Дина осторожно поинтересовалась:
– А что с вами произошло?
– Врожденный подвывих обоих тазобедренных суставов, – радостно пояснила Лиля. – В младенчестве это можно было вылечить, но я в такой глуши родилась… В деревне для ссыльных немцев в Красноярском крае.
– В Сибири, что ли? – ужаснулась Дина.
– Это пугает?
– Н-не знаю… Так вы – немка?
Лиля кивнула:
– Наполовину. Мама у меня латышка. Ее родителей тоже туда отправили, она уже в Сибири родилась. «Долгую дорогу в дюнах» смотрела?
Дина попыталась вспомнить:
– Кажется, нет. Это фильм такой?
– Теперь его, пожалуй, назвали бы сериалом… Так вот, когда поставили диагноз, врачи в Канске решили: надо оперировать, но там таких специалистов не было. И сослали меня в Москву…
– Ничего себе – сослали!
– Ну, когда тебе всего девять лет…
Дверь распахнулась, и густой голос санитарки заполнил палату:
– Ага, они тут кофеи гоняют с утра пораньше! Температуру мерили, кумушки?
– Конечно, Виктория Ильинична. Как у пионеров – тридцать шесть и шесть, – отрапортовала Лиля, даже не притронувшаяся к градуснику.
Дина удивилась: «Откуда она знает, как эту бабку зовут? Я даже не спрашивала…»
– Я пойду, – почувствовав себя неловко, сказала она. – Спасибо за кофе.
– Это тебе – спасибо! Заходи после процедур, ладно? Обязательно!
– Да к вам, наверное, придет кто-нибудь…
Едва не задев тряпкой Динину ногу, санитарка беззлобно проворчала:
– Придет, придет. Целые дни тут сидят, гогочут. Тунеядки какие-то твои подружки-то! Никто не работает, только по больницам и шляются.
Лиля подмигнула:
– Они – свободные художники.
– Оно и видно! Никакой серьезности. И сама такая же…
Рассмеявшись, Лиля напомнила:
– Самые большие глупости на земле совершаются с серьезным выражением лица.
– Да что ты говоришь! – возмутилась Виктория Ильинична. – Умница какая!
– Это не я говорю. Это барон Мюнхгаузен.
«Еще один немец, – почему-то подумала Дина уже в коридоре. – Но разве не они больше всего глупостей и наделали?»
Ей тут же стало стыдно за эту попытку как-то принизить, уличить в заурядности человека, который помог ей больше других за последнее время, ведь главная боль гнездилась не в переломанном теле, а в душе. И Лиля если и не совсем сняла ее, – это ведь невозможно, будь хоть трижды экстрасенсом! – то хотя бы облегчила.
Лилита. Ей еще не встречались женщины с такими именами. С детства по госпиталям… Лежит, улыбается…
«Я, наверное, озверела бы от такой жизни, – Дина остановилась у окна, дала ногам передохнуть. – Кидалась бы на всех, как собака. Я и сейчас не лучше…»
Мелкий слепой дождь, не замечавший медленно поднимавшегося солнца, покрывал стекло выпуклыми, искрящимися каплями, похожими на те, что остаются на коже, когда в жаркий день выходишь из воды. В этом году не удалось искупаться, июнь выдался прохладным, а июля для нее и вовсе не было. Прошлым же летом отец отправил их с мамой в Турцию, пока сестра очередную сессию сдавала, чтобы Дина не мешала ей своим «Рамштайном». Вот откуда запомнились эти капли на смуглой коже… Тогда Дина откровенно наслаждалась тем, что мужчины на пляже поглядывают на нее, а не на располневшую с годами мать. И даже не скрывая от нее, тщательно собирала их взгляды, чтобы тайком ото всех перебирать зимой, когда ничем другим не согреешься.
Она стиснула кулаки так, что суставы болезненно хрустнули. Стыдно. Как же стыдно… Оказывается, мелкая душа у нее, недобрая. Мама-то радовалась, что Динкой любуются, называла ее своей красавицей. Почему же она сама уродилась такой, что все – под себя?! Гребет и гребет. Ну вот, получила. Радуйся. Все твое.
В свою палату возвращаться не хотелось, от одного несвежего воздуха тошнить начинает, а бабки проветрить не дают. Да и чем там занять себя? Книг никто не приносит. Некому. Опять прислушиваться, как шепчутся о каких-то глупостях (что у них может быть важного в жизни?!) Даша с Наташей? Как Татьяна Ивановна надрывно кашляет, а старуха напротив стонет, проклиная весь белый свет? Только это и умеет, хотя что она-то знает о настоящей боли? Или это знание, к тому же прочувствованное до самого нутра, каждой косточкой, и делает человека таким, каким и задумывал его Господь? Нет, усомнилась Дина, далеко не каждого человека. Иначе среди инвалидов были бы сплошь святые…
До обхода еще оставалось время, а завтракать не хотелось, после кофе стало хорошо. Кровь как-то веселее побежала, еще самой бы также пуститься вприпрыжку… Дина побрела к выходу из отделения, потом решила, что останавливаться не стоит, тренироваться надо, и прошла всю кардиологию. Никто не остановил ее, даже внимания не обратили. Если бы Игорь Андреевич встретился, то, может быть, и спросил бы, куда она направляется… Хотя, возможно, и он различал своих больных только в определенном месте – на койке в палате. А так… Ну, тащится по коридору какая-то девчонка в жутком халате… Один раз уже прошел мимо, машинально кивнул, но Дина сразу угадала: не узнал. Не выделилась из общей массы. Ничем не зацепила…
«Неужели можно чувствовать себя женщиной и после тринадцати операций? – ей опять вспомнилась Лилита. – Не хвататься за мужика, чтоб хоть кто-то был рядом… Она уважает себя. Достоинство в ней есть, вот что! Поэтому тот Зубр и уговаривал ее всю дорогу до Красноярска, почуял ее внутреннюю силу… И потом, она ведь симпатичная, если от больничной койки и всех этих гирек-трубок отделить. Попробовать бы. Хотя бы на листе. Глаза у нее вон какие выразительные…»
Продолжая свои беспредметные поиски, Дина вышла в маленький коридорчик, спрятавшийся за кардиологией, и остолбенела, увидев два трупа, лежавших на каталках. Один, покороче, явно женский – ножки виднелись совсем маленькие, – с головой был закрыт простыней, лицо другого почему-то не спрятали, и из черной ямы рта разило таким холодом, что Дина ощутила, как разом сковало все ее члены. По коже колюче пробежали мурашки, и даже волосы, как ей показалось, шевельнулись, задетые волной страха. И без того слабые ноги совсем обмякли, и она едва не села на пол, забыв о запрете. Однако мысль о том, что можно провести какое-то время рядом с жутью, поселившейся в этих бывших людях, испугала Дину. Чуть ли не бегом она вернулась в отделение, еще не скоро усмирив шаг.
«Слава богу, что я не видела их такими, – со странным облегчением подумалось о семье. – Не смогла пойти на похороны… И хорошо».
До этой минуты ее мучила вина, что проститься не удалось. Казалось, родители и сестра тоже хотели этого, ждали ее до последней секунды… Теперь Дина не сомневалась: в том, что предстояло похоронить, нет никакого ожидания. Сожаления нет. Один черный холод, уходящий в ту глубину, куда невозможно заглянуть. Ей вдруг вспомнился закон физики: тепло поднимается кверху. Вот куда оно ушло из них, нечего и голову ломать. Все там сейчас…
Лапароскопию в гинекологии делала только Надежда Владимировна Куранова, и потому операции ей доставались дорогостоящие и трудные. Она стонала от усталости и про себя, и вслух, но не настаивала, чтобы приняли еще одного специалиста, потому что ее сыну хотелось поступить в институт (до сих пор не решено было – в какой именно!) и поселиться отдельно от родителей.
Последнее, как Надя догадывалась, было для него самым важным, самым желанным, она же даже вообразить не могла, как для них с мужем обернется жизнь, когда они останутся вдвоем. Надя подозревала, что в доме нечем станет дышать, ведь кислород для ее легких, вопреки всем законам природы, выделял только сын. И следовало бы держать его при себе, чтобы просто не погибнуть. Но трудность была в том, что она привыкла спасать других, не себя, а ведь в этом случае речь тоже шла о жизни. О том, что ее Петька считал жизненно необходимым…
На исполнение и того, и другого желания мальчика нужны были немалые деньги, способности-то его до сих пор не раскрылись, и Надя терпела, работая одновременно и на гинекологическое отделение, и на родильное, где частенько встречала тех, кого сама же лечила или оперировала за год или два до этого. Она так радовалась за своих рожениц, будто была причастна к зачатию. Отчасти это так и было, не случайно же они напоминали о себе и своих болячках, если Надежда Владимировна узнавала их не сразу.
Но сейчас, отходя после тяжелого трудового дня в кресле с чашкой не очень хорошего растворимого кофе и коробкой шоколадных конфет (пациенты поставляли их без перерыва!), Надя не испытывала обычной радости, от которой так и тянет помурлыкать вполголоса. И дело было не только в том, что накануне сын в пылу дурацкой бытовой ссоры из-за грязной посуды хлестнул ее упреком: «Да кто ты вообще такая? Чего ты хоть добилась? На метро на работу ездишь! Шубы приличной и то нет». Эти слезы она выплакала еще ночью… Но сегодняшнее утро повергло ее в уныние еще большее: Игорь все-таки сам прооперировал того мерзавца. И все сделал как положено.
Почему это известие так придавило, чуть ли не расплющило ее? Ведь по-хорошему гордиться нужно своим старым другом – преодолел естественное желание отомстить, настоящим мужиком оказался, христианином… А Наде было тошно, ведь она знала, что сама на подобное не способна. Не доросла. Главной вершины не достигла. Значит, прав сын: ничего не добилась в жизни. Хотя Петька-то имел в виду только деньги.
И все внезапно увиделось с уровня Голгофы: беру от больных взятки подарками, прелюбодействую, предаюсь чревоугодию и злословию. Даже приближаться к Игорю ей должно быть совестно, не то что заниматься с ним любовью. Тоже воровски, ночью в ординаторской, прислушиваясь к шагам в коридоре, при тусклом освещении, похожем на зловещий переход в иной мир… Да и Игоря она тоже вводит в грех, ведь получается, что он возжелал чужую жену и даже, как говорится, глаз себе не вырвал.
Хотя, если разобраться, это, скорее, она его соблазнила. Уже лет пять назад, когда только пришла сюда после ординатуры… Как удержаться было? Мужчина мечты буквально в двух шагах… Словно заколдованная, она искала его взглядом в больничных коридорах, наведываясь в ординаторскую ортопедии чаще, чем в свою, и все это после того, как единожды увидела его в переходе между корпусами.