нают. Правда, Гор был зачат довольно необычным способом. Отец его Осирис, добрый бог, всему научивший египтян: и пахать, и сеять – безмятежно властвовал как над Верхним, так и над Нижним Египтом. Его родной дядя, злобный бог пустыни Сет, убил своего брата Осириса, растерзал его тело на клочки и разбросал по пустыне, чтобы исключить всякую возможность его воскрешения. Жена Осириса, великая Изида, ходила по пустыне и жалобно стенала, собирая по частям плоть своего мужа. Ей помогал бог-шакал Анубис, ибо шакалы знают, где падаль искать. Всё нашла, всё собрала, и, плача, лепила мужчину, чтоб был похож он на человека. Получилось отлично, но недоставало самого главного – подлец Сет детородный орган своего брата кинул в Нил, и там его съели крокодилы. Изида не растерялась, слепила член из глины, приставила его ко всему, что было собрано, приняла образ соколихи и уселась сверху. Таким образом Гор был зачат.
Получается, что соколы с женскими грудями всё же не Гор, а Изида. Интересная версия. Она подкрепляется фактом пристального внимания к Египту, характерного для римских интеллектуалов барокко задолго до конца XVIII века, наполеоновских походов и официального начала египтомании в Европе, зафиксированного множеством исследований и выставок. Увлечение Египтом подстёгивалось тем, что со времени понтификата Сикста V Перетти египетские обелиски, привезённые в большом количестве императорами в Рим, стали устанавливаться в самых важных точках города. В Средние века они лежали поверженные и никому не нужные. Сикст V сыграл важную роль в истории Рима, соорудив акведук Аква Феличе, снабдивший Рим водой, и развернув бурное строительство, преобразившее город. По его поручению под руководством архитектора Доменико Фонтана был разработан план реконструкции города, направленный на объединение в единое целое всех заселённых районов, разбросанных как оазисы по территории древнего города и мало между собою связанных, и всех церквей, находящихся за пределами городских стен. Египетские обелиски служили своего рода маяками новой застройки.
По распоряжению Сикста V в 1586 году был установлен первый из них – Обелиско Ватикано на Пьяцца Сан Пьетро. Он же стал самым высоким и самым главным в городе. Воздвижение Обелиско Ватикано, собравшее толпу народа, было своего рода технологическим чудом конца XVI века и обросло легендами. Обелиски придали Риму целостность, утраченную им после гибели империи, поэтому барочная застройка ориентировалась на воздвигнутые маяки. Великие папы барокко продолжали дело Сикста V, расширяя улицы и нещадно снося старые здания. Расколотые, провалявшиеся в пыли и грязи целое тысячелетие, обелиски вновь вознеслись над Римом, став символом возрождённого в христианстве имперского величия. Возвращение египетских обелисков подстёгивало интерес к вырезанным на них иероглифам. В центре фонтана на Пьяцца Навона должен был стоять обелиск – это было главным требованием Иннокентия X ко всем, кто разрабатывал проект. Обелиск был найден в районе Чирко ди Массенцио, именуемого также Чирко ди Ромуло (Цирк Максенция или Цирк Ромула), куда его переместил в III веке император Максенций, соорудивший цирк в честь своего рано умершего сына Ромула. Там его отыскал и изучал в начале XVII века учёный иезуит и влиятельный римский интеллектуал Атаназиус Кирхер. Он установил, что ранее обелиск украшал Чирко ди Домициано и назывался Обелиско ди Домициано, а также опубликовал свою расшифровку иероглифов. Толкование Кирхера, повествующее о борьбе тьмы и света и о торжестве голубя, олицетворяющего Святой Дух и папский Рим, столь фантастично и запутано, что, не имея ничего общего с настоящим значением иероглифов, больше похоже на либретто «Волшебной флейты», чем на научное изыскание. Тем не менее оно было очень популярно. Текст Кирхера настолько впечатлил папу Иннокентия X, что он решил водрузить Обелиско ди Домициано в центр Фонтана деи Кватро Фиуме, тем самым вернув его на прежнее место к вящей своей и Рима славе.
Про Древний Египет говорил весь образованный Рим, Египтом просто бредили. Казалось бы, что решение Фальконьери поместить изображение Изиды на новом дворце шло в ногу с модными трендами. Если это так, то значит следующее: Орацио Фальконьери кого-то засадил или засел сам – что маловероятно – за учёные книги и, разыскав миф, с радостью воскликнул: «Эврика! Ведь я же и Гор, и сокол!» – и приказал тут же налепить Изиду-соколиху на углах дома, купленного им по случаю женитьбы. Но если он Орацио и Гор, Фальконьери и Сокол, то зачем ему Изида? В Египте богиня с соколиной головой не изображалась, только с соколиными крыльями; бог не изображался с женскими грудями. К тому же если советчик, снабдивший Борромини идеей сокола с грудями, кто бы он ни был, знал историю зачатия Гора, то он был бы в курсе дальнейших успехов светлого бога в борьбе с силами мрака. После рождения Гора злобному Сету пришлось потесниться и отдать ему Верхний Египет, оставив себе один Нижний. Для того чтобы снова подчинить оба Египта, Сет, извечный враг добра, изнасиловал племянника, тем самым доказав своё превосходство, но, когда злодей, ничего не соображая во время оргазма, расслабился, Гор изловчился, из-под дяди выскользнул и счастливо подставил вовремя ладонь. Семя Сета попало на неё. Тогда Гор омыл руки в Ниле и занялся онанизмом. Своим семенем он полил салат латук, любимое лакомство Сета, и тот, ничтоже сумняшеся, его сожрал. Когда оба предстали на суд богов, обсуждавших, кому править Египтом, то боги вопросили семя Сета: «Где ты, о Семя?» – и семя Сета завизжало из реки: «Вот оно я, вот!» А когда боги позвали семя Гора, оно прямо изнутри Сета пробурчало: «Вот оно я, вот!» Так свет и добро победили, а Гор объединил Египет под своей властью. История занимательная и выразительная, но запутанная и переусложнённая. К тому же, предстань Орацио что в образе Изиды с соколиной головой, что в образе Гора с женскими грудями, это тут же было бы расценено римской злоязычной толпой как своего рода каминг-аут.
Вряд ли даже самая возможность намёка на что-то подобное была нужна Орацио Фальконьери. Скорее всего, Борромини, думая, как приладить соколов Фальконьери к дворцу, решил создать, со свойственной ему любовью к прихотливости, на лапидарном фасаде птицекариатид, совершенно новую популяцию. Находясь под явным впечатлением от увиденных им египетских статуй, он решил сделать нечто подобное, вызывающее то ощущение грозной величественности, что характерно для искусства Египта. Натянутые сопоставления с египетской мифологией, подразумеваемые перекличкой имён Orazio с Horus, как по-итальянски пишется Гор, никому просто не пришли в голову. Получилось здорово, пугающе и притягивающе, очень по-египетски. Груди соколов, вписавшись в архитектуру Браманте как родные, сделали Палаццо Фальконьери особым, не похожим ни на одно здание в мире.
Макс Эрнст. «Одеяние невесты»
Грудастых соколов не назовёшь ни барочными, ни ренессансными. Они какие-то модернистские, сюрреалистические, будто из коллажа Макса Эрнста. В музее Пегги Гуггенхайм в Венеции висит его картина 1940 года «Одеяние невесты». В центре – женское обнажённое тело, обрамлённое ярко-оранжевым пышным плюшево-перьевым плащом. Тело увенчивает огромная голова оранжевой совы – и не понятно, то ли это маска, приделанная к плащу, то ли это голова голой женщины. Вокруг монстры: гермафродит, журавль на человечьих ногах, ещё одна страшноватая красавица с плюшем-перьями вместо волос. Картина – порождение мрачной мизогинии: женское начало в ней – олицетворение греха смертного, адского. Фигура невесты пугающе смешивает женское и птичье, что не редкость в искусстве, начиная с сирен, гарпий и стимфалид. У Эрнста, как и у Борромини, птица означает нечто неизведанное, опасное, страшное, как в фильме «Птицы» Хичкока. Сюрреалистическое полотно можно интерпретировать так же, как и соколов Борромини, опираясь на многочисленные ссылки на мифологию всех стран и народов. К тому же «Одеяние невесты» – отражение сороковых годов с их ужасом мировой войны, страх перед животворной силой, ведущей к смерти и т. д. Говорить и писать об этом можно бесконечно, но существует внятное и короткое объяснение самого Макса Эрнста: картина – отражение детских воспоминаний о рождении сестры, совпавшем со смертью попугая. На маленького мальчика это произвело столь сильное впечатление, что он помнил об этом всю жизнь.
Столь простое объяснение «Одеяния невесты» вроде как и разочаровывает, но оно не отменяет ни мифологических коннотаций, ни мировой войны, ни страха перед животворной силой, ни мизогинии. Так вышло. Борромини также не хотел ничего особенного олицетворять, просто надо было соколов вставить, а вышел чистый сюрреализм, Фрейд, Юнг и Мишель Фуко с его страхами. Борромини, если и не был женоненавистником, то женщин опасался и избегал, что со всей очевидностью доказывают факты его биографии. Это ещё одно его отличие, важное, от Бернини. Мир Борромини мужественный, но без всякого мачизма, которого у женолюба Бернини хоть отбавляй. В общем, бедняга, до того ограничивавшийся в декоре детскими головками, в кои веки решил женские груди в архитектурный проект включить, а в результате создал фрейдистскую поэму. Недаром в XVIII веке совсем впритык к Палаццо Фальконьери выросла макабрическая церковь, о которой речь впереди.
Фасад Палаццо Фальконьери, выходящий к Тибру, разительно отличается от уличного, он гораздо выше и кажется более тонким и удлинённым. С Виа Джулиа здание выглядит благородно и тяжело, с реки – породисто и изящно, прямо как какой-нибудь аристократ с английского портрета ван Дейка. Лицевой фасад вытянут в одну линию, задний оброс двумя крылами, образующими двор. С этой стороны Палаццо Фальконьери – творение Борромини, но каких-либо явных признаков барокко нет, рисунок очень скуп, архитектурный декор – минимален. Главное – линия, ритм и профилировка. Пир чистой архитектурной графики.
Задний фасад Палаццо Фальконьери c Lalupa / Wikimedia Commons / CC BY-SA 3.0