Игорь Андреевич улыбнулся, не угадав, с какой жадностью Надя поймала этот живой проблеск света, который так любила в нем и который делал его ни на кого не похожим. Что привело Надежду Владимировну в их отделение среди бела дня, Костальский не спросил. Это было бы еще более оскорбительно, чем взглянуть на часы в первую же минуту встречи.
Надежда Владимировна тоже ничем не выдала того, о чем думала, когда тоска погнала ее обманно солнечным переходом в этот корпус: «Почему я вышла замуж раньше, чем встретила его?» Она помнила, конечно, что Костальский тогда тоже был женат, но ведь можно было дождаться…
Ее обдало ознобом: чего дождаться? Той чудовищной трагедии с его дочерью, после которой ни Игорь, ни его жена так и не смогли вернуться к жизни. Разве он стал свободен от этого? Нет. Одиноким.
К тому времени у Нади с мужем уже образовалось прошлое, опутавшее обоих прочнее пресловутых цепей Гименея. И сын, и воспоминания, и могилы – его матери, и Надиного отца, которому вместо традиционного памятника она хотела бы (но не решилась!) поставить черный камень с неровной надписью белым: «Типичный советский ученый». Он распознавался в отце с первого взгляда: маленький, вечно всклокоченный очкарик, странноватый, плохо выбритый и в неопрятном костюме. Алкоголик. Гений.
После него остался целый шкаф неопубликованных трудов, которые уже на поминках растащили те, кто брезговал давать ему на опохмелку при жизни. Может, стоило выгнать их всех к чертовой матери и, споря с Воландом, сжечь рукописи? Но тогда Надя подумала: «Пускай хоть его идеи останутся в этом мире…»
Почему об отце вспомнилось именно сейчас, когда она провожала взглядом Игоря Костальского, уже чуть не падавшего с ног от усталости? Внешне они совершенно не были похожи. Что в нем вызывает в ее душе ту же пронизывающую до слез жалость, которую она испытывала еще разве что к своему сыну, как бы тот ни пытался испортить их отношения?
«Я люблю его, вот в чем дело, – она вдруг почувствовала усталость не меньшую, чем та, что уносил в себе Игорь. – Ни одного мужчину до сих пор не любила, даже не понимала, что это такое. Думала, все это фикция сплошная, а оказалось…»
Это открытие было из тех, что не вызывают ликования. Их запрещают самим себе и прячут подальше. Настолько глубоко, чтобы никогда не найти, потому что подобные озарения переворачивают жизнь… Разве можно вернуться в свой дом как ни в чем не бывало, уже познав нежеланное откровение: «Я люблю Игоря»? Как с этим готовить ужин, стирать мужу носки, выговаривать сыну за учуянный ею запах табака? Ложиться в постель, наконец…
Она вышла на лестничную площадку, где они время от времени уединялись с Костальским, достала сигареты и впервые не ощутила желания закурить. Ничего не хотелось. Потому что она сама – ничто, и у нее не может быть желаний. Игорь даже не увидел ее сейчас, у него в глазах сохранялось отражение другой женщины. Что сделать, чтобы оно исчезло?
«Ничего тут не поделаешь. – Надя скомкала недавно открытую пачку и швырнула в переполненную урну. Ее комок завис на самом краю, и она подумала, что надо бы кому-то сказать, чтоб вынесли, но тут же забыла об этом. – Драться за него, уничтожать эту Винтерголлер из второй палаты? Нет уж. Это не для меня. Если я нужна ему… А я не нужна».
Она сделала глубокий вдох: так, теперь главное – не думать о нем вообще. Гнать любое подобие мысли. Иначе скальпель будет трястись в руках, пальцы онемеют… Вот это будет по-настоящему страшно, ведь тогда можно хоть и непреднамеренно, а все же нарушить однажды данную клятву. Ту самую, которую Игорь уже готов был нарушить, но не смог. И она не посмеет. Надо просто напомнить себе ту важную истину, которой ее когда-то учили, а она ее чуть не забыла. Что же это? Ах да… Все будет хорошо.
…Когда Дина все-таки прорвалась в запретную вторую палату перед самым отбоем, Лиля заговорила так, будто продолжила прерванный разговор:
– А знаешь, однажды под наркозом мне настоящее чудо привиделось. Обычно ничего не видишь, проваливаешься, и все. А тут передо мной засияли настоящие звезды и возникли гигантские светящиеся шары. В них ударяли молнии, вызывая вспышки, похожие на фейерверк, и это была такая красота, просто беспредельный восторг! До слез. Лет пятнадцать прошло, не меньше, а я все помню в деталях… И я вот думаю: может, стоило лечь под нож, чтобы это увидеть?
Осторожно подобравшись к ее постели, Дина, как в первый день, встала рядом на колени, стараясь не задеть капельницу, вернувшуюся на место, и робко заглянула в лицо, которое уже так хорошо знала. Слишком хорошо, чтобы спрашивать:
– Вы на меня не сердитесь?
Лилины пальцы вплелись в ее волосы:
– Да что ты, дурочка…
– Вы ни на кого не сердитесь…
– А на кого мне сердиться?
У Дины вырвалось:
– Я так и знала, что вы это скажете! Но ведь у них… у него же ничего не вышло! Он все вам испортил…
Резко сведя брови, Лиля мотнула головой:
– Ничего он не испортил! Даже не думай так. Он сделал все, что мог…
– Врачи вечно этим отговариваются! Если б все правильно сделал, не пришлось бы убирать этот сустав. Он же швейцарский, не мог быть плохим!
Улыбнувшись, Лиля снова потрепала ее макушку, но осторожно, едва двигая рукой, чтобы не сместить иглу, запущенную в вену:
– Протез был что надо! Это я до него не дотянула по качеству. Нахватала инфекций всяких…
Дина сразу сникла, вспомнив, что уже слышала об этой скрытой инфекции.
– И что теперь будет?
– То же, что и раньше. Никакой трагедии не произошло, Динка. Надо было раньше догадаться, что в такой деревенской девушке, как я, всяким импортным штучкам не прижиться. Несовместимость. Мой глубинный патриотизм отторгает их еще на уровне скелета.
– Очень смешно!
– Ну, я уже поплакала немножко, хватит.
Отклонившись, Дина осмотрела ее с недоверием:
– Вы плакали?
– А ты думала! Не такая уж я железная леди… От слез не заржавею.
– Он хоть извинился?
Лиля сделала строгие глаза:
– Девушка, вы мне бросьте на доктора нападать! Ему сейчас, может, еще хуже, чем мне. Знаешь, как обидно, когда хочешь помочь человеку и понимаешь, что ничего не можешь сделать!
– Не знаю. Мне в жизни никому не хотелось помочь. Ну, не то чтобы совсем, но вот так, чтобы прямо обидно было. Разве что вот сейчас…
Дине вдруг вспомнилось:
– Он ведь меня выписать хочет! Прямо сегодня хотел. Может… Может, вы его попросите, чтоб оставил меня тут, пока вас не выпустят?
– У них, наверное, коек не хватает, это же вечная больничная история…
Лилин голос прозвучал виновато, и Дине вдруг вспомнилось, как мама сказала по уже забывшемуся поводу, что интеллигентный человек чувствует свою вину за все, что происходит в мире не так. Она называла это сопричастностью. Дина тогда подумала: «Вот еще, дурость какая! Почему это я должна быть виновата за то, что какой-нибудь идиот, похожий на тупую обезьяну, творит на другом материке?» Но в случае с Лилей это, похоже, проходило. В глазах – просьба не держать зла на тех, кто уже устал ощущать себя виноватым.
– Тем более, солнышко, ты же в травме должна лежать. Но я спрошу у Игоря Андреевича. Может, все не так плохо.
– Сколько они еще вас продержат?
Ее взгляд ускользнул:
– Даже не знаю. Об этом мы пока не говорили. Думаю, пока швы не снимут. Что им потом со мной делать?
Протяжно вздохнув, Дина насупилась:
– А если попросить мне тут у вас какую-нибудь раскладушку поставить? Если им действительно койка так нужна…
– С твоим-то позвоночником на раскладушке? На это Игорь Андреевич в жизни не согласится.
У Дины нервно дернулась, поджалась верхняя губа. Ей самой будто со стороны увиделось, как она оскалилась, защищаясь.
– А ему-то какое дело? Пусть считает, что выписал меня. Он же не будет проверять, на чем я дома сплю!
– Это другое дело, пока ты здесь, он несет за тебя ответственность.
Лиле трудно было удерживать взгляд, так хотелось перевести его на темное окно, за которым, кажется, уже и нет ничего, ведь невозможно было отделаться от омерзительного ощущения, что это она не позволяет девочке остаться. Ей и самой хотелось, чтобы это строптивое и несчастное существо просто возилось рядом, бормотало что угодно, рисовало. Помогать не обязательно, на это больничный персонал есть! И хотя с ними тоже и разговоры за полночь, и секреты, но все же это совсем не то, что с Динкой.
И так трудно теперь разорвать ту невидимую другим связь, что возникла между ней и девочкой за время изоляции от мира. Может, потому, что по возрасту Динка могла быть ее дочерью, и Лиля неожиданно ощутила, как не хватает ей именно таких отношений… А может, совсем не поэтому. И рисунок не закончен, и так много еще не сказано… Даже не успели смоделировать ту жизнь, что ждет Дину за порогом больницы, а ведь это так важно для девочки. Как она сможет шагнуть в неизвестность, не преодолев страх?
– Вообще-то у меня были некоторые планы на твое время после выписки. Ты не смогла бы пройтись по школьным базарам, прикупить моей Татьянке всякие ручки-тетрадки? Деньги у меня есть. Боюсь, что они из деревни приедут только к сентябрю, у Танюшки же ангина, когда успеем приготовиться? А ведь первый класс – это ужасно серьезно, правда? Не хотелось бы наспех… Это не очень тебя напряжет?
– Да ну! Вообще не напряжет!
Лиля солгала. Этих планов у нее не было, только сейчас, минуту назад, осенило, чем занять Дину, чтобы ощущение ненужности не удушило ее в первый же вечер. А приготовление к новому учебному году – это почти так же радостно, как в декабре, когда опускается уточнение «учебному»… Пусть память поманит девочку картинками десятилетней давности, шорохом разноцветных листьев, запахом новых учебников, капроновой пеной бантов. Веселые воспоминания вызовут не только слезы, от которых еще долго не избавиться, но и улыбку, пускай она вновь войдет в Динкину жизнь и останется в ней после того, как девчонке наскучит навещать свою невезучую больничную знакомую… От этого ведь не уйти.