Как Игорь Андреевич, не колеблясь, отрекся бы от таланта хирурга, лишь вернуть свою маленькую дочь… После их странного разговора Лиля ночью расспросила о Костальском медсестру, и вновь открывшееся об этом человеке то, чего она не знала до сих пор, словно высветило его особым, всепроникающим лучом, а ее сердце обволокло жалостью. И сразу стало понятно, почему он назвал свою жизнь невыносимо долгой… А она еще смела удивиться, к счастью, не высказав этого вслух, на что ему-то в этой жизни жаловаться?! Известный хирург, красивый мужчина, любимец больных и персонала. Бедный, бедный…
Лиле представились его безрадостные возвращения домой: никто не ждет, никто не бросится на шею, даже не крикнет: «Привет!» из соседней комнаты в том случае, если подойти лень… Сразу включается телевизор, и чайник, и микроволновка – побольше шумов, чтобы уши не закладывало от тишины. Но это все – мертвые звуки, только подчеркивающие отсутствие живых голосов. Хотя бы одного голоска… Как же это страшно, господи!
– Ну, что там получается? – вспомнила она о девочке. – Не очень жутко?
– Просто коленки трясутся, – хмыкнула Дина.
Она работала, положив на спинку стула (сидеть-то все еще нельзя!) обнаружившийся у Лили толстый журнал с расстеленным сверху листом. Обычный, А4, не слишком хорош для рисования, но выбирать не приходится. Спасибо уже на том, что и таким одна из Маш поделилась, и то лишь потому, что Лиля попросила. Ей никто не отказывает.
«Вот бы передать то, почему к ней все исповедоваться бегают, – вздохнула Дина, – даже Игорь Андреевич по полчаса торчит у нее в палате, хотя его ждут пациенты и коллеги. На худой конец, часовня же есть при клинике! А они сюда идут потоком… Хотя она даже к религии отношения не имеет, библиотекой заведует. Маленькая иконка на тумбочке, но у кого ее нет в этой больнице? А Бога в ней чувствую… Свет Его. Как это получается? Это все потому, что Лиля никого не осуждает, никому не завидует. За эту неделю я ни разу не видела, чтобы она рассердилась на кого или просто буркнула что-нибудь со злостью. И ни о ком еще дурного слова не сказала… Хотя этих медсестер и санитарок сроду не дозовешься, когда надо…»
– Как раз в августе я в Строгановское поступать собиралась, – сказала Дина, не отрывая глаз от листа.
Очень надо видеть чужое сочувствие!
– В следующем году поступишь, – спокойно отозвалась Лиля. – Если, конечно, не передумаешь за это время. Не тебе же рассказывать, что всерьез быть художником – это еще то испытание! Не только в наше время, хотя обычно именно на него ссылаются, винят… Всегда так было.
«При чем тут это? – Дина нахмурилась, но перебить не решилась. – Она что, не понимает, что теперь мне плевать на то, кем я буду? Кому это надо? Кто поздравит меня, если я поступлю? А не поступлю, тоже никто не заплачет… Ну и ради чего тогда лезть из кожи вон?»
– Я буду ругать тебя во время экзаменов на чем свет стоит!
– Вы?!
– А ты думала, что мы выпишемся, разбежимся в разные концы города, и все? Нет уж, девушка, мы теперь с тобой повязаны! С девчонками из госпиталя до сих пор дружим.
У Дины едва не вырвалось: «А вы считаете меня другом?» Но спрашивать о таком было неловко, все равно что просить человека показать протез. Она отметила: раньше такое сравнение даже не пришло бы в голову, а здесь на все начинаешь смотреть по-другому.
– И вы придете ко мне в гости?
В лице, которое еще больше побледнело за последнюю неделю, что-то дрогнуло, Дина успела это уловить.
– Надеюсь, приду. Если смогу, конечно.
– А что… А может, и… – у нее так и не получилось закончить фразу.
– Вот завтра освободят меня от этих вериг, – Лиля подбородком указала на свою подвешенную ногу. – Швы уже сняли… Да ты знаешь! И буду потихоньку учиться ходить. Потихоньку-помаленьку… Пусть только попробует подвести меня этот швейцарский сустав!
Дина поспешила заверить:
– Швейцарское все качественное!
– На это и рассчитываем! – откликнулась она уже бодро. – Мы еще станцуем в честь твоего поступления.
– А почему раньше-то не поставили этот сустав? Вам ведь уже…
– Как черепахе Тортилле, – оживленно закивала Лиля. – Я в курсе.
– Да нет же! Вечно вы… Я просто хотела узнать, почему так затянули с этим?
Она усмехнулась:
– Ну, ты даешь, девушка! Ты хоть представляешь, сколько это удовольствие стоит вместе с операцией? Мне с моей зарплатой и соваться не стоило… Слава богу, городские власти помогают оплатить, но очередь-то просто бесконечная! Вот, дождалась. Хорошо, еще друзья помогли, немного вперед в списке продвинули, а то еще лет пять как минимум ждать бы пришлось. А мой родной сустав тем временем уже прахом обернулся.
Дина опешила:
– В каком смысле?
– В самом прямом. Стерся в пыль.
Задержав карандаш, она осторожно спросила:
– А вы ходить-то вообще могли?
– Теоретически – нет, – заявила Лиля. – На комиссии по назначению инвалидности, когда снимки смотрели, спросили: «Как же вы сюда пришли? Вы ведь ходить не можете!» Но мне приходилось. Иначе как работать? Танюшку кормить… Да если б ее и не было, я, знаешь, без библиотеки своей помру сразу.
– Кто это тут говорит о смерти?
Голос Игоря Андреевича никогда еще не звучал так грозно, Дина даже карандаш выронила. Рев Громовержца… А в глаза заглянула – и уже не страшно. Между ресницами усмешка подрагивает, где именно, непонятно, то ли в зрачках, то ли узоры роговицы от тепла плавятся… Как бы удержать это, случайно пойманное, перенести на лист и оставить себе на память. Или лучше Лиле отдать? Он ведь только к ней заходит вот так, без дела, ни к кому больше. Это значит что-нибудь особенное или просто доктора тоже тянет к свету?
Дина наклонилась за карандашом и снизу посмотрела Лиле в лицо: «А ей самой, интересно, мы не кажемся назойливыми мошками, которые так и лезут, так и надоедают? Почему-то не верится, что она может так о нас думать. Обо мне. О нем».
– У нас отвлеченный философский диспут, – храбро солгала Лиля, глядя доктору прямо в лицо. – Ни о чьей конкретной смерти речь не идет. Присоединяйтесь, Игорь Андреевич!
– Вот спасибо! А то я боялся, что мне не стать членом клуба, – отозвался Костальский насмешливо.
– Нет, что вы, что вы! Мы принимаем всех заинтересованных.
Дине показалось, что это прозвучало чересчур нахально, не отрывая карандаша от бумаги, она даже покосилась на Игоря Андреевича с опаской, но хирург только хмыкнул и проверил Лилину капельницу.
– Ну что, Лилита, вы готовы расстаться со своей дыбой? Завтра снимаем.
Она перестала улыбаться:
– Я, наверное, и не усну сегодня.
– Это вы бросьте! Еще не хватало, чтоб вы от слабости не смогли на ноги подняться.
– А подниматься… сразу?
– В ту же секунду, – пошутил он мрачно. – Всему свое время, моя дорогая пациентка. Я сам поставлю вас на ноги.
Не спрашивая разрешения, Игорь Андреевич подцепил двумя пальцами лист, на котором только проступало знакомое лицо, и несколько секунд молча рассматривал набросок. Потом коротко сказал:
– Заканчивайте.
И вышел из палаты быстрее, чем Дина успела спросить, показать ли ему рисунок, когда он будет готов. Она уже хотела продолжить работу, но Лилино лицо теперь было обращено к стене.
– Что вы? – спросила Дина испуганно, решив, что та плачет. Невиданное и неслыханное дело… От того, что он так быстро ушел? Или не в нем дело?
Но в голосе слез не оказалось.
– Страшно. Ты ведь понимаешь, как страшно… У тебя ведь он только что был…
Дина не поняла: «Что значит – он был у меня?»
– Кто – он?
– Первый шаг. Самый страшный. А вдруг его просто не будет? Не смогу…
– Почему это не сможете? – возмутилась Дина. – Вы да не сможете?! Что это у вас – первая операция?
– В том-то и дело. Вдруг – не последняя? Вдруг все без толку?
– Это же швейцарский сустав!
– Швейцарские часы тоже ломаются…
Дина стиснула карандаш, словно копье, и ринулась в атаку:
– С чего это вы взяли? Как будто у вас когда-то были швейцарские часы! Да вы же их в глаза не видели!
Чуть повернув голову, Лиля улыбнулась:
– Это точно. Куда нам, люмпенам…
Спрашивать, что такое «люмпен», показалось неловким, вроде бы что-то из школьного курса, должна бы знать. Мама исторический закончила, уж она сразу бы подсказала. И еще много чего, если б только Дина спросила… Пока было у кого, она не спрашивала, по дурости фасон держала, а теперь предстояло жить, как единственному ученику в классе – без подсказок. Сейчас еще есть к кому обратиться: хоть к Игорю Андреевичу, хоть к Лиле… Даже к Машке какой-нибудь на крайний случай. Только что может оказаться более крайним, чем то, что она уже пережила?
– Извини, что-то я струхнула малость!
В Лилином голосе заиграла прежняя солнечная энергия. Дина взглянула на нее вприщур, с недоверием: уже взяла себя в руки? И вдруг поняла: «Это только из-за меня. Она почувствовала, что я тоже готова раскваситься… Вот еще, стараться ради этого!»
– Пойду лягу, – пробормотала она, возвращая журнал на место. – Спина уже отваливается.
– Ты хоть покажи, что получилось!
– Ничего еще не получилось. Я наброски никогда не показываю. Вы же его не просили разбудить вас в середине операции, правда?
Она хихикнула, как девочка:
– Я сама проснулась. Им меня снова глушить пришлось. Такого быка пока с ног свалишь…
– Это вы про себя, что ли? Тоже мне, бык нашелся…
Они продолжали что-то говорить друг другу в том же духе, раздували веселую перебранку, но Дина с трудом улавливала, что именно произносит, думая лишь о том, правильно ли поступает, оставляя сейчас Лилю одну. Это ей самой хотелось бы накануне такого дня уйти в себя, отгородиться ото всех своим страхом, которого никто разделить не может. Но Лиле, может, этого вовсе не хочется…
И она спросила напрямик:
– Как вам лучше: чтобы я ушла или осталась?
– Отдохни, Динка, – улыбнулась она. – Я не говорила тебе, что так называется моя любимая книга? «Динка». Осеева написала.