Опустив голову, сжав зубы, ссутулившись, скрестив руки на груди, я размышляю.
Я целиком и полностью погружен в себя, снаружи ничто меня не отвлекает, я слышу, как бьется мое сердце, дышу медленно и борюсь с усталостью и самодовольством, без которых, конечно, на этом смехотворном заседании не обойтись.
Я думаю.
Думаю об Исааке.
На мой взгляд, только он, Исаак Моиз, сможет переправить меня на другой берег. Я вспоминаю его лицо, его рассказы, молчание, взгляды, его дикое ржание и смешки невинной девицы, его коварство, эгоизм, великодушие и этот его приход под дебильным предлогом вручения мне этикетки, и то, как он схватил меня за руку в тот момент, когда я действительно в этом нуждался.
Вспоминаю его слова о добродушии и тон, которым он их сказал. Его мягкость… мягкость и жесткость… изо всех сил цепляюсь за это воспоминание.
Держусь за него, потому что это единственное мое убеждение, которое все еще не погрязло в дерьме. Да, это так, я добродушен.
И именно поэтому в конце концов я распрямляюсь, перестаю мучить самого себя, в последний раз нажимаю на синюю кнопку, а потом убираю магнитофончик Мизии в низ холодильника.
Чтоб Мелани не пришлось сталкиваться с моей подростковой музыкой в довершении к моей слабохарактерности. Чтобы избавить ее от моего Paradise Circus и моей Unfinished Sympathy[124].
Пока на старую кассету записывалось звучание холода, я занялся сбором вещей.
Дорожная сумка готова. Чистое белье, грязное белье, обувь, бритвенный станок, книги, ноутбук, колонки, вот и все.
Это о том, что у нелюбви к себя тоже есть свои преимущества…
Достаю магнитофон из холодильника и наконец нажимаю на кнопку ВЫНУТЬ.
Крышка открывается с железным скрежетом. Хрясть. И оковы пали.
Я пишу на кассете имя Мелани и кладу ее ей на подушку.
Ох, хотя нет… Лучше на кухонный стол.
Пусть из меня не получилось героя, все же стоит вести себя достойно.
Оставляю ключи, захлопываю дверь и поднимаюсь на пятый этаж.
Ставлю свое барахло на пол, застегиваю куртку, достаю перчатки, сажусь и прислоняюсь к своей стене.
Я полностью на нее полагаюсь.
Я жду, когда Алис или Исаак откроют дверь.
Я должен вернуть им детский магнитофон и задать последний вопрос.
В-одиннадцатых, горизонт
Меня зовут Ян-Андре-Мари Каркарек, я родился в Сен-Бриё, через несколько месяцев мне исполнится двадцать семь лет, мой рост 1,82 м, у меня темные волосы, голубые глаза, отсутствуют судимости и какие-либо особые приметы.
Я рос обычным ребенком, был примерным и послушным мальчиком на первом причастии, любимцем в своем детском спортивном клубе, ровно учился в лицее, хорошо его закончил, в институте отличался серьезным отношением к учебе и влюбчивым характером, был верным в любви.
Я нашел себе работу, поскольку не имел никакого страстного увлечения, ни особого призвания к какому-либо делу, подписал недавно бессрочный контракт, который позволил бы мне понемногу набрать кредитов, чтобы набрать еще больше кредитов чуть позже, я жил с девушкой, выросшей в куда более изысканной семье, чем моя. С девушкой, показавшей мне и преимущества, и ограничения буржуазного образа жизни. С девушкой, которая меня бы пообтесала, конечно, но вместе с тем и невольно укрепила бы меня в моем тяготении к бардачности и старому доброму свинству, нормальным для парня, чей дед был рыбаком. Которая позволила мне осознать, что в моей семье не так хорошо следили за собой, зато гораздо лучше себя вели. Что у нас меньше внимания уделяли формам, зато отношения были раскованнее и надежнее. И что у нас было не принято дурно говорить о других. Что другие вообще не особенно нас занимали. Может быть, потому, что мы были слишком глупы и не видели дальше кончика собственного носа, а может, потому, что как раз у кончика нашего носа проходила линия горизонта.
Быть может, эта линия, эта бесконечная полоса, испокон веков отделяющая море от неба, формировала в этих краях менее высокомерных людей…
Быть может… Я не знаю… Мне наверняка не следует обобщать, но все же… ее отец, пожимая мне руку, все время путал мое имя, называя меня то Иваном, то Ивоном, однажды даже Эрваном, и, в конце концов, это выглядело странно.
Но Мелани, его дочь, я любил. Клянусь жизнью, я ее любил. Но больше не понимал, на что она надеется. Я разочаровывал ее, она меня тоже. Мы не решались в этом признаться, но наши тела были не столь куртуазны и в минуты близости говорили о многом. Ее запах, вкус, дыхание, пот — все ополчилось против меня. Все изменилось и расстраивало меня. Думаю, и она чувствовала то же самое. Что даже мыло, зубная паста и духи не всегда могли справиться с моим замешательством.
Да нет, я не придумываю, я знаю это.
Я это знал.
Вчера вечером я был один. Я собирался пойти в кино, но на лестничной площадке перед моей квартирой стоял буфет. Он принадлежал соседям, с которыми я был едва знаком. Людям, жившим двумя этажами выше. Паре с двумя детьми. Я вызвался помочь им донести буфет до их квартиры и остался у них в гостях до начала следующего дня.
На следующий день, то есть сегодня утром, я сел в скоростной поезд, проспал всю дорогу, потом пересел в автобус. Часом позже я вышел на маленькой площади, окруженной платанами, и заглянул в кафе. В первое попавшееся кафе, которое меня вдохновило, куда в теплое время года наверняка заходили любители петанка пропустить по стаканчику, перед тем как разойтись по домам. Выпив бокал вина, я достал из кармана бумажку и, пустив ее по кругу, выяснил направление, в котором мне надо было двигаться, и на какой дороге ловить машину.
Мою бумажку передавали из рук в руки, комментировали, обсуждали сообща, по ходу измяли.
Как будто это карта. Карта сокровищ с Южным крестом посреди. На мою благодарность мне ответили, словно осадили: «Да с удовольствием». Я вздрогнул.
Мне не пришлось долго ждать. Какой-то парень согласился подбросить меня на своем фургоне. Он работал каменщиком. Строил бассейны, но сейчас мертвый сезон, и за неимением лучшего он ремонтировал канавы. Сложив большой палец с указательным, он звукоподражательно отстреливал ворон. Сворачивая себе самокрутку, он придерживал руль коленями, одновременно выжимая газ, чтобы «обеспечить устойчивость автомобиля». Он скоро станет папой. Похоже, прямо сегодня вечером. «Мля, — твердил он, — мля, дело пахнет керосином…»
Я улыбался. Мне нравилось все, что он говорил. Нравился его голос, его акцент, его болтливость. Он напоминал мне эдакого местечкового Аль Пачино. Мы с ним были примерно одного возраста, он уже имел фургон, на котором были написаны его имя и фамилия, платил налоги и содержал семью. Все это казалось мне настоящей экзотикой.
Он высадил меня на каком-то перекрестке. Сожалея, что не может подбросить до места назначения, все из-за этого малыша… Да тут недалеко, прямо за этим холмом. Можно идти по дороге, а можно срезать через поля. Я его поблагодарил. То, что нужно пройтись пешком, воспринял с облегчением. Я трусил. Убеждал себя в том, что, учитывая вес моей сумки и расстояние, которое предстояло пройти, в конце концов я смогу расслабиться.
Хотя это оставалось всего лишь предположением среди тысяч других, застивших мне глаза.
Я размышлял, шагая вперед, строил гипотезы.
Воображал диалоги, продумывал реплики и шел все быстрее, словно стараясь собственные возражения оставить позади.
Ремень сумки резал мне плечо. На обочине дороги стояло небольшое каменное строение. Дверь оказалась не заперта. Я оставил там свои книги.
Я потом за ними вернусь.
Никто никогда не ворует книги.
Я узнал дом. Такой же, как на моем клочке бумаги. Я оставил сумку снаружи, около воротного столба, вошел во двор и направился к наиболее ухоженной части построек. Туда, где у дверей стояли сапоги и виднелись занавески на окнах. Я постучал. Мне никто не ответил. Постучал сильнее. По-прежнему никого.
Черт побери. Никаких сокровищ.
Я огляделся. Постарался понять, где же нахожусь, как все это устроено и что я вообще делаю в этой дыре. Непонятно.
В конце концов дверь отворилась за моей спиной. Я обернулся, широкой улыбкой заменив букет цветов. Увы, моя улыбка на ходу завяла.
Да уж, такого я и представить себе не мог.
Неужели все настолько запущено?
Она указала подбородком на сарай. Если я не найду его там, то должен буду пройти до конца дороги и поискать на склонах холма.
— Или его, или собаку! Если увидите собачий хвост, значит, и человек неподалеку!
Она веселилась от души.
Я уже отошел на пару шагов, когда она прокричала мне вслед:
— И напомните ему, что у Тома в шесть тренировка! Он поймет! Спасибо!
Я был потрясен. Хотя обычно я очень внимателен к людям, но я не смог бы вам ее описать. Ни ее лицо, ни одежду, ни даже цвет ее волос. Единственное, что мне запомнилось, было тем, на что я безуспешно старался не смотреть: ее костыли.
В-двенадцатых, твердая земля
На что я, собственно говоря, рассчитывал?
Не знаю…
На что-то более солидное…
На некую сцену.
Красивую сцену.
Как в романе или в кино.
Особенный свет, величавое небо и мужчина, стоящий на этом фоне.
Да, именно так: мужчина, стоящий с… уф… с чем-то навроде секатора в руке.
И музыкальное сопровождении момента встречи. Пусть звучат трубы из «Звездных войн», «Полет валькирий» или еще какая-нибудь ерунда.
Вместо всего этого я стоял на пороге сарая в тусклом свете неоновой лампы, какой-то пес обнюхивал мои причиндалы, а музыкальным фоном служили остроты «Больших голов»[125].
Неплохо, мой мальчик, неплохо…
Эй, да твоя жизнь — это даже не верблюд, это вообще какой-то мутант!