Зная, что не разбудит, Игорь Андреевич на цыпочках подходил к ее кроватке и целовал воздух: «Спи, моя радость… Единственная моя…» Ее узкие ступни с ровненькими пальчиками с каждым годом вытягивались, коленки становились все мягче, коротенькие волоски на голени золотились, притягивая его ладонь… Погладить позволял себе – над, по воздуху, чтобы не разбудить, не испугать. Хотя мог и прикрикнуть, если (редко-редко!) начинала упрямиться, капризничать. Теперь, когда вспоминал это, бросало в жар: как он мог? Зачем срывал на девочке свою родительскую беспомощность? Кто вырос, не показывая характер? Вырос… Ей этого было не суждено.
Ему часто виделся некий абстрактный первый бал, куда он однажды повезет Ляльку на шикарном лимузине, уж на аренду сможет заработать. И она вся в капроне и кружевах, легка, полувоздушна… Его тихая, застенчивая девочка, готовая просидеть с книжкой все лето. Она ведь и в тот день пошла в библиотеку…
Кажется, он вздрогнул, выдал себя, когда больная из второй палаты Лилита Винтерголлер сказала, что заведует детской библиотекой. Игорь Андреевич тут же взял себя в руки: «Она-то при чем? Это же в другом конце Москвы…» Но душу саднило весь день. Теперь же этот штрих и вовсе кажется предвестником появления Босякова… Хотя Лилита, конечно, ни при чем, нельзя позволить черной тени упасть на нее. Она – светлая женщина, поразительная: ни жалоб, ни нытья, ни цепляний за его халат, хотя от нее-то как раз стерпел бы с удовольствием…
Одна из медсестер про Лилиту сказала на своем жаргоне: «Натерпелась, как Гагарин!»
Костальский тогда, помнится, подумал про себя: «Да больше, больше… Что там – один полет на сорок минут? Вот сорок лет муки – это да…»
Кого этой женщине обвинять в своей растянувшейся на годы боли? Кому мстить?
Игорь Андреевич тяжело поднялся, цепляясь за тот же клен, с которым так доверчиво поделился своими слезами. Больного нужно готовить к операции… И так уже прошли все допустимые сроки.
Ту женщину из второй палаты Дина увидела в свою следующую ходку – перед сном. Санитарка вышла с ведром и шваброй, а дверь не прикрыла, может, решила проветрить на ночь. Окна сегодня еще не открывали – дождь опять хлестал прямо по стеклам, залило бы весь подоконник. А Дине вдруг так нестерпимо захотелось выйти в пропахший влажной листвой больничный двор и промокнуть как следует, до последней нитки, кожей впитав теплый небесный поток, что она опять сползла с кровати и принялась мучить тренировкой ноги.
Нужно было вернуть им резвость и силу, чтобы не составило труда убегать от соболезнований, которые могут поджидать на каждом углу. А те немногие, которые пощадят и не станут твердить, как им жаль (может, и не притворно, конечно!), не будут знать, о чем вообще говорить с этой угрюмой девочкой с землистого цвета лицом. Что ее может заинтересовать в мире живых людей?
Дина и сама не могла придумать такого. Разве что запах дождя… Ощущение скользящих по коже тонких струй…
«Еще несколько дней, – задала она себе срок. – Эти чертовы мышцы должны ожить! И тогда… Нас не догонят!» Завершила мысль строчкой из песни, которую вообще-то не любила. Но сейчас почему-то вырвалось именно это… Вот только никаких «нас» в ее жизни больше не было, и об этом не нужно было себе напоминать.
В коридоре, как всегда, сумрачно, уже снова попахивает хлоркой, но здесь видишь перспективу, которой палата лишена. Пока не выходишь из нее, жизнь не имеет продолжения. А здесь ведь полно лежачих… Интересно, все так чувствуют или только она одна?
Невольно остановившись перед раскрытой дверью второй палаты, Дина заглянула, чуть вытянув шею, и, еще ничего не разглядев, кроме странной конструкции из веревок, крюков и противовесов, среди которых торчала босая ступня, услышала:
– Заходите, я одна! Меня ото всех подальше спрятали, чтоб народ не пугала.
Она оглянулась, потом неуверенно уточнила:
– Вы мне?
– Да, конечно! Я ваше отражение в стекле вижу. Нет, серьезно! Заходите, поболтаем.
– О чем? – не торопясь сделать шаг, буркнула Дина, осознавая, что грубит человеку, у которого, похоже, могла найтись тема для разговора с ней, чем не могло похвастаться остальное человечество.
Чуть подавшись вперед, она увидела светлые волосы на подушке, маленькие отражения бра в больших линзах очков…
– Расскажете мне о своих болячках, – голос зазвучал насмешливо.
– Терпеть не могу об этом говорить!
– Ой, ну слава богу! А то все только об этом и рассказывают.
Дина сделала еще пару шагов:
– А зачем вы их слушаете, если неинтересно?
– Кто-то же должен слушать… Раз они приходят ко мне, значит, не нашли никого другого.
– А у вас самые большие уши?
– А это даже оттуда заметно?
Дина не выдержала, фыркнула. Маска отчужденности соскользнула, и не то чтобы затерялась, но возиться с ней было лень, снова лепить к лицу…
Подтащила свои непослушные ноги к самой кровати. Быстрым взглядом человека, пристрастившегося к рисованию, выхватила: лицо широкое в скулах, к подбородку резко сходится, рот подвижный, тонкий, готовый к улыбке, нос длинноват, пожалуй… А глаза мешает разглядеть это дурацкое бра, что отражается в линзах очков. Вот что надо увидеть – глаза! Иначе как понять человека, который хохочет после тринадцатой операции?
– Ну, здрасте! – поприветствовали ее. – Меня зовут Лиля. Лилита, если быть точной. Но тут как раз точность не так уж важна. А вы…
– Дина. Даже полностью и то Дина. А что это за фиг… за сооружение такое? – она осторожно коснулась пальцем подвешенной гири.
– Это мне ногу пытаются вытянуть, – охотно пояснила Лиля. – Протез сустава тазобедренного поставили, но кое-что подчистить пришлось, и чтобы ноги были вровень, эту приходится растягивать.
Дина усомнилась:
– Разве это возможно?
– Еще как возможно! А вы не слышали? Сюда в клинику даже здоровые девчонки ложатся, чтобы ноги удлинить аппаратом Елизарова. Это денег стоит, конечно… Дина, можно на «ты»?
– Сколько угодно… И вы все время лежите с этой штукой?
Лиля улыбнулась, показав позолоченные коронки в уголках рта:
– Третью неделю.
– О-о! – вырвалось у Дины. – Я без такой дуры со своим позвоночником и то еле вылежала…
– Да это все ерунда, я даже присаживаться с ней могу. Ненадолго, правда, чтобы не навредить. И только под тупым углом. Совсем таким тупым-тупым… Чуть тебе сесть не предложила… Нельзя ведь? А лечь больше некуда. Постоишь немножко? Ну, рассказывай, кто там в вашей палате имеется?
Дина поморщилась:
– Тетки. Старухи. Одна бабка ничего…
– Понятно, – протянула Лиля. – Чаю хочешь? У меня чайник есть, и всякой всячины девчонки натащили.
– Я слышала сегодня…
– А! – она опять рассмеялась, только на этот раз негромко. – Это я им про операцию рассказывала.
– А что в этом смешного?
Лиля устрашающе расширила глаза:
– Мне делали тринадцатую операцию тринадцатого числа в пятницу!
– Да фигня это все!
– На это и надеюсь. Но когда меня черт дернул хирургической сестре сказать, что это еще и тринадцатая операция, она сразу снесла собственным тазом стерилизатор с йодом. И все разлилось. Они еще переглянулись: «Так, начинается…»
Дина поморщилась: «Очень смешно! Лишь бы над чем-нибудь поржать, что ли?»
– Я во всю эту чушь не верю. Ничего же с вами не произошло!
Поджав губы, та проговорила как-то боязливо:
– Пока вроде нет. Так что, чайку дрябнем?
– Как-нибудь потом, – решила Дина, чувствуя, что ноги уже подкашиваются. – Мне бы сейчас назад дотащиться.
Лиля помахала пальцами:
– Ну, давай! Возьми шоколадку, а? Мне толстеть запретили, чтобы бедный сустав меня выдержал, а тут натащили столько… И смотри, приходи завтра! А то скучно здесь, озвереть можно.
«Скучно ей, – с досадой подумала Дина, выбравшись из палаты с плиткой шоколада в кармане. – Лежит в люксе с телевизором, с холодильником, и скучно! В общую ложилась бы, если поболтать любит, а я бы лучше вообще никого не видела…»
Из соседней палаты выскользнула медсестра, так же вскользь похвалила:
– Ну, молодец, Шувалова, ходишь! Не перестарайся только… Ты из второй вышла? Никого там? – и, юркнув к Лиле, зазвенела голосом, словно бубенчиком: – Так я вам недорассказала! Представляете, она ж подала на нас в суд, мол, мы ей несвоевременно помощь оказали. И я, типа, бутылку пива выпила прямо возле ее каталки! Я ж вообще не пью, вы же знаете, у меня спортивный режим. Да и она сама-то на тот момент в коме лежала, как в таком состоянии могла что-то увидеть?! Это ей примерещилось черт знает что, а теперь в суд подавать собралась!
– Маш, да ты не кипятись, – донесся Лилин голос. – Воспринимай все это как анекдот. Смешная же ситуация! Судья ведь не идиот…
– Вы думаете?
На этот раз – не взрыв хохота, лишь легкий всплеск, все-таки почти ночь, некоторые из больных уже забылись снами, в которых пока только и могут побежать навстречу ветру под летним, таким приятным, дождем. Как те, что снаружи… Негуманно разбивать смехом это непрочное счастье. Оно и так, словно у вампиров, – до рассвета.
«И с Машкой общая тема для разговора и для смеха нашлась, – отметила Дина с ревностью, показавшейся нелепой даже ей самой. – Ну, просто человек такой… разговорчивый… Да плевать! Пусть ржут хоть до восхода солнца. Мне бы вот до кровати доползти…»
Постель встретила незнакомым запахом. Оказалось, санитарка сменила белье, пока Дина шастала по коридорам. Ей даже почудилось, что вернулась в уже другой мир, хотя звуки – легкое посапывание и болезненные стоны соседок – остались все те же. Татьяна Ивановна даже похрапывала, но трогать ее Дина не стала, хотя, говорят, достаточно повернуть человека на бок…
«Отец никогда не храпел», – вспомнила она, скользя взглядом по линиям света от фонаря, уходившим по стене на три метра в высоту.
Ее отец был молодым, веселым, черноглазым, с примесью даже ему самому неведомой кавказской крови, проступающей смуглостью кожи, неправдоподобной белизной улыбки, редкими взрывами гнева, который никого не пугал. Динка походила на него больше, чем сестра, и пото