Старика почему-то было жаль. Она помнила, как что-то екнуло в груди, когда они повстречались в этом же коридоре в первый раз, но ее храбрости только на то и хватило, чтобы опустить глаза и постараться разминуться с ним как можно скорее. А сейчас то же самое, непонятное «что-то», наоборот, заставило всмотреться в мужчину повнимательнее. Она увидела знакомые черты: он же похож на деда! На папиного отца, которому Дина еще ползком притаскивала домашние тапки, когда он возвращался с работы, и который, что-то рассказывая, часами гулял с ней по набережной. Ей запомнился только голос, а сами истории по той реке так и уплыли осыпавшимися лепестками. Он был высоким, статным, держался прямо, а седые волосы, придерживаясь старой моды, откидывал со лба назад.
Если, конечно, память ее не подводит, ведь Динке было всего девять, когда ее дед не проснулся однажды утром. Все вокруг твердили, как помешанные: «Какая хорошая смерть!» А Дина, забившаяся в угол за большим старым шкафом, чтобы родители не заставили подойти к гробу, с ужасом прислушивалась к вдруг переставшим быть знакомыми голосам: «Как это смерть может быть хорошей! Она же дедушку забрала! Никто больше не будет со мной в шашки играть…» Почему-то именно от этого хотелось плакать. Хотя тогда она еще не понимала, что дед поддавался, проигрывая ей партию за партией…
С трудом отведя взгляд от незнакомого старика, внешне похожего на ее деда, Дина направилась к себе, но у двери в Лилину палату остановилась и прислушалась. Заглядывать не стала: «Ей и без меня хорошо! Она теперь на ногах. Небось всю больницу уже оббежала…»
– Ее еще не вернули…
Резко обернувшись, Дина уставилась на подавшего голос старика. И про себя подумала о том, что уже забыла голос своего дедушки, хотя тот чаще других читал ей… Нет, не сказки. Она любила «Денискины рассказы». Потому что в них все было, как в жизни – и смешно, и грустно. А Лиле, оказывается, нравилась какая-то «Динка»…
– Кого не вернули?
С подкупающей ласковостью в голосе, но оттого не менее жесткими словами, которые ничем не смягчишь, он пояснил:
– Подруженьку вашу. Только с полчаса как операция началась.
Холодная волна мурашек окатила голову и спину, заставила передернуться.
– Ка… Какая операция?!
– Уж извините, подробности мне неизвестны, – седая голова церемонно склонилась в поклоне. – Знаю только, что Игоря Андреевича вызвали экстренным образом.
Рывком открыв дверь в палату, Дина скользнула взглядом по пустой кровати и так быстро, как позволили измученные ею же самой ноги, побежала к посту медсестры, находившемуся за поворотом длинного коридора. Но там оказалось пусто, только неосторожно брошенный на журнале термометр цеплял взгляд. Уставившись на него, Дина замерла в растерянности, не зная, к кому обратиться, не в ординаторскую же стучаться – кто ей там станет объяснять? Недолго думая, бросилась в свою палату.
– Татьяна Ивановна, вы не знаете…
Живо обернувшись на постели, старушка бойко перебила ее:
– Срочная операция, говорят. Некроз тканей у нее начался, гной потек из ранки.
– Некроз?! – Дина уже слышала это слово. Здесь ей много нового довелось узнать из того, о чем лучше и не догадываться…
А Татьяна Ивановна продолжала, чуть задыхаясь от возбуждения:
– Девчонки сразу доктору позвонили, он велел рентген сделать, пока сам в больницу едет. А снимок-то и показал, что немедля надо сустав этот удалять. Маша сказала, что это какая-то застарелая инфекция дала о себе знать. Занесли, мол, во время одной из прошлых операций, их же у нее тьма-тьмущая была! Сама, поди, знаешь…
– Тринадцать…
Цепляясь за спинки кроватей, Дина добралась до своей и вытянулась на животе, пробормотав в подушку: «Проклятое число! Сыграло все-таки…»
Сама не замечая того и впервые не думая о том, что подумают о ней окружающие, она комкала простыню и корчилась, пытаясь увернуться от легко настигающего стыда: «А я еще заставила ее сегодня бежать за мной… Сука такая! Она же с самого начала пыталась что-то сказать мне, наверное, как раз о гное, что потек, а я эти дурацкие тапки искать начала, сбила ее… Она и так никогда не жалуется, тут, может, в кои века решилась… А потом еще Августу эту выслушивала, хотя у самой такое… Что же теперь? Уберут сустав, а дальше? Как без него?»
Время не текло, оно отяжелело холодным студнем, навалилось сзади, мешая дышать. Уже в груди стало больно и горячо, именно так, как описывала одна из старушек, которой сперва прооперировали позвоночную грыжу, а потом увезли в кардиологию. Дину вдруг как обожгло: не она ли тогда лежала на каталке, укрытая с головой? Никто не говорил, что именно та старушка умерла, но Дина ведь и не спрашивала. А ножки из-под простыни торчали маленькие… И бабушка была крошечная. Все такие же мизерные сухарики в чае размачивала. Ни разу не поговорили даже, пока она здесь лежала…
Дина с трудом перевернулась на спину и обнаружила, что в палате включили свет. Наступил вечер, а она и не заметила, хотя минуты считала, часы…
«Вот так и время проходит, и люди – мимо, в никуда, – она думала об этом, оцепенев от горести нового для нее откровения. – Не вернешь ни утро сегодняшнее, ни тех людей на каталках, ни моих родных… Я сестре так и не передала, что ей Витька звонил. Наверное, прощения хотел попросить, и она ведь ждала этого. А я забыла. Потом вспомнила, но ее не было дома, я решила, что успею еще. И снова забыла. Так она и не узнала…»
– Сколько времени? – спросила она вслух.
Отозвалась Татьяна Ивановна:
– Да уж, считай, девять. Закончили, поди. Да что-то Маша не заходит…
Дина начала подниматься: «Не могу больше. Надо проверить, вдруг ее привезли уже, а я тут торчу».
– Сходи, сходи, – напутствовала ее неунывающая соседка. – Может, там помочь надо. После операции же человек… И как только сердце выдерживает у горемычной столько наркоза-то?
Дина обернулась в дверях:
– У нее особое сердце.
Когда уходишь в наркоз, сначала исчезает все, что воспринимаешь глазами, затем постепенно теряешь ощущения, тело твое растворяется в бесчувствии, а звуки вокруг на какое-то время, наоборот, делаются отчетливее и ярче. Потом гаснут и они, и ты теряешь и себя, и весь мир. А возвращаясь к нему, сперва слышишь металлическое лязганье инструментов и раздражающе громкие голоса, которые говорят будто бы о ком-то постороннем, но чуть позже понимаешь, что речь, конечно же, шла о тебе. Начинаешь чувствовать, как тебя покалывают, зашивая, но это не больно, просто – ощутимо. Затем и глаза начинают распознавать фигуры в белых халатах…
Сегодня радости возвращения не было. Но Лиля заставляла свои губы улыбаться, чтобы никому из медиков и в голову не пришло, что в случившемся с ней есть доля и их вины, не только тех госпитальных врачей из детства. Хотя, может, она и есть… Но какая теперь разница? Протезирование на этой ноге невозможно даже в перспективе. Просто бесполезно. Хотя, говорят, в Германии ортопеды творят чудеса…
Лиля ужаснулась себе: какая же неисправимая оптимистка! Ничто не берет… Только проревелась, отойдя от наркоза, и вот уже, пожалуйста… Какая еще Германия?! Откуда такие деньги? Даже если продать квартиру и дом сестры, это составит только от силы сотую часть нужной суммы. Лучше и не мечтать об этом. Один раз уже домечталась. Единственное, о чем она спросила перед операцией, когда Игорь Андреевич, осунувшийся и хмурый, просматривал рентгеновские снимки:
– Я смогу ходить?
– Не хуже, чем раньше, – ответил он с такой убежденностью, что Лиля безоговорочно поверила.
И улыбнулась ему:
– Уже хорошо!
Костальский уверенно добавил:
– Скорее всего, даже лучше, потому что мы подчистим ткани, отполируем ваши косточки…
– В каком смысле?!
Опустив снимки, он улыбнулся ее ужасу и покрутил рукой, показывая, как будет делать:
– Обточим их так, чтобы они по возможности обходились без сустава. Это его, конечно, не заменит в полной мере, но…
Лиля кивнула:
– Голь на выдумки хитра. Я понимаю.
– Ну, что-то вроде этого…
– Тогда я готова, Игорь Андреевич, – сказала она и улыбнулась, чтобы он сам перестал волноваться. – Эта операция – четырнадцатая, ее можно не бояться.
После операции Костальский запретил пускать к ней кого бы то ни было, даже Дину, зато сам просидел у ее постели часа два, не меньше. Но пришел не сразу, дал ей время проплакаться, понимал, как это необходимо, а при нем Лиля опять сдержалась бы, загнав отчаяние внутрь. Лучше выпускать его, избавляться…
Потом он поил Лилю чаем с молочным шоколадом, разрешенным им же самим только на этот день, и травил больничные байки, часть из которых она уже слышала от медсестер, но все равно смеялась над каждой.
А уходя, проговорил торопливо, будто внезапно решившись:
– Мне так жаль, что это произошло именно с вами. Вы ведь заслуживаете совсем другой жизни.
– Вы ведь сами говорили, что не верите в другую жизнь, – напомнила она.
Игорь Андреевич чуть приподнял брови:
– Неужели? Кажется, уже верю.
Лиля так и не узнала, что, выйдя из ее палаты, он столкнулся с Надеждой Владимировной и впервые внутренне отпрянул. Он и сам поразился этому внезапному отторжению к женщине, обычная тяга к которой легко побеждала усталость и желание просто вздремнуть, пока никуда не зовут.
Надя, прищурившись, смерила его быстрым взглядом:
– Что-то вы зачастили в эту палату, доктор.
– Это моя работа, коллега, – отозвался Костальский тем же тоном и машинально взглянул на часы.
Это был невежливый жест, он и сам это понял уже секунду спустя. И с тем же безразличием отметил, что халат надо бы постирать.
– А что у вас тут – тяжелый больной?
– Скорее, случай тяжелый. А больная относится ко всему с легкостью, вызывающей благоговение…
– Как в старину юродивые?
Он поразился:
– О! Такое сравнение мне даже в голову не приходило. Нет, Наденька, не клевещи напрасно. Она умница, каких поискать. Только не из тех интеллектуалок, от которых мухи дохнут… Но ты ведь тоже не из таких.