Охваченный бурей беспорядочных мыслей и чувств, полный злобы и ярости, Том все же нашел в себе достаточно самоуверенности, чтобы сказать:
— Все это враки! Убирайся и поступай, как хочешь, мне до тебя дела нет!
Рокси не ответила. Она взяла фонарь и пошла к выходу. Том мгновенно застыл от ужаса.
— Воротись! Эй, воротись! — завопил он. — Я пошутил, Рокси, я беру назад свои слова, я никогда так не буду говорить! Воротись, пожалуйста, Рокси!
Рокси постояла с минуту не двигаясь, потом веско произнесла:
— Слушай, Вале де Шамбр, тебе придется бросить эту привычку: ты не смеешь называть меня Рокси — ты мне не ровня. Дети так не разговаривают с матерью. Ты будешь называть меня мама или маменька — слышишь ты! — хотя бы когда мы одни. Ну-ка, повтори!
Тому пришлось сделать над собой усилие, чтобы выдавить из себя это слово.
— Вот и молодец! И заруби себе это на носу, если не хочешь нажить беды. Ты мне сейчас обещал, что больше не станешь говорить: «Басни! Враки!» Так вот помни, скажешь так еще хоть раз — и конец: я тут же пойду к судье и расскажу ему, кто ты, и докажу это. Можешь не сомневаться!
— Еще бы! — простонал Том. — Я и не сомневаюсь, я тебя знаю.
Рокси поняла, что это полная победа. Доказать она ничего не могла и лгала, будто все где-то записано, но она знала, с кем имеет дело, а потому угрожала, уверенная, что добьется своего.
Она опять подошла к сыну и опустилась с видом победительницы на ящик из-под свечей; и она восседала на нем с таким горделивым и важным видом, словно это был не ящик, а трон.
— Ну, Чемберс, — сказала она, — давай поговорим с тобой всерьез, и больше не дури! Во-первых, ты получаешь пятьдесят долларов в месяц. Так вот, половину будешь отдавать теперь матери. Ну-ка, выгребай все из карманов!
Но у Тома за душой было только шесть долларов. Он отдал их матери, пообещав начать честный дележ со следующего месяца.
— А много ты должен, Чемберс?
Том вздрогнул и ответил:
— Почти триста долларов.
— Как ты собираешься их отдавать?
— Ох, сам не знаю, — простонал Том, — не задавай мне таких страшных вопросов.
Но она не отставала от него, пока не добилась признания. Оказалось, что он, переодевшись, совершает мелкие кражи в домах у местных жителей и успел изрядно поживиться за их счет еще две недели назад, когда все считали, что он в Сент-Луисе. Все же для расплаты с кредиторами ему не хватает денег, а он боится продолжать это занятие, так как город и без того сейчас взбудоражен. Мать похвалила его и предложила свою помощь, но это привело его в ужас. Весь дрожа, он пролепетал, что лучше бы она уехала, тогда ему было бы спокойнее. Как ни странно, ее не пришлось уговаривать, — Рокси заявила, что она сделает это с удовольствием: ей-то все равно, где жить, лишь бы, как договорились, получать свое содержание. Она согласна поселиться за городом и раз в месяц являться в дом с привидениями за деньгами. В заключение она сказала:
— Теперь я тебя уж не так ненавижу, как раньше. Да ведь было за что: подумать только, я тебя так удачно подменила, дала тебе хорошую семью, хорошее имя, сделала тебя богатым белым джентльменом. Ты теперь носишь вещи из магазина, а мне за это какая благодарность? Ты меня всю жизнь унижал, грубил мне при людях, не давал никогда забыть, что я черномазая и… и…
Тут она разрыдалась.
— Позволь, — сказал Том, — но я ведь даже понятия не имел, что ты моя мать, и к тому же…
— Ладно, не будем вспоминать прошлое, бог с ним. Я хочу все это забыть. — И она добавила с новой вспышкой гнева: — Только не вздумай сам никогда мне об этом напоминать, не то пожалеешь, так и знай!
Когда они прощались, Том спросил самым вкрадчивым тоном, на какой был способен:
— Мама, не скажешь ли ты мне, кто был мой отец?
Он боялся, что этот вопрос сконфузит Рокси, но он ошибся. Она выпрямилась, гордо тряхнула головой и ответила:
— Почему ж не сказать, скажу! И уж поверь, тебе нечего стыдиться твоего отца! Он был из старинной фамилии, из самой высшей знати нашего города. Его предки были первыми поселенцами Виргинии. Не хуже, чем Дрисколлы и Говарды, как бы они ни задавались! — Рокси еще больше выпятила грудь и внушительно проговорила: — Ты помнишь полковника Сесиля Барли Эссекса, который умер в один год с папашей твоего хозяина, Тома Дрисколла? Помнишь, какие ему устроили похороны все эти масоны, тайные братства и все наши церкви? Такие шикарные похороны нашему городу никогда и не снились! Вот кто был твой отец!
Это воспоминание вызвало у Рокси такой прилив гордости, что она вдруг будто помолодела и приобрела благородную торжественность в осанке, которую можно было бы назвать даже царственной, если бы окружающая обстановка чуть больше соответствовала этому.
— Во всем нашем городе нет раба такого знатного происхождения. А теперь ступай! И можешь задирать нос как тебе угодно, — чтоб мне пропасть, если ты не имеешь на это права!
Глава XКрасотка обнаружена
Все говорят: «Как тяжко, что мы должны умереть». Не странно ли слышать это из уст тех, кто испытал тяготы жизни?
Когда рассердишься, сосчитай до трех; когда очень рассердишься, выругайся!
Том улегся спать, но то и дело просыпался, и первой мыслью его было: «Слава богу, что это только сон!» А в следующий миг он со стоном валился снова на подушки и бормотал:
— Черномазый! Я — черномазый! Ох, лучше бы мне умереть!
Когда на рассвете Том проснулся и снова пережил весь этот ужас, он решил, что сон — коварная штука. Он принялся думать, и мысли его были отнюдь не веселы. Вот примерно что он думал:
«Для чего понадобилось создавать черномазых и белых? Какое преступление совершил тот первый черномазый еще в утробе матери, что на него легла печать проклятия уже при рождении? И почему существует эта ужасная разница между белыми и черными?.. Какой страшной кажется мне судьба негров с нынешнего утра! А ведь до вчерашнего вечера эта мысль даже не приходила мне в голову!»
Так, во вздохах и стенаниях, прошел у него целый час. Потом в комнату робко вошел «Чемберс» и доложил, что завтрак сейчас будет подан. «Том» багрово покраснел при мысли, что этот белый аристократ раболепствует перед ним, негром, и называет его «молодой хозяин».
— Убирайся прочь! — сказал он грубо и, когда юноша вышел, пробормотал: — Он-то, бедняга, ни в чем не виноват, но пусть сейчас не мозолит мне глаза: ведь это он — Дрисколл, молодой джентльмен, а я… Ох, лучше бы я умер!
Гигантское извержение вулкана, подобное недавнему извержению Кракатау{7}, сопровождаемое землетрясениями, огромной приливной волной и тучами вулканической пыли, меняет ландшафт до неузнаваемости, срезая холмы, вздымая низменности, образуя дивные озера там, где была пустыня, и пустыни — там, где весело зеленели луга. Так и чудовищная катастрофа, постигшая Тома, изменила его нравственный ландшафт. Все, что казалось ему низменным и ничтожным, поднялось в его глазах до идеала, а то, что он возвеличивал, рухнуло в пропасть и лежало во прахе, среди руин и пепла.
Том провел несколько дней, бродя по глухим местам, и все думал, думал, стараясь решить, как он должен теперь себя вести. Для него это усилие было непривычным. Встречая какого-нибудь приятеля, Том замечал, что прежние его привычки куда-то таинственным образом исчезли: прежде он всегда первым протягивал руку, теперь же она у него невольно повисала, словно плеть, — это давал себя знать рабский дух «черномазого», — и Том краснел и конфузился. И «черномазый» в нем замирал от удивления, когда белый приятель протягивал ему руку. Так же невольно «черномазый» в нем заставлял его уступать дорогу белым гулякам и буянам. Когда Ровена — самое драгоценное для него существо на свете, идол, которому он втайне поклонялся, — пригласила его зайти к ней, «черномазый» в нем пролепетал какую-то неловкую отговорку, побоявшись переступить порог дома и сесть на правах равного рядом со страшными белыми. И этот «черномазый» в нем старался сделаться незаметным и прятался за чужую спину при всяком удобном случае, ибо ему стало казаться, что на лицах людей, в их тоне и жестах проскальзывает подозрение и, пожалуй, даже догадка. Поведение Тома было настолько странным и необычным, что люди это замечали и, встречаясь с ним на улице, останавливались и глядели ему вслед; а он тоже оглядывался, не в силах удержаться и, поймав в их глазах удивление, холодел от страха и спешил унести подальше ноги. Он чувствовал себя затравленным, и вид у него был затравленный; он стал искать уединения на вершинах холмов, говоря себе, что над ним нависло проклятие Хама{8}.
Особенно сильный страх овладевал им, когда собирались к столу: «черномазый» в нем робел перед белыми и дрожал, страшась разоблачения. Как-то раз судья Дрисколл даже спросил его: «Что с тобой? У тебя какой-то жалкий вид, прямо как у негра!» И тут Том почувствовал то, что, должно быть, чувствует тайный преступник, слыша разоблачающие его слова: «Ты убийца!» Том ответил, что ему нездоровится, и вышел из-за стола.
Заботы и нежности его мнимой тетушки теперь приводили Тома в ужас, и он старательно избегал их.
И все это время в душе у него росла ненависть к мнимому дядюшке, потому что его мучила мысль: «Он белый, а я его раб, его собственность, его вещь; и он может продать меня так же, как продал бы свою собаку».
Тому казалось, что за эту неделю его характер коренным образом изменился. Но это ему только так казалось, потому что, в сущности, он не знал себя.
Кое в чем его взгляды претерпели большие изменения и теперь уже никогда не могли снова стать прежними, но в основе своей характер его не изменился — это было бы невозможно. Одна или две довольно важные черты его характера, правда, изменились, и со временем, при благоприятных условиях, это могло бы дать некоторые результаты, пожалуй даже значительные. Под влиянием огромного умственного и нравственного потрясения характер и привычки Тома заметно преображались, но едва лишь буря начала стихать, как очень скоро все стало на прежнее место. Мало-помалу Том вернулся к привычной, беспечной и распущенной жизни, возродились его старые повадки и манеры, и никто из знакомых не смог бы уже обнаружить ничего отличающего нынешнего Тома от прежнего — слабохарактерного и легкомысленного баловня судьи Дрисколла.