Хо-хо… Где ты, мой Франки?
Не отдаляйся от меня, мой кот, побудь со мною рядом, а то я чувствую, что у меня уже рубашка в проймах трещит…
А сама я, по-моему, начинаю понемногу зеленеть, разве нет?
В общем, маленький Антуан, супермилый, супервеселый, суперсмелый, суперпокладистый, прекрасный ходок, суперласковый и супервнимательный к своим сестричкам, зашмыгал носом и стал звать маму.
И тут его отец одним резким движением руки влепил ему хорошенький подзатыльник, чтобы поучить жизни.
Ох, черт…
Ох, как же мне все это было знакомо…
Знакомо, потому что я знала все эти удары наизусть.
И это был один из худших.
Гнуснейший из гнуснейших.
Самый коварный.
Самый болезненный.
Удар, не оставляющий следов, но напрочь вышибающий тебе мозги.
Удар, который ты ощущаешь всем нутром.
Который всегда застает врасплох и так сотрясает твой мозг, что ты на мгновенье теряешь способность думать и остаешься слегка прибабахнутым на всю последующую жизнь.
Ох, черт…
Это была моя прустовская «мадленка»…
Ладно, конечно, я не думала обо всем этом в тот момент. Я, кстати, вообще никогда об этом не думала, все это у меня в крови.
Да и потом, я просто не успела подумать, поскольку моя суперкрасивая палка Van Cleef работы моего Франки уже описала окружность за моей спиной и в следующее мгновенье я врезала ею прямо по роже этому чистоплотному мсье, который только что поднял руку на ребенка.
Точно в цель.
Лицо вдребезги.
Ни носа.
Ни рта.
Ничего не видно.
Только кровища повсюду, по лицу, по рукам, которыми он закрывает лицо.
И крики.
Само собою разумеется, истошный свинячий визг.
Ох, черт возьми, какой скандал…
Ко всему прочему, мой взмах палкой испугал осла, и он тройным галопом помчался в Катманду, унося с собою все наши съестные припасы.
Ох, какой скандал…
Ну а поскольку все вытаращились на меня так, словно я его угробила, то я добавила, чтоб привести в чувство этого обидчика маленьких мальчиков:
— Ну что? — выдала я ему не своим голосом, какой бывает у меня в эпохальные моменты. — Почувствовал, каково это? Почувствовал, каково это — получить удар, которого не ждешь? Почувствовал, как это неприятно? Ты больше никогда не будешь так делать, да? Иначе в следующий раз я тебя убью.
Он не мог мне ответить — пережевывал свои зубы, и я продолжила:
— Не волнуйся, сейчас я уйду, потому что видеть больше не могу твою гнусную фашистскую рожу, но перед тем как уйти, я тебе вот что скажу, придурок… Эй, посмотри на меня… Ты меня слышишь? Так вот, слушай меня внимательно: видишь, вон там стоит мой друг… (произнося это, я, конечно, не посмела даже взглянуть в сторону Франка) (ну да, в один день всех страхов не победить…) и знаешь ли, он гей… а я, я лесбиянка… да-да… И, прикинь, это нам не мешает заниматься всяческими непристойностями по ночам в нашей маленькой палатке… Непристойностями, каких ты даже не можешь себе вообразить… Он редко кончает в меня, не беспокойся, но представь, что как-нибудь ночью после большой попойки мы зазеваемся и это случится… Представь… Так вот, если в результате тех гнусностей, что вытворяют пидорас и лесбиянка, будет зачат ребенок, то знаешь что? Мы не только его оставим, просто чтобы тебе досадить, но и к тому же мы никогда не станем его бить. Никогда, ты слышишь меня? Никогда его и пальцем не тронем. Никогда, никогда, никогда… А если он нас действительно сильно достанет, если он будет мешать нашим оргиям, то знаешь что? Мы его просто прибьем, но сделаем это как надо… Клянусь на головах твоих детей, что он не будет страдать. Слово даю. Ладно, проехали… Всем пока… И хорошей прогулки…
Я смачно плюнула ему под ноги и зашагала прочь в направлении, указанном пастухом.
Потому что мною двигали Вера, Жизнь, Свет и Правда.
Несколько часов я шагала куда глаза глядят.
Прямо к горе Иисуса.
Я даже ни разу не обернулась, чтоб убедиться в том, что Франк последовал за мной.
Я знала, что он это сделал.
Что он ненавидит меня, но идет за мной.
Что он ненавидит меня, и вместе с тем он мне благодарен.
И что у него в голове сейчас наверняка жуткая неразбериха.
Ведь наверняка между этим занудой и его папашей было много общего…
Может статься, они оба члены одной и той же ячейки борцов за Чистоту Запада…
В какой-то момент я застыла над пропастью.
Во-первых, потому что здесь заканчивалась тропа, а во-вторых, потому что на самом деле вот уже несколько часов я не слышала шагов за своей спиной.
Ни разу.
Я застыла на месте и стала ждать.
Слепая вера — это хорошо, но я ведь не слепая. Я цветочница.
К тому же, как сказал бы поэт, любви нет.
Есть лишь доказательства любви.
Я застыла на месте и посмотрела на часы.
«Если через двадцать минут он здесь не появится, — пообещала я самой себе, — я откажусь от аренды нашей квартиры на улице Фиделите».
Сколько бы я ни хорохорилась, все-таки я тоже не железная.
Черт. Пусть я съехала с катушек, сорвалась, но ведь и ради него тоже, не только ради себя.
Обманщица.
Хорошо, признаю. Я сделала это только ради себя.
И даже, кстати, не ради себя… А ради той маленькой девочки, рядом с которой я жила, когда была маленькой девочкой…
Никогда раньше у меня не было случая ей сказать, что, даже если зимой от нее попахивает, она все равно мне друг и всегда может присоединиться к моей компании и сидеть со мной рядом в классе.
Всегда.
И навсегда.
Так что вот. Теперь это сделано.
Она его получила — свое доказательство любви…
«Если через девятнадцать минут он здесь не появится, — повторила я, стиснув зубы, — я откажусь от нашей квартиры на Фиделите».
Ровно семнадцать минут спустя за моей спиной раздался брызжущий ядом голос:
— Эй? Знаешь что? Ты меня достала, чертов Сморчок… Ты в самом деле меня достала!
Я едва не разревелась от счастья.
Это было самое красивое и самое романтичное признание в любви, которое я когда-либо в жизни слышала…
Я развернулась и кинулась ему на шею, и уж не знаю, как мне это удалось, но прыгая в его объятья, я сбила его с ног и мы оба сорвались вниз.
Мы слетели по этому чертову каменистому склону до самого низа, в самые заросли каких-то колючек, и остались более или менее живы.
Потом мы, как смогли, докарабкались до местечка поровнее и всерьез надулись друг на друга.
Ну вот, звездочка моя… Это конец… И если хочешь еще разок полюбоваться на нас вживую, ну и за всякими там бонусами — возвращайся к первому эпизоду первого сезона, потому что здесь мне уже больше нечего добавить.
Хи-хи-хи!
Мне снилось, будто Франк меня щекочет.
Хи-хи-хи! Ну… прекрати…
Открыв глаза, я поняла, что в конце концов заснула, а щекотал меня вовсе не Франк во сне, а Ослик, наяву изучавший мои карманы.
— Твой новый друг, судя по всему, желает яблоко…
По-прежнему морщась от боли в разбитой руке, я поднялась и увидела Франка: он спокойно сидел на уступе скалы и варил себе кофе.
— Завтрак подан, — сказал он мне.
— Франки? Это ты? Ты не умер?
— Нет, пока еще нет… Тебе и на этот раз не удалось…
— Ты ничего себе не сломал?
— Сломал. Лодыжку, наверно…
— Но… уф… — я с трудом складывала этот пазл, — но… а ты… не был в коме?
— Нет.
— А что же это тогда с тобой было?
— Я спал.
Ничего себе хам… И какого черта я так за него волновалась?
Ничего себе хам…
Ничего себе хам!
Мсье, видите ли, спал…
Мсье изволили отдыхать…
Мсье похрапывал под звездным небом…
Мсье преспокойнейше дремал в объятьях этой шлюшки Морфея, пока я тут упивалась своими страданиями…
Мсье был не на высоте.
Мсье меня разочаровывал.
Как я испугалась, когда он притворился, что потерял сознание… Как всю ночь надрывалась, расписывая, какие же мы с ним хорошие… И сколько же всякого дерьма мне пришлось переворошить, чтобы мы выглядели достойно… И сколько усилий было потрачено на то, чтобы все это еще и отсортировать втихомолку, потому что мне очень хотелось, чтобы мы вызывали уважение, а не жалость.
Да уж, вся эта кропотливая игра в бирюльки с моими чудесными детскими воспоминаниями: вытянуть только нужные, не притрагиваясь к остальным, которые годны лишь на то, чтобы загнать меня еще глубже в мою кромешную тьму.
Сколько труда усердной мастерицы, делающей из говна конфетку…
Сколько мужества…
Сколько нежности…
Сколько любви…
И как же мне было холодно… И одиноко… И грустно… И как же я старалась, из кожи вон лезла, чтобы добиться расположения мертвой… и еще… ко всему прочему, это его обращение в службу скорой сексуальной помощи с творческим уклоном…
Черт, я была в ярости…
Что ж, ладно…
— А откуда здесь взялся Ослик? — спросила я.
— Понятия не имею. Он уже был здесь, когда я проснулся…
— Но как он сюда спустился?
— Вон по той узкой тропке…
— Но… уф… как он нас нашел?
— Не спрашивай меня… Еще один осел, которому хватает глупости тобою дорожить…
— …
— Ты дуешься?
— Ну да, я дуюсь, черт тебя побери! Представь себе, я страшно переволновалась! Я всю ночь не сомкнула глаз…
— Оно и видно…
Ох, ну надо же, какое поганое у меня настроение, шел бы он от меня куда подальше со своим кофе.
— Ты сердишься на меня? — спросил этот лицемер с поджатыми губками, хренов чинильщик семейных бирюлек.
— …
— Настолько сильно?
— …
— Неужели действительно настолько?
— …
— Правда-правда?
— …
— Ты правда беспокоилась за меня?
— …
— Ты правда думала, что я в коме?
— …
— Тебе было грустно?
— …
— Ужасно грустно?