кетливой ладошкой в промежности — и ты, ослепительное солнце Скопа, — наследство промотавшегося старшего брата; но как бы ни скакали Салии, как бы ни выли арвальские ряженые заумный гимн, ныне сельские увальни без налета эллинской уклюжести, возведшие нас на вершину мира — милость покорным дарить и мечом вразумлять горделивых, — говорят с нами реже, и нам одиноко.
Безусловно, я тогда не имел в голове инструментов строить такие мысли, пусть они и представляются теперь общими местами, и если вообще внятно соображал, то летописцу приходится перелагать с отроческого наречия. Оригиналу, если он в претензии, не возбраняется очинить перо и развернуть эпизоды в обратном порядке. Параллельно оригинал косился на Кайкину, пытаясь взять в толк, каково быть этруском — я видел в этом свойство незапамятного Тарквиния или Порсенны, а не осязаемого сверстника; он простирал корни в недра времени, а я в лучшем случае к нумантийским членовредителям, и на первых порах я разговаривал с оглядкой, отыскивая тайные признаки.
В тот раз я заскочил к нему лишь мельком, как бы только затем, чтобы отоварить приглашение, — короткий день на излете года осыпал лепестки, а кочевье в одиночку по ночному городу предвещало больше приключений, чем пуническая война. В отрочестве первым орудием знакомства с чужим жилищем служит обоняние, которое часто через годы воздвигает канувший интерьер лучше всякой записи, и в этом раскидистом доме меня поразил дефицит опознавательных запахов, даже из смежных с прихожей уборной и кухни, словно жители не разделяли с нами телесных слабостей. Сестер, из которых одна уже жила где-то замужем, я тогда не встретил, и тем более брата, которому еще предстояло увидеть свет. Голые стены в жестком сурике; две-три маски у ларария изобличали краткость родословной, вопреки обуявшей незадолго фантазии. Кайкина занимал отдельную каморку в левом крыле, меблированную койкой, тазом и порожней жаровней. Пока мы перебирали свитки, выстроенные у стены, как когорта на утренней поверке, вошла строгая прямоугольная мать, или просто посуровела при виде гостя, которого следовало допросить о происхождении; ничего этрусского в этой старозаветной матроне разглядеть не вышло. Отец отсутствовал по служебной нужде — сейчас уже не вычислить существа миссии, но наместником в Мойсию он был послан позже. Вообще он пропадал годами, и многолюдность оставленной семьи объяснялась бы проще, не отводи подозрений прямоугольный образ супруги. Годы спустя наши траектории пересеклись — желающих убедиться отсылаю к соответствующему месту.
Я пробирался к себе на север меркнущими траншеями улиц; сразу за фором, наверстывая, распахнулся такой спектр запахов, будто квартальные лары перевели книгу жизни и смерти на язык мусорных псов. На рассвете истории сладко вздыхала трава, всякие лютики и клевер, но с тех пор поколения то и дело справляли нужду, и небритый встречный прячет желтое пятно на подоле. Не так уж не прав Вергиний, подумалось мне, плещущий по утрам духи просто в пасть, чтобы дотемна источать защитное облако. Упражняя мужество, я намеренно выбирал закоулки поглуше, а поскольку боялся авансом наступления страха, он был неотступен даже в отсутствие подобающего объекта. Чтобы отвлечься от непогоды в желудке, я уставился в анонс праздничных забав:
«Фракийская молния против кельтской скалы.
Любимец Валерий вновь на арене — 26 побед, 7 трупов.
Неустрашимый ретиарий Дор.
Всего — 85 пар.
В перерыве — взаимное истребление злодеев».
Чтение почти успокоило, но тут взгляд сполз к подошвам, на подозрительно белый предмет в обрамлении плевков и других обычных атрибутов. Нехорошее предчувствие отговаривало, но я все-таки присел для пристальности: на мостовой лежал человеческий нос — член, разлучить который с лицом владельца под силу только откусив. Из бездыханных ноздрей лезли плоские волоски. О, царь царей!..
Но я отвлекся. Наша в узком смысле безрезультатная встреча только подогрела взаимный литературный пыл, с моей стороны не вовсе благотворительный: я сознался в избирательном невежестве, которое грозило ущербом статусу, а мы с Кайкиной были младшими в классе. Постановили назначить новое свидание у меня и посвятить разбору Барда, а поскольку времени требовалась уйма, выбрали первый день Сатурналий.
Между тем больной становилось все хуже. По просьбе Фортунаты я прекратил утренние приветствия, а Вергиний навещал жену лишь коротко перед обедом, когда не чаял особых гостей, и выходил со скорбно наморщенным посередине лбом, как больше ни у кого не получалось. Врач навещал почти ежедневно в сопровождении ученика с бронзовым ларцом под мышкой, вместилищем отвратительно острых пыточных орудий, цветных пузырьков и разной сушеной дряни. Думаю, эти визиты были доктору не в радость, у него простаивала доходная практика, но увернуться от бесплатных услуг патрону он не мог. Приходилось с максимальным лязгом раскладывать арсенал и нести околесицу о гуморальных приливах, на что Вергиний, ценитель и коллекционер зауми, беспрекословно кивал. Я не вполне понимаю, откуда помню многое из сказанного вчуже — то ли со слов прислуги, то ли просто подслушивал. Участь обреченной, в сущности безразличная, интриговала странным контрастом с миниатюрным, в ладонь, портретом на полке в атрии: греческий виртуоз запечатлел черты девочки, юной невесты в огненной фате. Никак не красавица, она смотрела из синего овала с доверием балуемого ребенка, который ждет от жизни только подтверждения лучшим надеждам; она глядела в наше неразборчивое будущее, как в простое зеркало, готовая прыснуть при виде собственной непривычной прически, воспламениться искрой своего же отраженного веселья. «Мама», — ответил Марк на вопрос, заданный без тени подозрения, и было видно, как бережет он это слово от посягательств жуткой узницы, которую судьба подсунула взамен. В желтом полусуществе, провяленном едкой смертной секрецией, он отказывался узнавать огарок давней радости, обезлюдевшая любовь стала портретом пространства, повернулась зеркалом к стене, и я благодарил милых мертвых, отнятых сразу и целиком.
То, что еще хранилось, леденея, в темной спальне, теперь опаивали настоем мандрагоры, чтобы ошеломить боль, но действие было недолгим, и когда проходило, из духоты выступали хриплые стоны. В предпраздничный вечер я подсмотрел в просвете полога восковую голову богомола на шарнире, с безвекими матовыми глазами, наголо выбритую. Марка, несмотря на все протесты, сослали с Виктором в Ланувий до Нового года. На завтра была назначена трепанация.
Я уже имел случай излить любовь к медицине; тем не менее рискну сунуться с соображениями. Насколько я теперь осведомлен, этой отрасли хирургического искусства успех почти не сопутствует, и даже в случае удачи у больной оставалось достаточно причин без проволочек перебраться за померий. Вряд ли кто осудил бы Вергиния, распорядись он послать в эту спальню порцию цикуты, — из родни супруги один Сульпи-киан мозолил черту обозримого, но был давно и незадорого куплен. Порой мелькает: не любопытство ли воспалило дядю пригласить костоломов для иллюстрации метода, упомянутого подробным врачом скорее ради очистки совести, если такая фигура допустима? В том, что вдовеющий был прямым очевидцем, почти нет сомнения, хотя и твердых доказательств тоже; и не из жестокости, ибо следовал слову целителя, а просто пополнить ассортимент курьезов, что нередко далеко заводит: кто не видел, как расшалившиеся дети пытливо поджаривают живого щенка?
Поставщики погоста явились тотчас после Кайки-ны, пока мы ме'шкали в дверях, — наш домашний Ип-пократ, владевший языком куда проворней, чем скальпелем, и двое специалистов во всеоружии, с подобающими рожами. Это были тоже светила, какими тщеславится всякое ремесло, включая экипаж Большой клоаки, и Вергинию пришлось раскошелиться вдвое за визит к одру. Против обыкновения, он лично выкатился встретить и препроводить в покои, коротко кивнув моему гостю. Я, в свой черед, бегло объяснил делегацию и выразил надежду, что не помешает. Напрасную.
Мы приступили почему-то сразу к шестой книге, к нисшествию в обитель теней и встрече на Елисейских полях с дальнозорким родителем. Возможно, Кайки-на, чтобы вернее увлечь, нарочно начал с любимого места и чуть не погубил гнусавым пафосом весь эффект — голос у него был под стать наружности, препятствием, которое вблизи исчезало. Подобно любому, кто силится восхититься чем-то авторитетно рекомендованным, к чему еще не располагает полными средствами, я пробовал наполнить повествуемое личными обстоятельствами, переодеть в автобиографию. Параллель с водопоем Тиресия, которому я был обязан последней славой, не осенила. Впрочем, усилие вышло излишним, поскольку текст не оказал противоборства. Образ чтеца вскоре счастливо изгладился, освобожденное слово реяло в горле — меня покоряла отчая речь, задушенная в детстве греческим чертополохом. Я трепетал в толпе непогребенных на тесном берегу, глядел в огненные орбиты косматого паромщика, слушал скрип уключин и плеск теплой рвоты на дне барки, а по ту сторону трясины теснилась вся разжалованная жизнь земли. Первой, не возведя глаз, прошла обольщенная и брошенная, облизанная до кости жаркими языками гибели. Она не вняла сбивчивым мольбам, не расплескала ненависти. Кто была мне эта мнимая она? Разве не вправе я был рассчитывать на встречу пострашнее?
Окно затянуло неожиданным дождевым неводом, утреннее вёдро было еще одним из тщетных обещаний Дидоне. Сидя на кровати напротив неусыпного голоса, я рассмотрел мокрую сыромятную бабу, выпорхнувшую на балкон втянуть перемет с исподним, которому, видимо, не было смены, потому что порыв ветра взметнул подол, и пришлось брезгливо спасать глаза. О, узнаю вчерашнего пламени отсвет! Мы стояли теперь над гладью Леты, где души второго призыва, испив забвения, торопились вновь наполнить легкие воздухом смерти. Мысль о повторимости судьбы, о шансе смешать кости и выбросить новую комбинацию, уже навещала и сулила восполнить утраты, но была слишком сродни детской оторопи всевластия, — готовясь к производству во взрослые, я не знал, что позволено унести с собой. Недоверчивая надежда подтверждалась теперь прозрением певца, потому что истина рождается из совпадения догадок. Память опять распахнула дверной прямоугольник с магическим лицом недавней девочки по дороге на игры — не похожая ни на кого из прошлых, она была готова оказаться каждой, и я знал, кого пробовал в ней различить. Но нет, та никогда не станет глотать эту мертвую воду, спокойно останется на лугу меж ручьев и рощ, где нет и не надо дома, на полях блаженных, бережно наполнив чашу еще не по- доспевшего спутника. Нас больше никогда не будет — вас, кто не задумается променять «сейчас» на «всегда», кто согласен изгладить всю память, чтобы снова семьдесят лет набивать брюхо тленом и регулярно опорожняться в нужнике.