Мне никто не ответил. Они просто вышли и пошли в сторону зала. Даже Зойка. Ведь она всегда была на моей стороне, всегда вместе. Но не сейчас.
Я осталась стоять одна. Почувствовала себя такой одинокой. Грудь сдавило и тяжело сделать вдох. Мне очень хочется плакать, но сдерживаюсь. Красные и опухшие глаза ни к чему, да и девчонки все поймут.
Считаю до десяти, стараюсь сделать глубокий вдох и шагаю вперед.
В зале нахожу Зойку и подхожу к ней. Спина прямая, взгляд жесткий. Она сама вдруг стала как ледяная скульптура, готовая своим холодом поразить в самое сердце. Одним лишь касание, взглядом, даже своим дыханием. Такую Зойку я не знаю. Милая девочка, что превратилась в настоящую Снежную королеву. Разве такое возможно? А главное, почему? Я не понимаю причины.
– Зойка, да что с тобой? Я тебя чем-то обидела?
– Нет, Мила, все хорошо.
– Я тебе не верю. Ты… другая сегодня. Может, что-то случилось?
– Случилось. Вместо поддержки я услышала голос надменной Милы Навицкой. Тебе важны только ты сама, твои проблемы и твои чувства, – она смерила меня ненавидящим взглядом, от которого хочется убежать. Только обида накрывает с новой силой.
– Прости меня, Зойка, не думала, что тебя задевает…
– Все в порядке, Мила. Ты иди…
Я отошла к противоположной стене. Мы с Зойкой всегда были вместе. Где она встает, там и я. Сегодня я будто узнала другую Зойку, а может, я никогда ее и не знала.
Неспешной походкой в зал входит Соня. Вот кто надменный, кого заботят только свои проблемы. Она никогда и ни с кем не дружила. Одной ей было комфортно, только изредка она появлялась в компании девчонок, иногда ходила в клуб, как в тот раз, когда я первый раз позвала Глеба.
Меня посетила мысль, а что, если она так же, как и я сейчас, одинока. Нет ничего лучше, чем надеть маску безразличия, чем признаться в том, что тебе нужен друг. “Там, где есть конкуренция, нет друзей”, – слова Глеба, что сейчас некстати всплыли в моей голове.
До выступления оставался какой-то час. Ирина Григорьевна лютует. Сейчас все идет наперекосяк. Начиная с первых движений ног, все идет не так. Мы не слышим музыку, мышцы словно стали деревянные.
Слова, что летят в нашу сторону, жестоки. Их хочется пропустить мимо ушей, отбить ракеткой такие тяжелые удары. Но эхо этих оскорблений все-таки доносится до нас.
– Так, девочки, мальчики, – Ирина Григорьевна рассказывает последовательность выступлений. – Собрались. Это не экзамен, самое сложное еще вам предстоит. Но прошу уделить большое внимание этому просмотру. Он может оказаться очень важным для одного из вас.
– Ирина Григорьевна, а сколько человек могут отобрать?
– Думаю не больше двух. Поэтому прислушайтесь к моим словам! Помните про осанку, носочки все вытягиваем, а стопы не должны валяться, слышишь меня, Навицкая? Ты грешишь этим. Наташа, – она обращается к девушке, что рядом со мной сейчас стоит, – ноги твои не должны жить отдельной жизнью. Помните, что вы цельные. Эмоции, не забывайте улыбку!
Ирина Григорьевна все еще говорила и говорила. А меня начала утомлять эта речь. Она стала казаться мне бессмысленной и обыденной. Возможно, сказывается усталость, когда внутренняя напряженность достигла пика и теперь идет по ниспадающей.
Девчонки перешептываются, я вижу, как они держатся за руки – оказывают поддержку. Кто-то приобнял кого-то, парни переминаются с ноги на ногу. Никита спокоен, я долго на него смотрела, пока он не заметил и не подмигнул мне. Так мило и очаровательно, что улыбнулась ему в ответ.
Что было бы, скажи я Зойке, что действительно у меня на душе? Что, если бы я поделилась своими переживаниями и своими страхами? Увы, мне узнать уже не удастся.
Темная Мила, чья суть лидирует на сцене, слишком предана Глебу, чтобы открыться даже перед своей подругой. Может, расскажи я всю правду, со мной не случилось бы то, что изменит мою жизнь.
В гримерной слышится тихий шепот. Он такой зловещий. Мурашки от каждого звука и резкого движения, словно жду подвоха. Если бы у нас играла музыка, то это был бы Гендель и его Сарабанда. Каждая нота – осторожное движение. Оно мягкое, пластичное, но вместе с тем навевает ужас. Прислушайтесь. С каждым ударом – новый взгляд в мою сторону. Он такой же холодный, как и воздух в помещении.
Боюсь ли я? Да. Страшно ли мне? Безумно.
Но я не даю этому разрушающему чувству вырваться наружу и захватить все вокруг. Он под контролем. Я говорила, что мне надоела темная Мила. Но сейчас именно она мой верный друг и помощник.
Девочки одна за одной покидают помещение. Они очень красивые. Глаза ярко накрашены и выделяются на худеньком лице. Белоснежные пачки, такие же пуанты. У кого-то красивые пышные юбки из фатина, они прикрывают лодыжки, и балерина выглядит хрупкой, но вместе с тем очень женственной.
На мне смешной наряд, яркий. И он мне не нравится. Глаза светятся. Но если присмотреться, то можно увидеть раздражение от картинки в зеркале.
– Ты озлобленная, – Зойка процедила сквозь зубы, мазнув по мне взглядом.
– А какой мне еще быть?
– Радостной, Мила. Та девочка, с которой я познакомилась давно, с которой училась, прошла много преград, с которой дружила все то время, она бы радовалась, а не испепеляла бы взглядом все и всех вокруг.
– Зойка, с чего ты это все взяла? Я рада, правда рада.
– Врешь! Ты всегда мне врала, как оказалась. Показала свое лицо, как только тебе дали главную роль, кинула меня.
– Не ты ли мне говорила про конкуренцию, Зоя? Что здесь нет подруг, а?
– Я, это говорила я. Но так хотелось верить, что нас это не коснется.
– Хм… Не коснулось бы, если бы ты не стала мне завидовать.
– Какая же ты стерва, Навицкая!
– Я просто иду к цели, к своей … мечте.
С этими слова я выбежала. Стало невыносимо душно в той гримерке. А может, слезы начали меня душить. Тяжело признавать, что спустя столько времени наши пути разошлись.
Но больше всего мне хочется зайти обратно и обнять Зойку. Потому что она неправа. Я не стерва. Не хочу ей быть. Но и принять ее зависть мне тоже тяжело. Друзья же не завидуют, они радуются. Получается, у меня не было друзей?
В туалете никого нет. Сажусь на подоконник, свесив ноги и сгорбив спину. Будто груз повесили, и стало сложно его нести. То и дело в коридоре слышу шаги. Еще музыку. Она скорее всего доносится из актового зала, где сейчас проходит просмотр.
По возвращению в гримерку Зойку не нахожу. Может, это и к лучшему. Часы на стене отсчитывают секунды. Только и слышен звук движущейся стрелки. Он глухой, но четкий.
Решаюсь набрать Глеба. Только он сможет помочь темной Миле, что рвется наружу. Она помощник в танце, но ее разрушительная энергия бесконтрольно полыхает, как лесной пожар, что движется по верхам деревьев. Сдерживать трудно.
– Глеб?
– Да, Мила, – голос уставший.
– Мне нужна помощь…
– Приехать никуда не могу. Занят, – резкий ответ сбивает с ног.
– Не нужно никуда приезжать. Просто… поговори со мной, пожалуйста.
– Ты сейчас серьезно?
– Да. Глеб, мне надо… сейчас выхожу на сцену… – бесконтрольные слезы, я не хотела их. Но пара капель уже упала вниз. А дыхание участилось. Чаша весов перевесила, и сейчас все эмоции под ногами, рассыпались, разлились, вырвались. Страх, отчаяние, злость, боль, разочарование. Как понять, что в этом безумии настоящее, что первостепенное? Чему можно верить, а чему нет?
– Мила, если ты позвонила просто поболтать, то мне некогда. Ясно?
– Прошу. Скажи что-нибудь ласковое, – так и хочется попросить его успокоить. А лучше, чтобы он приехал, обнял, поцеловал. Да, это было бы верным решением, – мне очень тяжело.
– Прости, перезвоню, вторая линия.
Он отключил меня. А может, и вовсе сбросил.
Я сажусь на пол. Он холодный, но это чувство только отрезвляет. Что мне теперь делать с тем, что рассыпалось? Как собрать все и снова нанизать на ниточку?
Слезы льются, но я их не чувствую. Даже соль на губах кажется безвкусной.
– Мила, ты чего? – голос, который принадлежал Соне. Она первый раз так участливо смотрит на меня, и если не знать, какие между нами отношения, то с уверенностью можно сказать, что Соня переживает. Но темная Мила уже никому не верит.
– Ничего. Все в порядке. Ты почему не на сцене?
– Наше с Никитой па де де через номер. Зашла выпить воды. – Сухо ответила Соня.
– Ну так пей и уходи! – закричала я не своим голосом.
– Да пошла ты, Апраксина-Навицкая!
За Соней закрылась дверь. А мне безумно захотелось кинуть в нее чем-нибудь. Злость разрушает. И внутри и снаружи. Она не конструктивна и опасна, но это выше меня.
Подхожу к рюкзаку и достаю пуанты. Через несколько выступлений мне предстоит выйти на сцену и быть улыбчивой, радостной. Невыносимая мысль, что выжигает изнутри как самый опасный яд, течет по венам, сжигает их, превращая кровь в этот самый яд.
Истерический смех казался мне чем-то отдаленным, будто кто-то еще есть в этой комнате. Он исходил из самых глубин обиженной души. Такой звонкий, но отчаянный. Так смеялась Мила.
– Этого не может быть, – беру в руки пуанты и понимаю, что мне отрезали атласные ленты. Запасную пару я сегодня не взяла. Эти новые.
Дешевое кино, в котором я играю. Ведь так поступила бы какая-нибудь героиня дешевой мелодрамы, чтобы устранить соперницу. Может, это правда кино? Или я сплю. Вот сейчас проснусь, увижу Глеба. Он снова лежит рядом и рассматривает меня сонную. Едва остывший кофе ждет меня на прикроватной тумбе. Самый желанный и самый вкусный. А потом была бы ласка, нежность, на которую не способен Глеб, но которой так жажду я.
Открываю глаза. Нет, это не постановка сюрреализма, не творчество господина Линча. Это моя жизнь, где любимый человек не поддержал меня, а лучшая подруга отвернулась.
Что остается делать мне? Миле Апраксиной? Позорно уйти со сцены, даже не показав самых простых па? Или гордо пройти сквозь стену завистников?