— Ты или сопьешься, или с треском войдешь в большую литературу. Боюсь, что в морях и океанах тебе делать нечего.
Тут же он попросил Игоря сочинить для него что-нибудь «этакое». Куприян был актером. Он часто употреблял выражение «по большому счету» и не имел никакого представления о большой литературе. Куприян выписывал подписные издания. Об Ирине Лесковой, хорошей подруге своей жены, он говорил так:
— О, это женщина с абсолютным вкусом!
Игорь не спросил тогда, что такое «абсолютный вкус». Он был уверен, что ничего абсолютного в природе нет, и не любил толочь воду в ступе. А Куприян верил в незыблемость.
За семь месяцев Игорь встретился с Лесковой семь раз. Он смотрел на нее исключительно как на литсотрудника газеты. Лескова тоже обращала на Игоря мало внимания. Ей пошел двадцать шестой год, и она все чаще задумывалась о том, что пора выходить замуж. Какой-то вкус у нее все-таки был. Из всего того, что Игорь таскал в газету, она приняла только четыре заметки информационного характера, два стишка на мореходную тему и один плохой рассказ, который сошел за очерк. Игорь не обижался. Он тогда работал боцманом на портовом буксире, заочно кончал Мореходное училище и писал свой роман. В газету ходил просто так. Одно то, что он вхож в редакцию, возвышало его в собственных глазах.
...17 апреля Игорь купил на улице букетик ландышей. Уж очень солнечный и радостный был день. Все покупали цветы. Он отдал ландыши Лесковой. Она обрадовалась, но потом решила, что это — подхалимаж, и зарезала Игорю статью о начале весенней навигации. Начались государственные экзамены. Игорь получил диплом штурмана и уехал работать в Таллин. Куприян Купавин плюнул на творческие поиски и стал изображать мотоциклет. Публике нравилось. Игоря назначили третьим помощником капитана спасательного судна «Нептун». Он гордился этим, продолжал писать роман и в «Балтику» ходил очень редко. Лескова была забыта.
С каждым выходом в море морская профессия раскрывала перед Игорем все новые и новые тайны. Все реже он ошибался. Все шире становились границы возможного. Человек может все. Человек сильнее всего, даже той стихии, которая на языке судовых документов называется «форс-мажор». Странно было одно: тот самый человек, который только что одолел ее, сходя на берег, надевает калоши и поправляет на шее кашне, чтобы не надуло. Этого Игорь никак не мог понять.
В начале декабря он вдруг стал думать о Лесковой. Надо было о ком-то думать — вот и думал. Куприян потом рассказывал, что Лескова спрашивала, не пишет ли Игорь ему. В середине декабря «Нептун», проломившись сквозь лед Финского залива, пришел в Ленинград и стал в средний ремонт. Команду списали в резерв. Игорь снял комнату в городе и раз в трое суток ходил в пароходство стоять вахту. Это было скучно.
И одиноко. В комнате стояли диван, стол и два стула. Диван был широкий и мягкий, почти новый. Стол поражал древностью — от него так и несло концом восемнадцатого века. Стол скрипел и шевелился, когда Игорь клал на него локти. Шкафа не было. Имущество Игорь хранил в двух чемоданах. Самое необходимое он положил в диван, внутренность которого ошпарил кипятком и застелил газетами. В левом углу у двери стояла круглая, до потолка печь. Запас дров для нее находился во дворе, в сарае. По утрам вместо зарядки Игорь пилил дрова. Пилить он не любил, зато колол топором с наслаждением. Он колол дрова двум соседкам. Сначала они просили его об этом, потом привыкли и уже не просили и не благодарили. Игорь приносил дрова домой и складывал их у печки, чтобы сохли. Окно было не заклеено. Игорь топил много, разводя огонь черновиками своего бесконечного романа. Первые дни приятно было сидеть перед открытой дверцей топящейся печи, глядеть на корчи и судороги пламени, на дотлевающие, покрывающиеся пеплом головни. Это побуждало искать что-то необычное в рождении, буйстве и неизбежной смерти огня. Потом стало скучно. Ничего необыкновенного не было. Окислялась клетчатка — и все. При окислении она выделяла тепло. Это тепло позволяло Игорю сидеть в комнате без шинели. Паровое отопление делает жизнь спокойнее — никакой мистики, никаких саламандр...
Одиночество угнетало его. Раньше он никогда не был одинок. Всегда вокруг были какие-нибудь люди. Он привык к людям. А сейчас он был один. Приходя раз в трое суток на вахту, он встречал все тех же трех матросов, двое из которых спали в единственной отапливаемой каюте. Днем на судно приходили рабочие. Они гремели молотками, шипели автогенами, несли с берега грязь, мусор, тяжелую матерщину. Игорь сутки слонялся по судну — и никому не был нужен. А судно стояло холодное, мертвое, ржавое... Утром он приходил домой и торопливо разводил огонь в печи. За сутки комната выстуживалась так, что в чайнике замерзала вода.
Однажды, возвращаясь из порта домой, Игорь встретил Куприяна Купавина. Куприян шел с каким-то высоким, худощавым человеком, очень скромно одетым. Куприян был в новом желтом пальто с меховым воротником, тянущимся по отвороту до пупа. На шее у него был намотан красный шарф.
Куприян кинулся к Игорю, облапил его и трижды поцеловал в щеки.
— Здоро́во, — сказал Игорь, высвободившись из жаркого объятия. — Ты цветешь, я вижу?
— Н-ну! — провозгласил Куприян, гордо вскинув нос. — В Польшу на гастроли ездил! Шесть рецензий в газетах — расхвалили в пух и прах. Самому совестно. Сейчас покажу...
Куприян расстегнул пальто и полез во внутренний карман.
— Не надо, — сказал Игорь. — Я по-польски не пойму. Пойдем ко мне.
— Да!.. — Куприян стукнул себя по лбу так, что модная меховая шапка подпрыгнула и съехала на затылок. — Николай Эдуардович!
Он подвел Игоря к своему спутнику.
— Позвольте вам представить морского волка... Игорь Соколов. Штурман и знаменитый писатель. Помните, как Бурлюк представлял Маяковского? Знаменитый поэт...
— Раздрогин, — сказал Николай Эдуардович, некрепко, но тепло пожав Игорю руку.
— … А Маяковский тогда еще ни одного стиха не напечатал.
— Поэт Раздрогин? — спросил Игорь.
— Сочиняю помаленьку, — кивнул Раздрогин.
— Я читал ваши стихи, — сказал Игорь. — Кое-что мне нравилось.
— Так все говорят, — улыбнулся Николай Эдуардович.
— А как твой роман? — спросил Купавин. — Дописал, поди?
— Почти.
— Такой роман завернул этот птенец, диву даешься! —сказал Куприян, зажмурившись. — Ему бы еще трудолюбие — цены бы ему в литературе не было. Эдисон понимал, в чем соль искусства... Ну, пойдем к тебе на радостях!
— Пойдем, — сказал Игорь. — Моя лачужка тут рядом.
— Один живешь?
— Как перст.
— У тебя еще все впереди, — подмигнул Куприян. — Заглянем к моряку, Николай Эдуардович?
— Заглянем, — согласился Раздрогин. — Только неудобно с пустыми руками. В гастроном бы сначала зайти...
— Надо, — кивнул Игорь. — У меня в буфете шары катать можно. Впрочем, я соврал. У меня нет буфета. Шаров тоже нет.
— А стаканы есть?
— Да. Граненые.
— Не все сразу, — утешил его Раздрогин. — Хрустальные полагаются человеку только к сорокалетнему юбилею. Ну, пошли, раз так.
Игорь топил печь, а Куприян вскрывал банки и бегал на кухню смотреть, не закипели ли пельмени. Раздрогин, не сняв пальто, рассматривал книги. Книги были свалены в углу рядом с диваном. Раздрогин поднял с пола книжку своих стихов.
— Я в эту книжку вложил несколько литров пота и крови, — сказал он. — Здесь есть и военные стихи. А вы швырнули книгу на пол. Нехорошо так, молодой человек. Книгу надо уважать.
— Простите, — сказал Игорь. — Я не знал, что вы зайдете ко мне в гости. Кроме того, у меня нет книжного шкафа. Полки тоже нет.
— А руки у вас есть? — Раздрогин внимательно посмотрел, как Игорь ломает не до конца расколотое полено. — И, судя по размеру кисти, довольно сильные, — сказал он. — Смастерите полку.
— Это мысль, — согласился Игорь.
Распахнув дверь ногой, зашел Куприян, неся перед собой на вытянутых руках кастрюлю с пельменями. После первой рюмки, выпитой за добрую встречу, молча ели пельмени и фаршированный перец. От второй Куприян отказался. Через два часа у него был концерт.
— Не ходи, — предложил Игорь.
— Что ты, милый! — воскликнул Куприян. — Мне семью кормить надо. Семья... — сказал он, сладко зажмурившись и проглатывая пельменину. — Если бы у тебя была семья, тебе не пришлось бы шататься по всяким портам и снимать углы.
— А если бы у тебя не было семьи, тебе не пришлось бы мотаться по концертам, — вставил Раздрогин.
— Молчи, поэт! — произнес Куприян. — Я знаю стихи, которые ты писал моей жене. Я нашел их у нее в сумочке. Это было еще в прошлом году. Не бойся, я ей ничего не сказал.
— Ты настоящий друг, — вздохнул Раздрогин. — А вы не пишете стихов? — спросил он у Игоря.
— Нет, — сказал Игорь. — Только прозу, и то плохую.
— Он пишет прозу по большому счету! — воскликнул Куприян. — И стихи он тоже пишет. Два стихотворения напечатал в газете. Это я тебе устроил, да?
— В такой обстановке надо писать стихи, — задумчиво сказал Раздрогин. — Только в газету их не носите. Пишите для себя. Пусть плохо, пусть тоскливо, пусть, как теперь говорят, ущербно — все равно пишите... Максим Горький каждый день писал стихи. Я вижу, каково вам в этой дыре по вечерам...
Игорь налил четвертую рюмку.
— Я пишу стихи, — признался он. — Только это очень плохие стихи. Они приходят сами, я о них не думаю.
— Была в древности у греков легенда о человеке, который пустился в дальнее и опасное плавание за своим счастьем, — вдруг начал Раздрогин задумчиво. — Красивая легенда, мудрая...
— Ну, мне пора, — сказал Купавин и поднялся. — Вы люди вольные, а мне семью кормить надо.
— Иди, трудолюбец, корми, — махнул рукой Раздрогин. — Не было бы у тебя такой... семьи, чего бы ты стоил на этом свете...
— Семьдесят рублей за выступление, — ответил Куприян. — Только налогов больше платил бы.
Проводив Купавина, Игорь вернулся в комнату. Раздрогин медленно тянул из стакана голубоватую водку. Вылив в рот последние капли, он отломил кусочек сыру, сказал, глядя в стену: