му в глубине души ревновала до слез: ей казалось, что отец больше любит «своих блондиночек». Обе походили на эльфов – такие же прозрачные от худобы, светленькие, волосы вокруг головы пушились легким дымком. А у Дины – череп плотно облепили черные завитки…
«С твоей головы картины писать надо», – однажды заметил отец, да так серьезно, что Дина смутилась. И тут же с сожалением добавил: «Не дано мне».
Надо было тогда сказать ему, что зато дано многое другое, и он – самый красивый, самый талантливый, самый остроумный… Что за идиотская неловкость мешает произносить слова восхищения любимым людям? Может быть, ему хотелось услышать, что жизнь не потеряна от того, что из него не получилось художника? Он ведь как раз не был неудачником! Год назад они с матерью открыли свое риелторское агентство. Все только начиналось…
Но заплакала она сейчас именно о матери, хотя думалось чаще об отце. Вот это дрожание света на стене… Оно почему-то напомнило касания ее пальцев, всегда вскользь, наспех, потому что Дина не давала приласкать себя, уворачивалась, а матери, видно, нестерпимо хотелось поделиться своей нежностью, раз не могла удержаться… И почему вырывалась, дура?! Ведь не было же ни противно, ни стыдно! Одна сплошная глупость: я уже взрослая, а она лезет как к маленькой.
Попытки казаться взрослой оттого и появлялись, что действительно была еще совсем безмозглой девчонкой. Теперь это так очевидно, когда осталась совсем одна и нет плеча, на которое можно положиться.
Накрывшись с головой одеялом, захлебываясь, простонала: «Сволочь! Урод!», – опять вспомнив того ни разу не показавшегося ей на глаза адвоката-убийцу. Но где-то на краешке сознания, причиняя такую боль, от которой хоть в крик, неприятно закопошилось понимание того, что Дининой-то любви этот человек ее родителей не лишал. Она сама делала это, пока они были рядом, по собственной воле. И проживи они еще хоть сто лет…
Как получилось, что она выплеснула все эти чувства на Лилю? После даже не могла вспомнить, как добрела темным коридором, разбудила и, стоя на коленях возле кровати (а как иначе, чтобы не орать на все отделение?!), выпустила на волю рвущую нутро боль. Поделилась ею (совсем отдать невозможно!) с совершенно незнакомой женщиной, которая и не предлагала ей исповедоваться… Как же это вышло?
Та прижимала ее голову к груди, принимая и слезы, и слюни, которые текли, как у безутешно плачущего ребенка. И нашептывала тоже, как совсем еще девочке: «Ну, маленькая, ну-ну…»
Но, даже понимая это, Дина не дернулась, не вывернулась из-под мягкой руки, гладившей по голове, только взвыла с отчаянием: «Почему же я маме ни разу не позволила вот так меня приласкать?!»
– Солнышко, я уверена: мама прекрасно понимала, что ребята твоего возраста не умеют говорить родителям о любви. И ласкаться не позволяют. Не одна ты такая… Я не думаю, что она обижалась, ведь родила тебя, чтобы самой любить, наслаждаясь и этим чувством, и тем, что ты каждый день рядом. Это такое счастье… Поверь мне.
И неожиданно уверенность в этом теплой слабостью разлилось по телу… А потом как-то само собой получилось, что она из последних сил забралась на кровать к стенке и уснула возле Лили, уткнувшись лбом в ее плечо. И ничего не снилось, больше не мучило. Уставшие тело и сознание вдруг растворились в темноте…
…Утром же ее разбудил шепот:
– Маша, ну не кипятись! Мне ночью поплохело, а тебя как прикажешь дозваться? Орать, что ли? Так я ж не умею, ты знаешь. Кнопку вызова надо делать, девушка! Хорошо, что Дина мимо проходила. Это я уговорила ее остаться.
– А что случилось-то? – голос медсестры прозвучал недоверчиво. – Болело что?
– Да все болело! – с легкостью солгала Лиля. – Дина мне и спину массировала, и руку. Да так и уснула.
– Вижу, что уснула. Будите ее, Лилита Викторовна, а то обход скоро, тогда уж всем влетит.
Но Дина сама открыла глаза, как только медсестра вышла, оставив градусник. Поморгала, осваиваясь с непривычной реальностью.
– Да я уже не сплю.
– Доброе утро! Кофе хочешь?
Это прозвучало совсем по-домашнему, Дина уже и забыла, что бывают в мире такие слова, от которых исходит тепло и даже как будто вкусный запах.
– А у вас есть? – пробормотала она смущенно.
Вспоминать ночную истерику было неловко. И выбираться из чужой постели тоже. Дина даже в детстве у подруг не ночевала. Не любила чужие дома.
Лиля вытянула шею:
– Вон баночка, на подносе. Мне сделаешь? Только без сахара, ладно? Толстеть доктор запретил. А кофе ох как хочется! Поможешь старой, больной тетке?
– Вы не тетка! – вырвалось у Дины.
Может, сперва следовало опровергнуть «старую», но ее слух царапнуло именно это слово, которое никак не подходило Лиле, а ею самой использовалось как ругательное. Вот соседкам по палате оно подходило в самый раз… Интересно, они хоть заметили ее отсутствие? Дина отвернулась, чтобы включить чайник. Ну, и вообще…
– Конечно, конечно. Я – девушка, – усмехнулась Лиля. – Девушка с ребенком.
Дина покосилась на ее подвешенную ногу:
– У вас есть ребенок?
– Девочка. Моя девочка. Таня.
Вот теперь, когда солнце освещает комнату и Лилины очки лежат на тумбочке, можно рассмотреть ее глаза. От того, что речь зашла о дочери, они ярко засветились, словно небесная синева, впитавшая солнце. Или до этого тоже были такими глубокими и веселыми? Только непонятно, чему радоваться-то при такой жизни? Тринадцать операций…
А у Лили рот так и расплывается в улыбке:
– Она у моей сестры в деревне живет, пока я тут валяюсь. В субботу должны приехать, так что увидишь мою Татьяну. Не поверишь, ей здесь нравится! Говорит: «Мам, у тебя тут так интересно, трубочки всякие, надписи непонятные». Это она про капельницу.
– Сколько ей? – спросила Дина только потому, что всегда об этом спрашивают и надо же как-то поддержать разговор.
– Самой не верится, но уже семь! Уму непостижимо, как столько лет пролетело? В сентябре в школу пойдет. Так что мне нужно срочно выбираться отсюда.
О том, что было более интересно, чем возраст девочки, спрашивать неловко. Да, собственно, и так ясно, что никакого мужа у Лили не было и быть не могло. Ее, Дину, тоже теперь никто не возьмет замуж. Кому она нужна, вся искалеченная? Да и ладно, ей и самой не очень-то хотелось замуж, если честно! Таких родителей, как у нее, все равно ни у кого в мире больше быть не может… И какой тогда смысл?
Перемешивая кофе, она с такой силой зазвенела ложкой, что это напомнило звук приближающегося трамвая. Только уехать на нем подальше от этой клиники было невозможно, даже если бы она решилась бежать. Некуда.
Лиля наблюдала за ней, не пряча улыбки:
– Да ты спрашивай, вижу ведь, что распирает! Муж у меня был. Ничего такой муж…
Дина прекратила звон:
– И куда же он делся?
– А, я его выгнала! – беспечный взмах руки.
– Как это – выгнала?
Разве можно в это поверить? Она ведь – инвалид, эта Лилита, если уж начистоту. Разве такие бросаются мужиками? Наоборот, руками и ногами держаться должны!
– Да так, выгнал, и все. И даже не потому, что он спиртным увлекался, пока я Танюшку в деревне растила. Такое с каждым может случиться, это можно было простить. Если бы хотелось… Но мы уже к тому времени стали чужими. Я не чувствовала в нем родного человека, понимаешь? Такого, без которого ни дня не прожить.
– И куда же он делся?
Лиля опять несколько раз махнула рукой, словно заново провожала его подальше:
– Вернулся в свою Белорусскую пущу. Зубр. Роман такой был, не читала?
– При чем тут роман-то?
– Ни при чем, просто вспомнилось. А Володя даже не вспоминается. Вот так.
Продолжая держать в руках ее чашку, Дина с недоверием спросила:
– Но ведь вы же любили его, наверное, если женили на себе?
– Я? Женила?! – вместо гнева в ее глазах показался смех. – Еще чего! Ты так решила только потому, что у меня нога больная? Нет, девушка, ошибаетесь. Это он всю дорогу от Москвы до Красноярска уговаривал меня выйти за него. Уговорил. Долго ехали, видимо!
Она рассмеялась уже вслух, жестом показав, чтобы Дина отдала кофе, и приподнялась на локтях:
– Подними, пожалуйста, чуть повыше… Вот так. Отлично! Давай чашку.
– А как вы будете пить, прольется же!
– Воображая, как будто это коктейль, – через соломинку. Каприз старой аристократки… Подай, пожалуйста, она где-то на тумбочке валяется.
– Здесь много чего валяется… – разгребая вещи пальцем, заметила Дина и с удивлением услышала, словно со стороны, как ворчливо это вышло, будто она была из них двоих старшей и выговаривала безалаберной девчонке за ее неряшливость.
Лиля издала прерывистый вздох, в который не очень-то верилось:
– Ну, аккуратность никогда не была моей сильной стороной…
Вытащив из-под косметички толстую полосатую соломинку, Дина сполоснула ее под краном, опустила в чашку с кофе и осторожно поставила Лиле на грудь. Потом тронула один из висевших на крючках мешочков, в нем прощупывалось что-то твердое.
– Там гирька, – пояснила Лиля. – Сначала так висели, а потом решили спрятать, чтобы народ не пугать. Хотя теперь эти мешочки так интригуют! Всех так и тянет их потрогать.
– А вам долго еще так лежать?
– В понедельник эту бандуру уберут и будут наблюдать за моим самочувствием. Как за белой мышью в лаборатории…
Разводя кофе и для себя, Дина покосилась на собеседницу с недоумением:
– Как вы пьете без сахара? Гадость же! Может, вам тогда и кофе не обязательно добавлять?
– Ага! Скоро буду, как в войну, кипяточком все запивать… Я и так, совсем как ветеран, все детство в госпитале провела.
– Почему – в госпитале? Там же… Вы что, воевали где-то?
– Преимущественно с нянечками. Вы что, девушка, думаете, мне примерно одинаково…
– Да нет, что вы, – неубедительно возразила Дина. – Вы хотели мне про свои госпитали рассказать…
– Разве хотела? – у нее весело заблестели глаза. – Кстати, он был один. Здесь, в Москве. В основном в нем действительно ветераны лечились, еще ребят из Афгана привозили… Ну, и детское отделение там было. Для таких, как я. Слушай, а у тебя вкусный кофе получился! Ни у кого еще так не получалось.