Ну а во-вторых – из-за того, разумеется, о чем он пишет.
Темы, вокруг которых Эстерхази кружит постоянно, определить легко – о том, что значит быть писателем, как жить, будучи одновременно венгром и европейцем, и, наконец, каково это – быть восточноевропейцем. То есть выпущенным на свободу обитателем полулагерного барака (эссе, представленные в этой книге, писались с середины 80-х до середины 90-х – получается, это и про нас написано).
Нам когда-то казалось, что в их венгерском бараке нравы были посвободнее, что они купались в свободе. Мы путали Венгрию со Швецией. Эстерхази:
«Мягкая диктатура есть диктатура, и свободы в ней – ноль, свободы в ней нет, только шире пространство маневра».
А это не самая плодотворная для общества ситуация. Не способствует она улучшению человеческой породы. Эстерхази говорит вещи неудобные: не надо списывать все на систему, на режим, не надо утешаться позой униженных и оскорбленных, ограбленных, растоптанных системой, давайте честно скажем, система системой, но некоторым образом и мы были системой, не с неба же она свалилась, и ее, системы, наследие – это еще и плоды нашей пассивности, трусости, лени, склонности к компромиссам, мелочности, завистливости.
«Если правда, что в 1956 году страна стряхнула с себя режим, как собака стряхивает воду, то после 56-го сравнение начинает хромать, потому что потом уже было не разобрать, где заканчивалась вода и где начиналась собака».
И, соответственно, вытекающее отсюда: кто мы в Европе? Венгры или европейцы? Как сочетаются эти понятия? При очевидной убедительности найденной Эстерхази формулировки:
«Чтобы я ни делал, всегда делаю это одновременно как венгр и как европеец… В несуществующую инвентарную книгу Европы должно быть занесено, что она стала тем, чем стала, благодаря, среди прочих, и венграм» —
тема эта не отпускает писателя. Здесь возникает необходимость решить для себя еще один вопрос – что значит быть «восточноевропейцем». То есть писатель исходит из того, что у самого понятия «Европа» нет постоянного устойчивого содержания. Европа – это то, что она сегодня. Так кто мы в Европе? Порченые европейцы или наоборот, те, кто лучше всех сегодня может осознать необходимость базовых для европейской культуры понятий: свобода и несвобода, нравственность, христианство, демократия, терпимость?
Вопрос, на мой взгляд, не имеющий прямого ответа в книге. Эстерхази ищет ответ, отойдя чуть в сторону – размышляя о частностях, о писательстве, например. Хотя собственно писательские проблемы его не интересуют («писатель, имеющий чисто писательские проблемы… как раз писателем-то и не является»). Эстерхази интересует вопрос, что делать писателю в нынешней ситуации. Строить и созидать новое вместе со своим народом? Положить свой дар на алтарь отечества? А что тогда значит для писателя, «строить и созидать»? «Поэтом можешь ты не быть, но…»?
Ну уж нет, считает автор, или быть поэтом или не быть поэтом. Третьего не дано. А гражданская твоя ипостась (если она, разумеется, есть) выхлестнет наружу сама по себе, чем бы ты ни занимался. Делать же профессию из своего гражданского чувства – это не для художника. Этим пусть политики занимаются. К которым у писателя отношение своеобразное: на выборах, по утверждению его дочери, он голосует сразу за всех, исходя из принципа «не важно, кто победит, главное, чтобы не победил слишком сильно». Это из фирменных фраз Эстерхази, ее легкость и эффектность не должна обманывать. Тут есть над чем подумать всерьез.
Краб, который пятится
Гюнтер Грасс. Траектория краба. Новелла / Пер. с нем. В. Хлебникова // «Иностранная литература», 2002, № 10
Вышедший в начале 2002 года роман (или новелла, как настаивает автор) «Траектория краба» стал общегерманским и, похоже, общеевропейским событием. В первую же неделю в Германии было продано полмиллиона экземпляров. Русский перевод появился уже в октябре.
Причина отнюдь не в художественном уровне романа (он достаточно скромен), все дело в его проблематике, в изображаемом здесь конфликте поколений – «сегодняшние», «вчерашние» и «завтрашние» немцы, заново определяющие свое отношение к собственной истории. Историческим событием, которое разделило героев романа, стала трагедия немецкого судна «Вильгельм Густлофф», потопленного 30 января 1945 года советской подлодкой. Судно шло из Данцига и имело на борту около 10 тысяч человек, беженцев, уходивших от советских войск. Спасти удалось чуть больше тысячи человек. Остальные – сколько их, историки не могут установить до сих пор – погибли. Основную часть погибших составляли женщины, дети, старики. По количеству жертв это самая страшная морская катастрофа в мировой истории.
Трагичность этих событий оттеняется в романе еще и многолетним запретом на тему, в ГДР – по причинам идеологическим, в ФРГ – этическим (мешал комплекс вины). И вот к трагедии «Густлоффа» обратился один из самых авторитетных писателей Германии, нобелевский лауреат Гюнтер Грасс, поставивший эту трагедию в контекст сегодняшней общественной и идеологической жизни.
Выстроен роман сложно. В первой же его фразе автор разводит себя («Другой», «Старик») с повествователем. «Другой» (Грасс) курирует историческое исследование и соответственно изображение идеологической атмосферы Германии конца 90-х, за которое берется герой-повествователь. Читатель может относиться к последнему как alter ego писателя, но только – до известной степени. И не всегда можно определить, до какой. Вот эта усложненность конструкции предопределяет в романе не только его стилистику, но, в конечном счете, и идеологическую двусмысленность.
В герои романа выбран подчеркнуто «типичный» представитель послевоенного поколения немецких интеллектуалов, определявших общественную жизнь Германии в последние десятилетия. Биография почти знаковая. Родился в 1945 году, в тот самый роковой день и в том самом месте – 30 января, во время катастрофы «Вильгельма Густлоффа», пассажиркой которого была его, тогда еще совсем молоденькая, мать. И соответственно вся последующая жизнь героя – история послевоенной Германии: детство-отрочество провел в ГДР с матерью, шестнадцатилетним юношей сбежал в ФРГ – выбрал свободу. И похоже, что внутренней опорой всей его дальнейшей жизни стало самоощущение подлинно свободного человека. Свободного от всего. Мать пытается подвигнуть его на описание гибели «Густлоффа» – он уклоняется. Сотрудничая с разными изданиями, и левыми, и правыми («я… был шустрым писакой»), к тому, что пишет, относится, скажем так, легко. Не позволяет «закабалить» себя женщине – несколько интрижек, кратковременная семейная жизнь, развод, и он снова свободный человек. Рождение сына воспринимает очередной угрозой своей свободе, и сын воспитывается сначала бывшей женой, а потом – матерью героя. Его понимание свободы включает как необходимейший элемент – легкий цинизм, отказ относиться к чему-либо слишком серьезно. За исследование гибели «Вильгельма Густлоффа» он берется как бы против собственной воли, по настоянию «Другого».
Романный сюжет строится на том, что, собирая материал для книги, герой обнаруживает в Интернете неонацистский сайт, посвященный гибели корабля. Герой морщится, читая помещенные здесь материалы, ему претит тенденциозность в подборе фактов, его воротит от примитивности языка, от натяжек и упрощений. Сам-то он пытается описать трагедию «без гнева и пристрастия». Заочное противостояние двух исследователей неожиданно становится очным – герой угадывает в авторе сайта своего сына. Герой потрясен. Он стремится поговорить с сыном. Но сын избегает контактов с отцом. Сын, похоже, презирает отца, который постоянно пытался укрыться от жизни в иронию, который пишет о страшном и серьезном, боясь быть серьезным. Сын в отличие от отца серьезен и истов. Сын отдается нацистской идее целиком – в финале романа он убивает своего сверстника, немецкого юношу-юдофила. Убивает по идеологическим соображениям. В заключающих роман абзацах сообщается, что в Интернете появился еще один нацистский сайт, посвященный уже сыну героя. Последняя фраза романа – сокрушенный вздох героя: «Никогда этому не будет конца. Никогда».
Повествование как бы изначально рассчитано на разные уровни восприятия. Во-первых, для всех немцев это пусть запоздалое, но – поминание памяти погибших, своеобразный общегерманский мемориал. А во-вторых, особо продвинутые могут читать «Траекторию краба» еще и как роман-обвинение – обвинение целому поколению немецких интеллектуалов, не выполнивших, по мнению автора, своей исторической миссии, не сумевших в полной мере осмыслить свое прошлое.
А могут и – как роман-покаяние, в данном случае покаяние за многолетнее игнорирование части своей истории, что стало, в конце концов, подарком для неонацистов (правда, здесь мешает игра с двумя авторами – если автор-повествователь еще готов каяться, то «Другой», его «Работодатель», выбирает позу скорее обвинителя, чем кающегося).
В качестве мемориала роман производит достаточно сильное впечатление – привлечен и обработан значительный материал, созданная картина передает трагизм и масштабность катастрофы. Что же касается обвинения и покаяния, с этим сложнее. Мешает уровень авторского – уже самого Грасса, а не только его героя – осмысления трагедии.
Совмещая (на мой взгляд, достаточно органично) поэтику хроникально-документального повествования и поэтику идеологического романа, Грасс-художник настаивает и на неком символическом прочтении образов романа. Автор-повествователь, родившийся в момент и на месте гибели судна, должен, видимо, восприниматься как сын Немецкой Трагедии, слишком поздно признающий свое сыновство и потому проигрывающий. Ну а соответственно центральный образ романа – трагическая судьба «Вильгельма Густлоффа» – дается как чуть ли не метафора трагедии Германии. Если это так, то метафора получилась хоть и емкая, но предельно двусмысленная.