– Такая вот бескорыстная! – она с притворной беспомощностью развела руками. – Нет, если честно, меня к медицине и близко нельзя подпускать, я ведь крайне несерьезный человек.
– Да что вы?
– А вы не заметили?
Костальский сел не у самой ее постели, чуть поодаль, возле столика, и, пообещав возместить, о чем успешно забыл, уже выйдя из палаты, потягивал гранатовый сок, который принес Лиле кто-то из друзей. Себя он сейчас ощущал столь же не способным на что-то серьезное, даже на разговор. Вот такая вялая словесная игра – единственное, что под силу после операции. И вовсе не в ее сложности дело…
«Что-то произошло, – Лиля почувствовала это, как только он появился. – Маша ничего не говорила… Даже она не знает? Но ведь это четко видно по его глазам… И речь не о том, что усталые, такое часто бывает. Сегодня что-то другое… Отчаяние? Опустошенность какая-то, хотя и пытается веселиться… Это не связано с больницей? А что в этом удивительного? Разве его жизнь ограничивается этими стенами? Другое дело, что мне о той ее стороне ничего не известно. Ну, почти ничего…»
Надеясь без насилия подтолкнуть Игоря Андреевича к откровенности, она заговорила о себе, положившись на то, что доверие порождает себе подобное:
– Знаете, у меня ведь отец был врачом, сельским доктором, этакий земский врач, последователь Чехова. Так что я всегда слишком хорошо представляла себе эту работу, чтобы на такое решиться: в любое время суток бежать по вызову… В грязь, в мороз. Куда мне с моей ногой?
Уже не скрываясь, Костальский прикрыл глаза и проговорил почти неразборчиво:
– Врач, который не может спасти даже собственную дочь…
– У нас в Канске никто не делал таких операций, не говоря уж о деревне, – ей стало обидно за своего старенького, полуслепого отца, которого Лиля любила до того, что даже во снах чаще всего встречалась именно с ним. – Но папа сумел добиться того, чтобы меня положили в московский госпиталь.
Игорь Андреевич открыл глаза – вернулся к ней, она физически ощутила это:
– И вас там резали-резали…
Лиля улыбнулась:
– На кусочки не раскромсали, и то спасибо! Нет, если честно, я это время как лучшее в жизни вспоминаю.
– Неужели? – он заерзал, приходя в себя.
– А то! Это же, Игорь Андреевич, и первая любовь, и подруги на всю жизнь, и дядя ко мне приходил…
Костальский вопросительно улыбнулся:
– Что за дядя? Лилита, не пугайте меня намеками на свою подростковую распущенность!
– Да бог с вами! Настоящий дядя. Вы, между прочим, его знаете.
– Я?! Ну-ка, ну-ка…
– Его все знают.
И Лиля назвала такое имя, что Игорь Андреевич вздрогнул:
– Тот самый? Композитор? Не может быть… И он – ваш дядя?
– Двоюродный. Но он относился ко мне как к родной племяннице.
– Почему вы никогда не говорили о нем?
Лиля засмеялась:
– Игорь Андреевич! А я, по-вашему, должна была с порога объявить всем, что я – племянница такого-то? Чтоб в медицинскую карту записали? Разговор не заходил, вот и не говорила.
– Ну вы даете… Другая именно с порога и объявила бы! Это ведь… Не знаю. Человек-легенда. Не человек даже, а настоящая легенда… Мне теперь и сидеть с вами рядом страшновато!
– Расслабьтесь, доктор! – ее рука сделала царственно-повелительный жест. – Хотя, если честно, он действительно всех в трепет повергал, когда приходил ко мне в госпиталь в таком длинном черном пальто, с повязанным поверх белым шарфом, развевающимся по воздуху, а его темные волосы…
– Демоническая, однако, внешность…
Лилита рассмеялась, словно увидев явление дяди в больницу вновь во всей красе:
– Медсестра, помнится, прибежала в полуобморочном состоянии: «Лилька, там к тебе такой мужчина пришел!» Они тайком из-за всех углов за ним следили.
Одним глотком допив сок, похожий на темную кровь, Игорь Андреевич спросил:
– Почему вы не напишете о нем воспоминания? Кроме того, что это безумно интересно, на этом и заработать можно!
Она виновато поджала губы:
– Не могу. Просто не получается. У меня бабушка такая же была: рассказывала что-то целые дни напролет, я, маленькая, только слушала, раскрыв рот. А записывать она не умела. Все выходило блеклым, плоским. А я вообще терпеть не могу писать! Даже когда девчонкам с сочинениями помогаю, то наговорю им, наговорю, а повторить уже не получается. И записать тоже.
– Каким девчонкам? – не понял он.
– Читательницам моим.
– Вы за них сочинения пишете?
– Сочинения! Да я уже с двумя заочно выучилась в разных вузах. И контрольные им делала, и дипломы писала. Это интересно.
– Они хоть платили вам?
Лиля тряхнула головой:
– Не-а!
И засмеялась, как бы признавая себя простофилей. Он в изнеможении простонал:
– Лиля, да вы что?! Другие этим на жизнь зарабатывают! И неплохо!
– Но это же мои девчонки! Как я могу брать с них деньги?!
Вздохнув, Костальский махнул рукой:
– Ладно, проехали. Вы неисправимы… Значит, не собираетесь писать о вашем дяде? А мне хотелось бы почитать. Или так расскажете?
– Да я не так уж много и общалась с ним… Как можно общаться с гением? Я даже тогда понимала, что он в другом измерении находится, даже если делает вид, что пьет с нами чай. Вот честное слово, никогда не могла понять, как он пишет свою музыку! Это просто выше моего понимания! Наверное, выше понимания любого обыкновенного человека.
Отставив стакан, Костальский поднялся, сунув руки в карманы халата, подошел поближе к кровати и остановился над собеседницей, рассматривая сверху.
– А себя вы всерьез считаете обыкновенным человеком?
– Нет, я, конечно, уникальна! – подхватила Лиля. – С точки зрения ортопеда…
Он дернул подбородком, как будто она чем-то его обидела:
– Да бросьте вы! К обыкновенным людям другие так не тянутся. Я ведь вижу, что в отделении творится: наши медсестры от вас часами не выходят, иногда даже гонять приходится, больные к вам то и дело шастают, посетителей толпа… Даже этого волчонка – Дину Шувалову – вы и то как-то приручили…
– Да ее просто надо было кому-то выслушать! Как и всех остальных… Но вам ведь некогда, а у меня времени – навалом. Чего-чего, а уж времени… Только читаю и слушаю исповеди.
Костальский сделал строгое лицо:
– А упражнения делаете?
– А то как же! Но сутки от этого короче не становятся.
Тут у него, неожиданно для самого себя, вырвалось потаенное:
– Жизнь вообще слишком длинная…
Лиля перестала улыбаться:
– Вам тоже так кажется?
– И вам? – удивился он.
С ее-то жизнерадостностью грезить об уходе…
– Я гоню эту мысль. Но иногда размечтаешься: а вдруг в следующей жизни мне достанется лучшее тело? За что-то меня наказали этим…
– Тогда за эту жизнь вам должно достаться тело Мэрилин Монро, – пошутил он, пытаясь вернуться к тому легкому тону, с которого они начали разговор.
И она поддержала:
– Я согласилась бы и на Софи Лорен!
– О! Тоже неплохо. Роскошная грудь у этой женщины. Недавно показывали ее визит в Москву: постарела, конечно, но все еще хороша. Так что если вы станете похожей на нее…
– Вы в меня влюбитесь!
Это должно было прозвучать шуткой, но у обоих отчего-то съежились улыбки, как будто они заглянули в окно и увидели чужую любовь. И стало неловко до того, что Лиля пробормотала:
– Такие вот дела…
А Костальский оглянулся на столик:
– Сока не хотите? А то я тут все выдул у вас…
– Нет, не хочется.
– Я вас утомил, похоже, а вам нужно набираться сил. Может, поспите?
Она покорно согласилась:
– Наверное, нужно поспать. Время быстрей пройдет.
– Вы так торопитесь покинуть меня?
– Но вы же не станете меня удерживать?
Так он и ушел, унося не высказанным ответ, который еще в нем не сформировался, не оформился ни в слова, ни в желание. Да и стоило ли что-то отвечать, она сама все понимает…
В любом случае у них остается их будущая жизнь.
– Можно я вас нарисую?
– Меня? – Лиля изумилась совершенно искренне. Никто никогда не предлагал ей этого. – А поинтересней лица здесь разве нету? Нашла на кого бумагу тратить…
Дина упрямо нахмурилась и стала похожа на обиженного бычка с крутым и смуглым от природы лбом. Забавная такая девочка. Даже представлять не хочется, каково ей одной в целом мире… Так Лиля сама жила до своей Танюшки. Нет, у нее все-таки были и родители, и сестра, и даже муж какое-то время. И все же только когда маленькое, еще не виданное, не названное шевельнулось в ней, быстрым пузырьком пробежало по низу живота, она почувствовала, как ощущение одиночества осыпается с души бесцветной пыльцой.
Если слабая память не изменяет, усмехнулась Лиля про себя, впервые она осознала одиночество, когда ее везли в госпиталь. Знать бы сразу, как там будет весело и скольких она обретет друзей, может, и не крючило бы так всю дорогу. Правда, и там иногда все же прихватывало и тянуло погрузиться в одиночество еще большее, лишенное детских голосов и беззлобных окриков нянечек. Чтобы изведать в полной мере и освободиться. Но как спрятаться от других, если загипсованная лежишь на кровати?
Дина, насупившись, продолжала настаивать:
– А мне хочется вас нарисовать.
– Ну, если так хочется… – не чувствуя желания продолжать борьбу, сдалась Лиля. – Не могу вам отказать, девушка! А мой изящный носик можешь подкоротить на портрете? Ну, хоть чуть-чуть!
– Да нормальный у вас нос, что вы к нему прицепились?!
– Я – к нему? Я всегда думала, что это он ко мне…
Дина деловито распорядилась:
– Лежите-ка и не шевелитесь.
– Господи, да я только этим и занимаюсь! Яки чурка с глазами… Такие вот дела, – так она говорила, когда разговор не клеился и следовало заполнить паузу.
Смешная девочка. Высунула кончик языка – так старается. Как может ребенок нарисовать портрет? Для этого нужно влезть в шкуру того, кто перед тобой, презрев его естественное желание покрасоваться перед будущей публикой. Разве это под силу семнадцатилетней, еще ничего толком в этой жизни не пережившей? Хотя как раз этой девочке может открыться большее, чем любой из ее сверстниц. Вот только Дина с радостью отказалась бы от этого страшного дара, можно не сомневаться…