Маша тускло согласилась:
– Скорее всего, не в этом. А в чем?
Потрогав лейкопластырь на пальце, Аркадий заметил:
– Кажется, это называют «кризисом середины жизни». Или «кризисом сорокалетних». Ты знаешь об этом не хуже меня. Возникает страх, что не будет уже ничего нового. Что все твои мечты, казавшиеся перелетными, осели на берегу и вросли в него…
Маша подалась к нему, жадно вглядываясь в знакомое, мягкое лицо:
– Ты тоже прошел через подобное? И каково это? Почему я ничего не знала?
– Тебе это еще только предстояло. Зачем было заставлять тебя страдать дважды?
– Напрасно. Может, я сумела бы подготовиться через тебя…
– Это вряд ли, – бесстрастно заметил Аркадий. – У нас это протекало по-разному: мне хотелось повеситься, тебе – убежать. Ты это сделала, я – нет.
Она воскликнула шепотом:
– И слава богу!
– Если б я повесился тогда, тебе не пришлось бы разрываться полгода назад, – он улыбнулся, но Маше это шуткой не показалось.
Ее шепот немногим уступал крику:
– Не смей так говорить! Мне и так тошно, а ты еще пытаешься оскорбить меня?
Аркадий сделал удивленные глаза:
– Тебе тошно? Ладно, извини.
– Как ты можешь? – у нее беспомощно затряслись губы. – Ладно, он… Но ты! Ты же все понимаешь!
– Мама?
Маша подавилась своим горьким гневом и уставилась на Мишку:
– Ты уже проснулся?
– Вы что – ругаетесь?
– Как раз нет, – заверил Аркадий и похлопал по одеялу, сразу отложив книгу. – У нас тут маленький диспут о смысле жизни.
Мишка заинтересовался:
– О чем?
– Это такая штука, вроде Атлантиды. Может, когда-то она и существовала, но давно уже исчезла. А все зачем-то пытаются ее отыскать.
– Чтобы выяснить, станут ли они счастливее с этим знанием, – пояснила Маша.
То ли плохо соображая после сна, то ли мгновенно пропитавшись родительской нервозностью, мальчик заспорил:
– А зачем становиться счастливее? Разве так, как есть, – плохо?
Она поняла, что хотел сказать сын: вот так, как сейчас, когда вы оба рядом, – разве не замечательно? Что может быть лучше? Об этом Маша спросила уже себя и с ненавистью бросила в ответ: «Сволочь бессердечная! Чего ты добилась? Сделала несчастными троих самых лучших людей ради того, чтоб сравняться в положении со стареющей шлюхой, которая обязана стерпеть что угодно, потому что все оплачено деньгами… На месте Аркадия выкинула бы себя отсюда! Из их жизни вообще…»
– Так – хорошо, – сказала Маша, взяв горячую после сна руку сына. – Только иногда это поздно понимаешь.
– Маша, тебе не пора? Ты ведь, кажется, торопилась куда-то?
Этот оклик Аркадия обжег ее. Она обернулась в изумлении и увидела в его обычно спокойных глазах холодную ярость: «Ты что делаешь? Ты ведь даешь ему надежду на то, что вернешься. Но ведь ты не вернешься… Ты бросаешь его сейчас во второй раз».
У Маши в горле так и вскипело: «А ты примешь меня назад?!»
Аркадий отвел глаза.
– Мне действительно пора, – проговорила она потерянно. – Я еще хотела…
Мишка забеспокоился:
– А ты что, утром не придешь? Завтра же вторник, ты помнишь?
– Конечно, приду! – Маша мужественно продолжила: – Я хотела бы приходить и вечером… Если папа не против, конечно.
– Да меня ведь выпишут скоро! Может, уже послезавтра? Если ходить получится… А давайте в слова сыграем! – мальчик попытался приподняться, но родители разом прижали его к кровати.
У Маши промелькнула мысль: «Мы снова сыграли в четыре руки…» Сын цепко схватил ее:
– Или ты торопишься?
Она с легкостью открестилась от не до конца продуманной причины своего ухода:
– Никуда я не тороплюсь! Эти дела могут подождать. Они вообще – необязательны.
Ловко перевернувшись на живот, Мишка полез в тумбочку:
– Где-то у меня тут листочки…
Не говоря ни слова, Маша умоляюще посмотрела на Аркадия: «Можно я останусь?» Не ответив, он дернул «молнию» на сумке:
– Две ручки у меня есть. Где твой карандаш?
«Стас и раньше не всегда играл с нами… А так, будто мы и не расставались». Она вдруг заметила, что у нее дрожит рука, и подумала, что уход от страсти к покою – такому вот, желанному, как никогда, – тоже может волновать.
У Мишки светились глаза:
– Какое слово возьмем?
«Телевизионщик», – ее мозг обожгла неуместная здесь тень Матвея, и она с ужасом подумала, что он всегда будет возникать в ее мыслях в самый неподходящий момент и, как сейчас, лишать сил.
– Электрокардиограмма, – предложил Аркадий.
Наморщив лоб, Мишка быстро нашел изъян:
– «Н» нету. Ну, и ладно! Давайте!
Маша потянулась к его листку, как делала всегда:
– Давай напишу тебе слово…
– Зачем? – остановил ее Аркадий. – Он давно уже научился делать это сам.
– Давно? – машинально переспросила она и подумала: «Он не пустит меня в их жизнь. Ни за что не пустит. Он больше не верит мне».
Но, быстро записывая столбцами коротенькие слова, вычлененные из одного, длинного, Маша вновь почувствовала успокоение, которое обволакивало ее теплом. Как будто именно сейчас та страшная драма, в которую все они были втянуты, могла наконец закончиться. И они, как выдохшиеся после спектакля актеры, отправились бы домой. Только все вместе и в один дом.
«Почему – нельзя?» – ныло в ней.
И тут опять в мысли вернулся Матвей, с его непонятной, пугающей бедой, уже озлобившей его до того предела, когда он переставал быть собой. Он больше не смеялся и не фантанировал идеями… Если только тот фейерверк… Но наверняка Маша не знала, его ли это рук дело. Ей опять стало холодно: как можно бросить его в таком состоянии?
Спохватившись, она перестала записывать новые слова, чтобы Мишка не проиграл, ведь Аркадий наверняка придумает больше. Если меньше слов окажется у него, сын заподозрит неладное, ведь такого еще не бывало. А Маша действительно иногда проигрывала. Особенно в те месяцы, когда в мыслях у нее был Матвей, только Матвей, и ничего, кроме Матвея…
«Тогда я точно знала, что умру без него, – вспомнилось ей. – А сейчас уже готова оставить его умирать в одиночку. Великая любовь длиной в полгода! Но ведь не из-за меня же! Из-за кого-то или чего-то мне даже неизвестного… Или известного?»
Когда они вместе вышли из больницы, немного стесняясь этого, как школьники, Аркадий заметил первым:
– А вот и он. Его джипище… Не беспокойся, я в состоянии выбрать плитки для потолка. Тем более…
Не договорив, он быстро пошел вперед, вскинув голову и даже не кивнув в сторону машины, ведь Матвей тоже не вышел к ним навстречу. Маша закончила за мужа: «Тем более ты все равно не увидишь этот потолок. Потому что я на порог тебя больше не пущу!»
Конечно, она переборщила с категоричностью, так Аркадий бы никогда не сказал. Но ей нужна была инъекция злости перед разговором с Матвеем, от которого Маша уже не ждала ничего хорошего.
Но она не представляла, что все может быть настолько плохо. Матвея колотило до того, что зубы стучали.
«Наркотики?» – подумала она с ужасом.
Ей захотелось выскочить из машины в темноту, догнать Аркадия, вцепиться в его локоть, упросить взять с собой… Но Маша тут же решила, что не могла не заметить следы от уколов. Их не было. Его тело она хорошо знала.
Матвей то хватался за руль, то отталкивал его. Маша ясно увидела спокойные руки Аркадия, и опять захотелось, чтобы он избавил ее от того страшного, к чему она опять вернулась.
– Что происходит? Ты можешь объяснить? – спросила Маша, стараясь говорить мягко, чтобы не вывести Матвея из себя.
Еще месяц назад, ей и представить было трудно, чтобы он кричал на нее.
– Почему ты ушла из гостиницы? Ты же никогда не ходила в больницу по вечерам!
Он задыхался, но это была не злость. Маше показалось – его душит хорошо знакомый ей ужас.
– Не ходила. Но тебя ведь тоже не было. Я не обязана сидеть в номере целыми днями.
– Почему ты ушла?! – взвыл Матвей, запрокинув голову. – Ничего не случилось бы, если б ты не ушла! Ты должна была быть со мной!
У нее остановилось сердце:
– А что случилось?
Его швырнуло вперед, потом снова отбросило обратно на спинку сиденья.
– Если б ты была там… Я остался бы с тобой, слышишь?! Как ты могла уйти?
– Я же не знала, когда ты вернешься! Что ты натворил?
– Да замолчи ты! – заорал он.
Удар пришелся Маше в солнечное сплетение. Сдавленно охнув, она скрючилась, хватая ртом воздух, а в мыслях мелькнуло: «Вот оно! Дождалась…» Темнота выпустила фиолетово-оранжевые круги, они нанизывались на шею, не давали продохнуть.
Не обращая на нее внимания, Матвей процедил:
– Я уезжаю. Прямо сейчас. Я мог бы уехать сразу, но не смог сделать этого, не увидев тебя. Я ведь тебя любил! – его голос сорвался от ненависти. – Но я выпал из твоего мира! Ты только сделала вид, что перешла в мой… – Матвей вдруг подавился смехом, который пугал еще больше ненависти, – муравейник… Копошились бы себе, карьеру делали… Но тебя потянуло назад! К людям… Черт! Так страшно тянет к людям, с этим не справиться! Я и не знал… А те, другие из этой кучи… Они скажут, что этого и следовало ожидать. Типа они именно это и предсказывали… Я подтвердил все возможные муравьиные стереотипы… Чушь! Всего этого могло и не быть.
Она выдавила в ответ, про себя удивившись: «О каких муравьях он бормочет? Что это за навязчивый образ?»
– Ты кого-то убил?
– Нет, – отрезал он. Помолчал и добавил: – Но я был близок к этому. Потому что ничего не помогает. Ничего. Я сошел бы с ума, если б не… О-о… – его ладони вжались в лицо, мяли его, словно пытаясь слепить заново. – Что я наделал… Что мне делать теперь?!
– Ты уезжаешь… от меня?
Маша прислушалась к себе, но отчаяния не было. Если б Матвей сказал это хотя бы неделю назад, она взвыла бы еще громче его…
Подергивающееся лицо, с прилипшими ко лбу серыми волосами надвинулось, обдав Машу все той же ненавистью, кроме которой в нем, казалось, ничего не осталось: