Но ведь она просто не знала, что Ким все время лжет. Ким ничего не делает просто так — он просчитывает каждую мелочь. И он знал, с самого начала знал, что все выйдет именно так. С самого начала.
…
Они больше не говорят обо мне. Не обсуждают, не бросают свежую сплетню с моим участием ненароком за чашечкой ненастоящего кофе. Они даже не произносят моего имени. Я чувствую, что они только и делают, что молчат обо мне.
И когда я вижу их любопытные лица, напряженно сжатые губы, ярко размалеванные алой губной помадой, я понимаю, о чем они молчат. Для них я — инопланетное чудо. Для них я — то, о чем уже не принято говорить. Ни о том, что я смогла самовольно покинуть этот дом с синими окнами, это дьявольское логово; ни о том, что я вернулась сюда вновь с десятилетней девочкой на руках со странным французским именем. Для них это — нонсенс, в здравом рассудке вернуться в эти стены.
Но они просто не знают, насколько страшно бывает порой одной в крохотной квартирке, где не осталось ни единого зеркала, ни единой тарелки. В квартире, куда ты знаешь, что они еще вернутся. Эта дамочка с малиновыми кудрями и ее чертов престарелый муж. Оба спятившие с ума.
Они не знают, что лучше слышать монотонные стоны за тонкими стенами, нежели каждую секунду внимать тишине; нежели просто знать, что там, за стеной, уже никого нет.
Они не знают, и это для их же блага.
Лея больше не вяжет. Не звякает в углу комнаты в своей обычной манере. Она даже не разговаривает со мной — только с Жи. Они вместе рисуют очередное стадо овец. Зато Лея достала давно забытую ею скрипку: когда-то давно она говорила мне, что прежде хорошо играла на скрипке.
И мне нравятся эти звуки. Сперва они кажутся жалобными и даже противными. Кажется, что они похожи на звуки, издаваемые остро заточенными когтями, если ими провести по классной доске. Но затем начинаешь понимать, что каждая повисшая в воздухе нота — это нота надежды, веры в светлое будущее. Это только кажется слабостью — на самом же деле это великая сила.
Я не замечаю, как начинаю засыпать под тихие скрипичные напевы. Затем кто-то толкает меня в плечо, неосторожно, резко выталкивая меня из блаженного царства Морфея.
— Ты спишь? — раздается теплый шепот над ухом, и я сразу же узнаю этот голос — голос плохих парней.
— Уже нет, — раздраженно бурчу я и пытаюсь пальцами разделить слепившиеся глаза. Видеть — теперь мое новое преимущества. — Джо, что тебе от меня нужно… — я бросаю полуслепой взгляд на настенные часы, — …в пять часов утра?
— Я просто подумал… — Стоп. Джо собирается меня о чем-то просить? — …ну, раз ты снова в доме, может, вернешься к своей работе?
— Не дождешься, — огрызаюсь я и, расстроенная, что меня разбудили из-за такого пустяка, плюхаюсь обратно на подушку и отворачиваюсь к стенке. — А теперь иди — дай мне поспать.
Чувствую, как чья-то очень мощная рука силой поднимает меня обратно.
— Я не договорил, Кесси, — мягко возражает Джо. — Это обязательно. И возражения не принимаются.
— Тебя Главный попросил? — догадываюсь.
— Приказал, — ухмыляется он, и даже сквозь пелену перед глазами я снова вижу его опасную усмешку.
…
Я чувствую осторожное прикосновение металла к моей шее. От резкого холода я вздрагиваю, но тут же пытаюсь взять себя в руки: я же не хочу, чтобы он отрезал мне что-то не то.
— Ты когда-нибудь раньше этим занимался? — тихо спрашиваю я, слегка поморщившись от неприятных ощущений.
Он хмыкает где-то там, за моей спиной.
— Ты действительно хочешь это знать, Кесси?
— Нет, — честно признаюсь я и сжимаю покрепче губы, чтобы, если закричу — это будет, хотя бы, не так громко. — Но хотя бы не молчи — скажи что-нибудь, а то мне страшно.
— Страшно? — злорадно переспрашивает Джо, и я слышу-чувствую, как ножницы в очередной раз с холодным лязганьем смыкаются на моих волосах. — Значит, тебе не страшно общаться с чокнутыми наркоманами — страшно только, когда я стою за твоей спиной с ножницами в руках? — Кивок. — Ты странная, Кесси, я тебе уже говорил? Но только не дергайся.
Забыв, о чем он только что меня попросил, я снова киваю и вздрагиваю от очередного прикосновения. С каждым металлическим прикосновением волос становится все меньше, но это, в сущности, не так важно.
— Почему не в парикмахерской, Джо? — интересуюсь.
— Потому что парикмахерские уже не работают, а тебе нужно избавиться от длинных волос уже сейчас.
— Ну и где логика?
— Ты действительно хочешь знать? — Но этот вопрос он не произносит — лишь снова сводит ножницы у меня за спиной, и они сварливо скрипят, отрезая очередную прядь.
И все же я не могу с ним не согласиться: с короткими волосами действительно проще. И даже дышать легче. Вдох-выдох — в легких сразу же неимоверное количество свежей пыли. Но я чувствую постоянное непреодолимое желание прикоснуться к этим обрезкам — к тому, что осталось от меня прежней. Я неосознанно поднимаю и опускаю руку, чередуя свои желания и желания здравого смысла.
— Я видел тебя сегодня, — неожиданно прерывает тишину Джо. — В таком бежевом платье. Тебе идет, кстати.
— Спасибо, — скорее, рефлекторно отвечаю я.
— Ну, и как на свадьбе?
— Ее не было.
— Кого? Невесты?
— Жениха. И свадьбы.
…
Я поняла, что влюбилась в Кима, когда мне было чуть за двадцать. Я влюбилась в него не потому, что мне что-то в нем особенно нравилось — голос, дыхание, постоянные насмешки, его вечные "Кесси-я-всегда-прав" — я влюбилась в него потому, что мне просто надо было в кого-то влюбиться.
В то время рядом со мной уже никого не было — ни подруг, посчитавших, что со слепой время проводить будет уже не так интересно, ни родных. Последних, впрочем, я не видела уже давно. А Ким был единственным, кто хоть как-то обо мне заботился. Хотя теперь я знаю, что он еще и деньги за это получал, но тогда он все равно был единственным, у кого хватало терпения навещать меня раз в несколько дней. И мне нравилось воображать его песочного цвета — как он сам говорил — волосы с мелкими кудряшками, нравилось представлять его тонкие губы и вечно сдвинутые к переносице брови. Нравилось представлять его — похожие на мои — глаза. Это было моим единственным развлечением.
И я даже подумать не могла, что у него уже была девушка, мифическая работа пастуха рядом со мной и огромный талант лгать так, чтобы я ему верила.
Мне кажется, что даже спустя такое количество времени, Ким ни капельки не изменился. По крайней мере, одно я знаю точно — он по-прежнему такой же лжец.
За этот месяц я звонила ему на автоответчик всего несколько раз, каждый раз абсолютно уверенная, что трубку он не поднимет. Вот и сейчас я скорее по-привычке набираю выученный наизусть номер (набираю его не глядя — одними кончиками пальцев). Ожидаю очередное "Вы позвонили…", но вместо этого слышу смутно знакомое дыхание. Тяжелое.
— Ким?
24. "То, что меня никогда не сломает"
Это только кажется, что чувствовать — просто. Только кажется, что можно закрыть глаза на мгновение, сосредоточиться — и тут же почувствовать. Этому можно обучиться, да. Но я бы не советовала.
И мне было бы намного проще, если бы я не слышала его тяжелое глубокое дыхание, если бы не чувствовала его присутствие там, на другом конце провода.
Мне было бы намного проще потерять себя в огромных закоулках Нью-Йорка, заблудиться и не знать, где выход, не чувствовать его. Проблема в том, что я не только чувствую — я знаю.
Но даже это не может сломить меня. Меня ломает то, что это как диагноз, как прицепившаяся пожизненная болезнь. Меня ломает то, что там, на другом конце трубки он. И меня это убивает. Медленно.
…
У меня сердце колотится со скоростью света. Дыхание перехватывает. Дыхания — почти нет. И в этот момент меня тоже — почти нет. Я открываю рот и пытаюсь что-то сказать, но не выходит, не получается, и вместо слов изо рта вырываются только неопознанные булькающие звуки. Я даже не могу идентифицировать то чувство, которое испытываю. Когда кажется, что мозг сейчас лопнет, разорвется, точно одно из тех зеркал; когда кажется, что сейчас задохнешься собственными предположениями; когда кажется, что то, что есть — этого просто не может быть. Я не знаю, как называется это чувство.
— Кесс, прошу тебя, не молчи, — слышу. Его голос тихий, почти умоляющий. Как будто он действительно не хочет, чтобы я молчала.
Но я не могу. Из глаз выкатываются первые слезинки, и я захлебываюсь в собственной беспомощности. Точно потеряла преимущество говорить.
— Я же знаю, что это ты. Не молчи, Кесс. Скажи что-нибудь.
Я пытаюсь, искренне пытаюсь подобрать нужные слова, но это бесполезно в данной ситуации — лгать, как у меня тут все хорошо. Лгать, что я беспокоилась за него. Потому что я всегда думала, что Ким отовсюду выберется, со всем справится.
Внезапно понимаю, что больше не хочу быть его — Кимовой — Лгуньей Кесси. Понимаю, что хватит. Все. Финиш. Крайняя черта.
Я бросаю трубку.
…
Я стараюсь выглядеть невозмутимой: гордо задираю подбородок, слегка щурю глаза и стараюсь не смотреть в сторону округлившегося на небе месяца. Чем-то напоминаю себе ночного охотника — такие же осторожные шаги, частые взгляды за спину (не следит ли кто-нибудь) и напряженное тело, в любой момент готовое броситься с поля боя.
Лениво, неосознанно я провожу рукой по волосам, но ощущаю лишь короткие обрезки — все, что осталось от моей и без того не густой шевелюры.
Джо рядом, но я уже как-то забываю о его присутствии — он такой темный, что сливается даже с ночной мглой. И мне даже немного спокойней, когда он рядом, хотя я в этом никогда-никогда не признаюсь. И все же я стараюсь быть похожей на него: стараюсь улыбаться, как он, — опасно, стараюсь стать невидимкой в этом опустевшем мегаполисе. Я не представляю Джо в толпе людей, суетливо торопящихся на работу в центре города; не представляю его на диване с кружкой дурно пахнущего пива и смотрящего футбол. Я не представляю, потому что он как-то не вписывается в эти мои фантазии.