татель, способный часами переключать скорости в стоящей на приколе машине, он уносил меня на край света, не покидая стен гаража на окраине города… А еще он с ума сходил по опере, и в дороге мы слушали «Дон Карлоса», «Травиату» и «Женитьбу Фигаро». Он рассказывал мне истории: о грустной судьбе мадам Баттерфляй, о невозможной любви Пелеаса к Мелисанде, когда тот признается, что должен ей что-то сказать, но не может выговорить ни слова, о флирте графини с Керубино, который только и делает, что прячется, и о прекрасной колдунье Альцине, обращавшей своих ухажеров в диких зверей… Я могла болтать в свое удовольствие - он поднимал руку, если хотел, чтобы я замолчала, а в Альцине он это часто делал…Tornami a vaghneggiar [72] , не могу слушать эту арию. Она слишком веселая… Но чаще всего я молчала. Мне было хорошо. Я думала о другой маленькой девочке, которая всего этого не имела… Все было очень сложно для меня… Теперь я ясно понимаю: такой человек, как мой отец, не мог жить с такой женщиной, как моя мать… С женщиной, которая рывком выключала музыку, если пора было садиться за стол, и все наши мечты лопались, как мыльные пузыри… Я никогда не видела ее счастливой, она вообще не улыбалась, я… А вот мой отец был очень милым и добрым. Как Филибер… Он был слишком милым, чтобы выносить подобное. Не мог позволить, чтобы маленькая принцесса считала его чудовищем… и однажды вернулся и снова стал жить с нами… Спал в своем кабинете и уезжал на выходные… Не стало вылазок в Страсбург и Рим на старом сером «Ягуаре», походов в казино и пикников на берегу моря… А потом однажды утром он устал… Очень, очень устал и упал с крыши…
- Упал или прыгнул?
- Он был деликатным человеком - он упал. Мой отец работал страховым агентом. В тот день он находился на крыше башни - вроде как осматривал воздуховоды или что-то там еще, я не уверена, раскрыл папку с документами и шагнул не туда…
- Странная история… Сама-то ты что об этом думаешь?
- Я вообще об этом не думаю. Потом были похороны, и моя мать все время оборачивалась - посмотреть, пришла та женщина на поминальную службу или нет… А потом она продала «Ягуар», и я перестала разговаривать.
- Надолго?
- На много месяцев…
- Что было дальше? Слушай, можно опустить одеяло, а то я задыхаюсь?
- Я тоже задыхалась. Я превратилась в несчастного, одинокого подростка и занесла номер психушки в память нашего телефона, но он мне не понадобился… Она успокоилась… Превратилась из самоубийцы в депрессушницу. Это был прогресс. Жизнь стала спокойнее. Думаю, ей хватило смерти отца… Потом во мне поселилось одно-единственное желание: смыться. В первый раз я ушла жить к подружке, когда мне исполнилось семнадцать… Однажды вечером - не из тучи гром! - заявилась мать с полицейскими… Аведь прекрасно знала, зараза, где я обретаюсь… Полная байда, как говорят подростки. Я помню, мы ужинали с родителями моей подруги и говорили о войне в Алжире… И тут - нате вам - полиция. Я ужасно себя чувствовала перед этими людьми, но мне не нужны были неприятности, и я ушла с ней… 17 февраля 1995 года мне исполнилось восемнадцать лет, и вот 16-го без одной минуты полночь я ушла, бесшумно закрыв за собой дверь… Сдала бакалавриат и поступила в Высшую национальную школу изящных искусств… Четвертой из семидесяти принятых на первый курс… У меня была потрясающая конкурсная работа - я сделала ее по детским воспоминаниям об оперных рассказах отца… Работала как зверь и удостоилась похвал жюри. В то время я совсем не общалась с матерью и ужасно мыкалась, перебиваясь с хлеба на воду, потому что жизнь в Париже была чертовски дорогая… Жила то у одних знакомых, то у других… Прогуливала много занятий… В основном по теории, ходила по мастерским и наделала много глупостей… Во-первых, мне было скучновато. Знаешь, я не умела играть по правилам: сама не воспринимала себя всерьез, и окружающие стали относиться ко мне так же. Я была не Художником с большой буквы, а всего лишь хорошим ремесленником… Из тех, кому самое место на площади Тертр, где копируют Моне и маленьких танцовщиц Дега… И потом… Я ничего не понимала. Я любила рисовать, а не слушать треп преподавателей, предпочитала рисовать на лекциях их портреты, меня бесили рассуждения о «пластических искусствах», хеппенингах, инсталляциях и прочей ерунде. Я отчетливо понимала, что ошиблась веком. Мне бы хотелось жить в XVI или в XVII веке и учиться в мастерской какого-нибудь великого художника… Готовить для него холсты, мыть кисти, смешивать краски… Может, я не была достаточно зрелой? Или у меня отсутствовало эго? Или во мне не горел тот самый священный огонь? Не знаю… Во-вторых, к несчастью, я еще встретила одного типа… Банальная история: юная дуреха с коробкой пастели под мышкой влюбилась в непризнанного гения. В проклятого, в падшего ангела, во вдовца, в безутешного меланхолика… Настоящая лубочная картинка: кудлатый гений, мученик, страдалец… Его отец был аргентинцем, мать родом из Венгрии - гремучая смесь, он был блестяще образован, сквоттерствовал и нуждался в одном: чтобы маленькая глупая гусыня готовила ему еду, пока он будет творить в жестоких муках… Я прекрасно подходила на эту роль… Отправилась на рынок Сен-Пьер, купила рулон мануфактуры, задрапировала стены нашей «комнатки», чтобы придать ей «кокетливый» вид, и начала искать работу - надо было поддерживать огонь в семейном очаге… Н-да… Очаг тут, конечно, ни при чем - готовила я на плитке… Бросила институт и предалась раздумьям на тему «Какое ремесло прокормит вас в жизни лучше всего…» Противней всего, что я собой гордилась! Смотрела, как он пишет, и ощущала собственную значимость… Была сестрой, музой, великой спутницей великого человека, той, что кормит учеников, выбрасывает окурки из пепельниц и вселяет бодрость духа в гения…
Она засмеялась.
- Я гордилась собой и пошла работать смотрительницей в музей - очень умно, правда? Ладно, избавлю тебя от описаний сотрудников, ибо мне на своей шкуре довелось узнать, что такое власть госслужбы… Честно говоря, плевать я на это хотела. Мне было хорошо - я ведь наконец попала в мастерскую великого мастера… Краска на полотнах давно высохла, но там я узнала об искусстве больше, чем в любой художественной школе мира… Спала я в те времена мало, и ничегонеделанье в тепле стало для меня манной небесной… Одно было плохо - я не имела права рисовать… Даже в маленьком жалком блокнотике, даже если не было посетителей - а Бог мне свидетель, случались дни, когда народу приходило совсем мало! - все равно я должна была сидеть и предаваться раздумьям о жизни, подпрыгивая на стуле всякий раз, когда в зале раздавалось чмоканье подметок заблудившегося посетителя, и судорожно пряча карандаш, услышав звяканье ключей Серафина Тико… Это стало его любимым развлечением… Серафин Тико - чудное имя! - подкрадывался бесшумно, как волк, чтобы застать меня врасплох. Как же он веселился, этот кретин, приказывая мне убрать карандаш!
А потом он уходил в раскоряку, и яйца у него просто лопались от счастья… Сколько же набросков я испортила по его вине! Нет! Терпеть дольше было нельзя! И я начала играть по правилам… Я его подкупила.
- Не понимаю.
- Я ему заплатила. Спросила, сколько он хочет за то, чтобы оставить меня в покое и дать спокойно работать… Тридцатку в день? Ладно… Такова цена часового пребывания в уютной теплой коме? Хорошо… И я их ему дала…
- Черт возьми…
- Да-а-а… Великий Серафин Тико… - мечтательно произнесла она. - Теперь, когда у нас есть кресло, мы с Полеттой обязательно навестим его…
- Зачем?
- А я его очень любила… Он был честный пройдоха. Не чета тому простофиле, который делал козью морду из-за того, что я, возвращаясь домой с работы, забывала купить курево… А я, как полная идиотка, тащилась за сигаретами…
- Почему ты его не бросала?
- Потому что любила. И восхищалась его работой… Он был свободным, раскованным, уверенным в себе, требовательным… Полная моя противоположность…
Он бы скорее сдох с голоду, чем пошел на компромисс. Мне было двадцать, я содержала этого человека и находила его восхитительным.
- Ты была растяпой…
- Да… Нет… Это было лучшее, что могло со мной случиться, учитывая, какое у меня было детство… Вокруг все время были люди, мы говорили только об искусстве, о живописи… Мы были смешными, странными, но очень цельными и честными. Питались вшестером по двум талонам в бесплатной столовой, мерзли, стояли в очереди в общественные бани и считали, что живем лучше всех… И каким бы парадоксальным это сегодня ни казалось, думаю, мы были правы. У нас была страсть… Такая роскошь… Я была счастливой растяпой. Когда мне надоедала одна комната, я переезжала в другую, а если не забывала купить сигарет, это вообще был праздник! Мы много пили… У меня появились дурные привычки… А потом я встретила Кесслеров - я тебе о них рассказывала…
- Уверен, это был счастливый случай… - насупился он.
Она проворковала:
- О да… Наисчастливейший… Ох… У меня мурашки бегут по всему телу от одной только мысли о том дне…
- Ладно, ладно… Все ясно.
- Да нет, - вздохнула она, - не так уж все и ужасно. Как только миновали первые неофитские восторги, я… ну… понимаешь… Он был таким эгоистом…
- А-а-а…
- Да-да-да… Ты, кстати, тоже тот еще фрукт…
- Но я хоть не курю!
Они улыбнулись друг другу в темноте,
- Потом мы поссорились. Он мне изменял: развлекался с первокурсницами. Потом мы все же помирились, и тут он признался, что принимает наркотики - о, не всерьез, просто чтобы расслабиться… Из любви к искусству… Но об этом мне совсем говорить не хочется…
- Почему?
- Да потому что это очень грустно. Ты не представляешь, с какой скоростью эта мерзость ставит тебя на колени… Из любви к искусству, черт возьми… Я выдержала еще несколько месяцев и вернулась к матери. Мы не виделись три года, она открыла дверь и сказала: «Предупреждаю, еды в холодильнике нет». Я разрыдалась, легла и пролежала два месяца… В кои веки раз она оказалась на высоте… Сам понимаешь, таблеток у нее для меня хватало… Когда я наконец смогла встать, тут же вернулась к работе. Есть я могла только кашку и протертые супчики. Привет горячий доктору Фрейду!