стоит лишь взглянуть на меня и на Матвея, как убедишься в этом.
Маша сделала еще шаг назад:
– Ты не хочешь иметь с ним ничего общего?
Покопавшись в ящике, Аркадий извлек ложку и тогда обернулся:
– А что у нас общего? Я ведь не оспариваю никаких прав на тебя.
– А почему? – выкрикнула Маша, вцепившись в край стола. – Почему ты даже не захотел бороться за меня?!
Собрав в ладонь просыпавшийся сахар, он стряхнул его в раковину и сполоснул руки.
– Мне кажется это унизительным, – ответил он как-то задумчиво.
Машин гнев сразу сменился горечью:
– Твоя гордость управляет тобой.
У него вырвался едкий смешок:
– Не хочу даже намекать, что в таком случае управляет тобой. Пей свой кофе, он остывает, пока ты кипятишься.
Маша послушно сделала несколько глотков, коротко взглядывая на него поверх чашки. Проследив за ней, Аркадий спросил:
– К чему этот разговор? У меня такое недоброе предчувствие, будто ты готовишь очередную операцию вторжения. Теперь уже в нашу семью.
Она ахнула:
– В вашу?! А я к ней не имею отношения?
– А разве имеешь? Он теперь твоя семья.
Машу на мгновенье отбросило во времени. В тот самый день перед Новым годом, когда они с Матвеем еще только ехали сюда. Тогда она произнесла те же слова: «Ты теперь моя семья». И услышала в них потайную фальшь.