То, что я имею в виду, очень легко сформулировать, и при этом трудно понимать. Я имею в виду самое простое – утрату языка, на котором мы могли бы разговаривать. Это во-первых. И во-вторых, детскую гордыню, с которой мы отучились помнить, что мир всегда больше и сложнее нашего о нем представления и что любая мысль (если она мысль) всегда сложнее и богаче буквального словарного значения слов, с помощью которых мы ее выражаем.
Ну, скажем, откуда нам знать, что происходит в сознании западного человека, когда он произносит слово «политкорректность». Что из нашего реального жизненного опыта, давало бы нам право судить о нужности или ненужности политкорректности. И как понять, что имеет в виду, сказавший, например, такое: борьба западного интеллектуала с политкорректностью больше всего похожа на борьбу глубоко религиозного человека с феноменами «духовной практики», что, возможно, это проявление инстинкта самосохранения культуры, защищающейся от замены культурными муляжами? Для этого нужен хоть какой-то реальный опыт чужой для нас с вами жизни. Ну а нам-то откуда его взять? Нам и до «духовной практики» не дотянуться – сужу об этом по апломбу, с каким наши новообращенные, застрявшие как раз на уровне «духовных практик», говорят о своем религиозном мироощущении.
Или. Очень трудно, почти невозможно объяснить подавляющему большинству соотечественников, что такое, например, либеральные ценности, если у нас либерально-демократической партией называется партия Жириновского. Это все равно что разговаривать о любви с человеком, уверенным, что слово «любовь» – это ханжеский эвфемизм слова (и, соответственно, понятия) «трахаться» (в другом, параллельном варианте – эвфемизм слова «блуд» или «растление»). Ну и так далее.
И в случае с манифестом мы, похоже, имеем дело не столько с эпатажем, сколько с искренним непониманием, а зачем, собственно, постель заправлять, лицо умывать, бельишко, прошу прощения, менять регулярно, ширинку застегивать после. Мы обязаны здесь предположить, что в основе этого манифеста лежит естественное стремление к соответствию внутреннего с его внешними проявлениями. Действительно, чего придуриваться, давайте, наконец, будем такими, какие мы есть на самом деле. С какой это стати мы обязаны… ну и т. д. А какие мы?
Последнее время «культовыми» явлениями культуры становятся как раз те, где происходит опускание некоторых понятий культуры до уровня массового понимания их. И здесь симптоматичен сам уровень этого понимания.
Скажем, понятие «патриотизм». Поиски художественного образа, в котором он стал бы доступен обществу, в котором соединилось бы сознание сегодняшнего «рафинированного» художника и «масс», привел в конце концов к фильму «Брат-2». И это явление знаковое. Оказалось, что само понятие патриотизма может жить в нашем обществе реальной жизнью только как гордость своей особостью, отделенностью, противостоянием всем остальным (тем же негритосам, хохлам, евреям и проч.), а уже в этой особенности особо ценится крутость, звероватая «широта» и «простота», то есть, мы в патриотизме мы способны ценить только уровень биологического родства. Гордое «Мы – русские!» из уст бордюрной шалавы на вопрос (он же – констатация) чистенькой культурненькой американки «Вы бандиты?» – это балабановский вариант михалковско-александровского гимна для «народа». И народ принял. Даже «патриотическая» печать поприветствовала. Фильм, снятый для «братков», стал «народным шлягером». Игры режиссера в интеллигентский стёб принимать всерьез глупо – они выглядят жалко и отчасти комично: кому, собственно, автор там кукиш в кармане показывает?
…Короче, пора бы нам, наконец, расстаться с некоторыми иллюзиями, пора бы осознать, что за последние пятнадцать лет мы не только не очеловечились, но даже и никак не оцивилизовались (голос нового поколения всегда – критерий), и не играть в европейцев. Потому как круг замкнулся – итогом общественных и культурных брожений последних пятнадцати лет стало возвращение общества к гимну Александрова-Михалкова и претензии на лидерство в культуре новой, слегка декорированной эстетами блатной субкультуры, ничем принципиально не отличающейся от национал-социалистической составной бывшей советской культуры.
Новейшие этатисты, или О предпочтении подданного гражданину
Николай и Анастасия Литвиновы. Антигосударственный террор в Российской империи // «Новый мир», 2003, № 11
Тематика и направленность статьи Николая и Анастасии Литвиновых «Антигосударственный террор в Российской империи», в принципе, не должны были бы вызывать возражений. Речь идет об одной из самых сложных и актуальных сегодня проблем – об истории терроризма в России и связанной с ней проблеме государственного нигилизма среди русской интеллигенции. Разумеется, сегодня необходима переоценка революционного сознания отечественной интеллигенции рубежа XIX–XX веков, ее абсолютной уверенности в том, что Россию не пускает к счастью наличие в ней городового.
«Писатели и публицисты XIX века слишком легко играли словами. Слишком часто и беспечно указывали народу, кого и за что надо резать. А потом все удивлялись, почему в одночасье рухнула великая держава, и миллионы ее населения вырезали друг друга за несколько лет гражданской войны. И почти не задумывались над тем, как ее разрушили слова, сеявшие ненависть», —
с этим трудно не согласиться. Статья заканчивается фразой:
«А потому, современники – журналисты, литераторы, историки, – не играйте словами!».
Золотые слова. Проблема только в том, что вот с этими же словами приходится обращаться уже к самим авторам статьи.
По сути, предпринятая авторами переоценка наших представлений о революционном движении в России второй половины XIX века является попыткой принципиального пересмотра и наших сегодняшних представлений о взаимоотношениях гражданина и государства.
Авторы исходят в своей статье из того, что государственные институты в России XIX века являлись полным и абсолютным воплощением интересов, в том числе и национальных, всех граждан страны, что не было и не могло быть никакого зазора между частными интересами российских подданных и интересами государства.
Логика исторического анализа, которой пользуются авторы, по сути, отрицает идею государства как некой формы общественного договора. Именно государство, интересы государственных институтов становятся в их статье той определяющей ценностью, с помощью которой анализируются и оцениваются исторические факты.
Иными словами, не государство для человека, для общества, а человек для государства.
В чем это проявляется?
1
В статье предельно упрощенно описывается механизм общественных и исторических процессов в России второй половины XIX века. И, соответственно этой картине, в таком же предельно упрощенном виде предстают характеристики русских революционеров и оппозиционно настроенной интеллигенции.
«Государство – это территория, народ и власть. Антигосударственный терроризм может посягать на государственную территорию, стремясь отобрать ее у одного государства и передать другому. Террор посягает на власть: он стремится разрушить институт верховной власти, сменить государственных лидеров, изменить внутреннюю либо внешнюю политику; изменить форму правления либо форму государственного устройства», —
пишут авторы.
Дальнейшее развитие авторами этого положения на историческом материале приводит к тому, что любое действие, имеющее целью «изменение института верховной власти, смену государственных лидеров, изменение государственного устройства», может рассматриваться в одном ряду терроризмом:
«Но пропаганда – лишь часть подстрекательской деятельности. К ней относились и «стачки, забастовки, подстрекательства к неповиновению, разные демонстрации, насилия над мастерами и директорами, неугодными партии, а также террор относительно заподозренных в шпионстве"».
То есть государственным преступлением становится любое противодействие власти, любая форма протеста, не говоря уже о вооруженной борьбе против государства. И преступлением, что принципиально важно здесь, именно против национальных интересов русских.
Герцен, например, представлен в статье как один из «первых идеологов антироссийского террора», – отметим здесь пока только употребление «антироссийского» в значении «антигосударственного» (то есть эта формулировка предполагает, что деятельное сочувствие Герцена польскому национально-освободительному движению должно предполагать в мотивах поведения Герцена еще и ненависть к России и русским).
Ну а поскольку террор – это, как определяют авторы, «регулируемая преступность», а всякая революционная деятельность должна рассматриваться как родственная террору, то, соответственно, к любому из революционеров мы должны относиться как к преступнику против человечества и человечности.
Именно такими представлены они в статье.
Вот, скажем, Вера Засулич. Процитировав из книги Б. Б. Глинского «Революционный период русской истории»
«…она спокойно вынула из-под тальмы револьвер-бульдог и произвела в генерала выстрел…»,
авторы делают такое заключение:
«Спокойствие при стрельбе в человека позволяет утверждать, что Засулич уже имела криминальный опыт».
(То есть уже не раз «стреляла в человека»?.. И, кстати, по мнению авторов, поступок ее ничем не может быть оправдан еще и потому, что Треплев имел право на приказ выпороть политзаключенного Боголюбова, потому как Боголюбов не был дворянином, а таковых пороть не возбранялось. То есть авторы в данном случае понятия о чести и достоинстве гражданина меряют не мерилом нравственности, а положениями Свода законов Российской империи.)