Мой Исаак… Мой принц… Я долго на него смотрел, чтобы успокоиться. Он выглядел изнуренным.
Даже крылья его «бабочки» как-то обвисли.
Он и вправду действовал на меня успокаивающе, но с другой стороны, он все-таки тоже был явно не в себе. Вот зачем он мне это сейчас принес, а? Только честно? Как будто бы с этим нельзя было подождать. Разве я собираюсь заказывать вино? У меня нет ни погреба, ни денег, ни Алис, ни миндаля, ни чугунного сотейника, ни маленьких дочек, ни специй, ни скатерти, ни бокалов, у меня ничего нет… Да уж, сомнительный поступок для человека, который якобы все понимает и видит насквозь…
Ладно, мы все-таки выпили с ним две с половиной бутылки. От этого возникают некоторые недостатки.
Мы стояли на лестничной площадке, потому что я не мог достойно его принять, и именно в этот момент, когда я подумал об Исааке Моизе, который стал моим другом, моим драгоценным другом, и о том, что я не могу достойно его принять, я наконец повзрослел:
— Позвольте подняться к вам и позаимствовать у вас маленький магнитофон Мизии «Фишер-прайс», который валяется в ее комнате среди кукол Барби, пожалуйста!
В-девятых, заплыв
У меня было орудие преступления, но мне не хватало патрона. В данном случае — кассеты. Этой реликвии прошлого века. Маленькой коробочки из черного или прозрачного пластика с магнитной лентой, на которую можно записывать звуки. Этой мелочи из другого мира.
Не мог же я испортить считалочки Мизии…
Одна-две кассеты у меня точно должны были остаться, но где?
Отступление:
Когда я познакомился с Мелани, вместе с парой приятелей мы снимали квартиру на троих недалеко от Барбес. И если в общих комнатах у нас частенько царил невообразимый бардак, то себе я, помнится, обустроил очень даже уютную спальню.
Там было множество книг, музыки, пепельниц, распотрошенных коробок, которые моя матушка присылала мне еженедельно (с колбасой, кунь-аманом[118], масляными лепешками, да-да, клянусь вам, это немыслимо, но это моя мама, и она такая, она бретонка), дебильных маек, грязных трусов, непарных носков, которые прекрасно сочетались с рыганием, пуканьем, дрочкой и всякими скользкими шуточками, так вот туда, о чудо, не часто, но все же время от времени захаживали девушки, и там на стенах крепилось все, что поддерживало меня на плаву: записки, картинки, портреты, лица людей, казавшихся мне прекрасными или же восхищавших меня, архитектурные проекты, прототипы, макеты, идеи, учебные темы, отчеты, билеты в кино и на концерты, какие-то штуки, скопированные из книг, фразы, заставлявшие меня жить с высоко поднятой головой, репродукции рисунков Леонардо да Винчи, Арне Якобсена[119], Ле Корбюзье или Фрэнка Ллойда Райта[120] — всех этих кумиров — от которых я и сейчас не отказываюсь да и никогда не отрекусь, — обычных для того, кто явился в столицу доказывать свой талант, хотя у самого еще молоко на губах не обсохло, там также висели семейные фото, фотографии кораблей, друзей, моих собак (живых и мертвых), афиши фильмов, выставок, иллюстраторов, музыкантов, харизматичных лидеров, в общем, полный набор, чего уж там…
Ну так вот, когда мы с Мелани решили жить вместе, чтобы экономить на квартплате (боже, как запросто я это произнес, какая гадость, скажем лучше, чтоб быть счастливыми вместе), мы переехали в крохотную двушку у Восточного вокзала, и там мне, само собою, пришлось подсократить свое барахло.
Большую часть вещей я отвез к родителям, оставив себе только то, что было мне жизненно необходимо, чтобы закончить учебу и как-то одеваться. Все пошло путем, мы работали, часто куда-то ходили, мы любили друг друга, а интернет тем временем предоставил мне ту самую безграничную стену, на которой я мог вывешивать и вволю любоваться всем, что меня вдохновляло.
Потом, когда появилась возможность переехать сюда, чтобы еще больше сэкономить на квартплате (здесь мы платим только коммунальные платежи, но все ж и об этом не стоит забывать, ага?!) (о, господи, в кого я превратился?), Мелани заново перетряхнула мое барахло. Да-да, поскольку я уже большой и буду теперь работать по-настоящему, то мои бесформенные майки, старая куртка, свитера из комиссионки, ботинки «Кларкс», труба, бумажки для самокруток, вязаные шапки и книжки Толкиена мне уже больше не понадобятся. Ведь так, милый?
Ладно. О’кей. Она права. Мы отныне живем в приличном районе, и, право слово, как же приятно, когда ты больше не слышишь по ночам шум поездов и у тебя не стреляют каждые две минуты сигарету, так что… за все надо платить, это справедливо. К тому же, если я сам себя не способен убедить в том, что стал взрослым, кто мне поверит? Значит, алле-оп — и еще на пять коробок меньше. Честно говоря, меня это никогда особо не смущало, я всегда любил путешествовать налегке, но дело в том, что теперь, уф, как бы это сказать… у меня ничего больше нет. Даже аудио-кассету найти проблема.
Что ж… тем хуже для Мизии, я ей потом возмещу.
И тут я вспоминаю. Ведь когда в прошлом году я расставался со своей развалюхой, то вытащил все, что было в бардачке. А поскольку в машине стояла допотопная автомагнитола, то у меня должно было остаться хоть сколько-то кассет, ведь так?
Ищу.
И в самой глубине отведенной мне части шкафа нахожу одну кассету. Одну-единственную. Я ее не узнаю, и на ней ничего не написано.
Ладно. Посмотрим.
Принимаю душ и размышляю. Надеваю трусы, носки, чистые джинсы и размышляю. Выбираю подходящую рубашку и размышляю. Завязываю шнурки и размышляю. Делаю себе кофе и размышляю. Еще кофе — продолжаю размышлять. Еще один — по-прежнему размышляю.
Я думаю. Думаю. Думаю.
И когда от этих мыслей у меня уже не остается ни грамма алкоголя в крови, я весь взмок, накрутив себя до предела, то наконец успокаиваюсь.
Я иду на кухню, зажигаю свечу, как у Алис, потому что заметил, что в свете свечей люди кажутся более красивыми и умными (да, естественно, моя свечка не столь прекрасна, это не церковная свеча, а «декоративная» фигня, приобретенная Мелани, с запахом кокоса) (ну и эта сгодится) (не все сразу, госпожа Жизнь) (прошу вас, хоть что-то оставьте мне на потом), гашу свет, сажусь и ставлю перед собой на стол маленький магнитофончик, обклеенный стикерами с Шарлоттой Земляничкой.
Вставляю свою старую кассету и что же я слышу? Massive Attack.
Да уж, любят небеса подразнить… Сложно было придумать что-то более в тему. Вот бы я посмеялся, не будь в таком стрессе. Я перематываю на начало, беру микрофон и… пересаживаюсь, чтобы не видеть свое отражение в окне.
Потому что выгляжу я все-таки удручающе в своей красивой выходной рубашке, со свечкой из телемагазина и крохотным микрофоном на желтом проводочке. Нет, правда, лучше мне этого не видеть.
Я прочищаю горло и нажимаю на большую синюю кнопку ЗАПИСЬ. Пленка крутится, я еще раз прочищаю горло и я… я… уф… ох, черт, я перематываю назад.
Так, ладно, приятель, надо это сделать, прямо сейчас…
Я делаю глубокий вдох, как в те времена, когда перед девочками из летнего лагеря старался проплыть под водой всю ширину пирса, и снова нажимаю на синюю кнопку.
Ныряю:
«Мелани… Мелани, я не могу остаться с тобой. Я… в общем, когда ты прослушаешь это сообщение, я уже буду далеко, потому что я… я больше не хочу жить с тобой.
(Молчание.)
Я понимаю, что должен был бы написать тебе письмо, но боюсь наделать орфографических ошибок — уж я-то тебя знаю, мне прекрасно известно, что стоит тебе только заметить хоть одну, как ты сразу же преисполняешься презрением к тому или той, кто ее допустил, так что я предпочитаю не рисковать.
Видишь, я записываю тебе это сообщение, чтобы объясниться, и понимаю, что на самом деле даже такого объяснения уже достаточно: Мелани, я ухожу от тебя, потому что ты презираешь людей, допускающих орфографические ошибки.
Думаю, тебе такая причина покажется легковесной, а вот мне все было бы ясно. Я ухожу от тебя, потому что ты нетерпима и не видишь того, что действительно важно в людях. Вот честно, неужели так важно „-тся“ или „-ться“, „сестрин свитер“ или „свитер сестры“, а? Неужели это так важно? Конечно, это слегка терзает слух, да и язык, ну ладно… и что? Это же не приносит никакого вреда, насколько я знаю. От этого ведь люди со всеми их чувствами, порывами и намерениями не становятся хуже, хотя нет, от этого портится все, потому что ты начинаешь их презирать еще до того, как они закончат фразу… и, уф… я… Что-то я отвлекся. Я ушел вовсе не для того, чтобы обсудить с тобой вопросы грамматики.
Если б я хотел объясниться по-быстрому, я бы сказал тебе, что ухожу из-за Алис и Исаака. Так все было бы сказано разом. Я ухожу, потому что встретил людей, которые помогли мне понять, насколько мы оба с тобой ошиблись. Но я не хочу с тобой об этом говорить. Во-первых, потому что ты станешь вести себя с ними еще хуже, чем обычно, а во-вторых, потому что не хочу с тобой этим делиться.
(Пауза. Вой сирены вдалеке.)
Среди всего прочего, они помогли мне понять, что… что мы притворяемся, лжем, делаем вид.
Я говорю о любви, Мелани. Как давно мы перестали любить друг друга? Я имею в виду любить по-настоящему. Ты это знаешь? С каких пор мы стали трахаться, а не заниматься любовью? Всегда одно и то же, я знаю, как доставить тебе удовольствие, и делаю это, ты знаешь, что нравится мне, и не скупишься, но… И что? Что это? Мы удовлетворяем друг друга и засыпаем? Нет, не возводи очи горе… Ты знаешь, что я прав. Ты знаешь это.
У нас с тобой унылый секс.
У нас с тобой… Все стало унылым…
И это еще не все. Поскольку я хорошо тебя знаю и знаю, как долго ты будешь твердить на все лады всем кому ни попадя, какой же я подлец, настоящий подлец, ведь правда, подумать только, и это после всего, что ты для меня сделала, после всего, что дала мне твоя семья — квартиру, жилье, каникулы и так далее, и чтоб уж уши мои горели не зря, я назову тебе три причины моего ухода. Три маленьких, но четких и ясных причины. Так, по крайней мере, подлеца нельзя будет обвинить во всех смертных грехах.