В перерыве между перечислением свекровкиных мелких недостатков и крупных пороков, Ирка опять спросила Ольгу: как ее стричь. Девушка поспешила вставить пожелание, чтобы ее подстригли «не коротко», просто сняли чисто символически пару сантиметров, так – кончики…
– А, понятно, с концами, – кивнула Ирка, – ладно, сделаем… – И она опять принялась про свое девичье-наболевшее: кот-муж-дети-свекро-о-овь!
Ольга устало прикрыла глаза. И зря, потому что когда она их открыла и увидела собственное отражение в зеркале, было уже поздно.
– Что это?! – Оля подпрыгнула в кресле. – Я же просила: не коротко!
Парикмахер вздрогнула и застыла с поднятыми вверх ножницами. Замороченная жизнью Ирка не сразу вернулась в реальность, а вернувшись, изобразила неподдельное недоумение:
– Ты хотела не коротко? Дак я, наверное, не расслышала, мне как раз показалось, ты сказала, что стричь коротко, мол, с концами, и все!
Да, это точно было «с концами!» Ирка обрила ее, обкарнала под ноль! Последний раз Ольгу так обривали пять лет назад, когда она снималась в фильме про войну, но в тот раз она готова была пойти на эту жертву ради роли, а лишиться своих прекрасных, светлых волос из-за глухой тетери Ирки?! Девушка почувствовала, что внутри ее что-то щелкнуло, какой-то предохранительный тумблер (с ней такое часто случалось, и обычно после этого она была готова оторвать гримерше-администратору, да кому угодно, голову).
– Вроде не так уж и коротко! – Ирка невозмутимо пожала плечами. – А потом, сейчас так модно. Тебе, Таня, кстати, идет!
– Что?! – взъярилась Ольга. – И я должна этому поверить?
– Да ладно тебе, Танюха, – примиряюще сказала Ирка, – подумаешь, волосы! У меня вон вся жизнь не задалась, и то ничего, терплю. А волосы скоро отрастут, вопрос времени. Куда тебе торопиться?!
«Действительно!» – усмехнулась Ольга, неожиданно успокаиваясь. А куда бедной Танюхе торопиться?! И ведь ничего – ни выволочки не устроила, ни даже не попеняла этой косорукой Ирке на очевидное безобразие – нет! Отсчитала деньги, кивнула бывшей однокласснице на прощание: мол, держись, враги не пройдут, и потопала себе восвояси.
– А маникюр? – крикнула ей вслед Ирка.
Ольга махнула рукой: как-нибудь потом. Еще пальцы отрежет «покороче» – с Ирки все станется!
Татьяне казалось, что она продолжает сниматься в кино: роскошные интерьеры дорогого ресторана, снег за окнами, рубиновый блеск в винных бокалах, Евгений Колобов рядом. И она – преподаватель французского языка из Приморска, играет роль собственной сестры. Однако в этом странном фильме «Ужин в ресторане со звездой» второй акт отличался от первого; если в начале вечера Татьяна не сводила глаз с Колобова, чувствуя, как ее переполняют волнение и легкая влюбленность, то во втором акте – второй части вечера – что-то пошло не так, не по канонам романтического жанра. А дело было в том, что Евгений Колобов с самого начала стал играть свой фильм, а вернее, театр. Театр одного актера. И в его театре Татьяне была отведена роль молчаливой зрительницы с галерки. В отдельных сценах ей позволялось бить в ладоши, шептать с придыханием «браво», подниматься на цыпочки, чтобы получше разглядеть кумира, но в основное время театрального действа ей надлежало наблюдать бенефис Евгения, восторгаться его затяжными монологами и всячески подыгрывать «звезде».
Первый час фильма «Ужин в ресторане со звездой», оказавшегося плохо поставленным спектаклем, Татьяна внимала Евгению, она слушала его, не забывая делать вежливое, сосредоточенное лицо: да что вы говорите?! А потом заскучала. Да, в какой-то миг девушка поймала себя на мысли, что ей давно не было так скучно. Своим прекрасно поставленным, артистическим голосом Евгений «заливался соловьем», но все о себе, о себе.
В конце концов, Татьяне стало ясно, что до сего дня она ничего о Колобове не знала, связывая его образ с образом его экранных героев, которые отважно сражались за отечество, посвящали жизнь родине и любимой женщине и готовы были пожертвовать ради них собой. А на самом деле у реального человека – Евгения Александровича Колобова, с его киношными ролями, общими были разве что костюмы, и более ничего (первым пунктом исключаем готовность к самопожертвованию). Сидящий перед ней манерный, изнеженный, предельно эгоцентричный мужчина мало напоминал тех лихих рыцарей чести и отваги, которых он так убедительно играл в кино. Увы, вся мужественность Евгения ушла в кинематограф, а ему самому почти ничего не осталось. И если мир и человечество волновали разные проблемы – от глобального потепления до борьбы с терроризмом, то Евгения Колобова волновало только то, как он выглядит. «В ноябре вернулся из Милана, – играл свой театр Колобов, – был на всех показах, привез пять чемоданов шмоток, неделю назад поменял стилиста, так как мой старый выпал из тренда…»
Татьяна смотрела на неумолкающего актера и видела перед собой большой и, безусловно, очень красивый… мыльный пузырь, который эффектно надувался, сверкал на солнце и радовал глаз, однако грозил лопнуть в любую минуту.
«Баранов, – ахнула Татьяна, – вот точно Баранов!» В каком-то смысле Евгений Колобов действительно напоминал Сашу Баранова, только в доведенном до абсурда варианте: капризного, обласканного славой и любовью поклонниц Сашу. Но если в случае с Сашей Татьяне казалось, что тот нуждается в ее заботе, то в случае артиста Колобова было очевидно, что ему не нужен никто. Таня понимала, что если она встанет и уйдет, ее спутник этого даже не заметит.
Впрочем, такие, как Колобов, тоже зачем-нибудь да нужны, – вздохнула Татьяна, – хотя бы затем, чтобы заставлять биться женские сердца чуть быстрее… От скуки и разочарования она выпила бокал вина. Потом другой. Однако вино не помогло – ни веселее, ни интереснее не становилось. Напротив, ей сделалось окончательно ясно, что она сейчас не там и не с тем человеком. Зря теряет время. Она уже потеряла десять лет с Сашей Барановым, а теперь расходует время с его звездным двойником. Потому что все, что происходило сейчас, можно было назвать как угодно: кинематографом, театром, да хоть цирком, только не настоящей жизнью. Она воспринимала происходящее как нечто до безобразия фальшивое: уж такое кино, что хочется закричать: не верю, не верю, и побыстрее выбежать из зала – на мороз, на свежий воздух – в настоящую жизнь.
Самое странное, что когда Таня разговаривала со Ждановым, она чувствовала это самое «настоящее». Все, что имело отношение к Жданову, являлось настоящим. Его угрюмость. Некрасивость. Нежелание подстраиваться под кого бы то ни было. Его талант. Масштаб его личности. А главное, с ним она чувствовала себя настоящей и испытывала подлинные эмоции: гнев на него, раздражение в его адрес, восхищение его талантом, какие угодно эмоции – все, кроме равнодушия. В середине вечера Татьяна вдруг с грустью подумала о Жданове, вспомнила, как погасла улыбка на его лице, когда она сказала, что сегодня не сможет поехать с ним за город, и пожалела, что в этот вечер отказалась от чего-то важного, настоящего.
Стилисты, шопинг в Милане, косметические процедуры, сплетни киношного мира…
– Простите, у меня дико болит голова! – не выдержав, почти выкрикнула девушка и вскочила из-за стола. – Я поеду домой.
Разгоряченная, в распахнутом пальто, она выскочила на улицу – в снежную морозную ночь, остановила такси. Она знала куда, вернее, к кому едет.
Задыхаясь от бега, взбежать по ступенькам, волнуясь, нажать кнопку звонка… Когда она позвонила в дверь Жданова, было уже около одиннадцати.
Сосед открыл и молча уставился на раскрасневшуюся от вина и мороза Татьяну.
– Извините, – тихо сказала Таня, – для съемок фильма о снежинках уже, наверное, поздно?
Может, он и был удивлен, но виду не показал; невозмутимо пожал плечами:
– Нормально. Поехали. Тем более что, в отличие от вас, я еще не успел выпить и могу вести машину.
Вечером, увидев подстриженную Ольгу, Степан так удивился, что это сразу бросилось девушке в глаза. Она разозлилась: мог бы, кажется, сделать вид, что ничего не заметил! Но нет – он заметил и удивленно протянул:
– А что это с тобой? Подстриглась?
– Сейчас так модно, – отрезала Ольга.
– Ох уж эта мода! – неодобрительно заметил Степан.
Глядя на его лицо, Ольга поняла, что Иркин креатив Тришкин не оценил.
…Они прошлись по набережной, Степан пригласил девушку в ресторан, но Ольга махнула рукой в сторону кафе, расположенного поблизости: зайдем сюда?
Это было то самое кафе, где она недавно сидела с Кешей. Но с бывшим одноклассником она сидела за столиком как бы… одна, а со Степаном они были вдвоем. Степан и Кеша вообще являлись очень разными: Кеша – принципиально замкнутой системой, а Степан – открытой. Ольга отметила в Тришкине искренность и какую-то симпатичную ребячливость. Вместе с тем он, несомненно, производил впечатление сильного мужчины. Узнав о том, что у Степана еще недавно был собственный успешный строительный бизнес, а он все бросил и «пошел в мэры», Ольга – мастер прямых вопросов «в лоб», спросила: а на фига тебе это?
– Ну, во-первых, идти на выборы меня попросили люди, которым я доверяю, – усмехнулся Степан, – а почему я согласился… Наверное, хочу успеть что-то сделать – правильное, нужное. Для людей.
«Дурачок какой-то, малахольный, – сначала подумала Ольга, – кто же в политику суется с такими целями, если, конечно, речь идет не о лозунгах для предвыборной кампании?!» Но, поразмыслив, она поняла, что дело тут не в его наивности, а скорее в том, что у Степана, и это по всему видно, есть явный комплекс отца, в смысле, он чувствует ответственность за происходящее и хочет все «перестроить», сделать «как надо». У нее был еще один вопрос, который ее очень интересовал: «А правда, что это ты построил часовню?» Мужчина смутился, кивнул. Он явно не хотел об этом рассказывать.
– Так вы еще и скромный человек, Степан Алексеевич! – усмехнулась Ольга. Другой бы давно уже рассказал про свои заслуги и благотворительную деятельность, а этот молчит… Ольга не дала Степану отмолчаться, поинтересовалась, что его заставило построить часовню на собственные средства.