Мы никогда не сможем покинуть Форт-Оттова; к тому времени как мы скопим достаточно денег для переезда, встанет проблема дальнейшей учебы Аманды, или покупки новой машины, или моего ухода на пенсию. Нам суждено остаться здесь навсегда, и мы никогда не очистим этот дом от смрада содеянного. Его комнаты будут вечно хранить страшные воспоминания, которые в любой момент смогут обрушиться на нас гневными обвинениями. Пол под нашей кроватью навсегда останется местом, где мы прятали рюкзак с деньгами, комната для гостей будет напоминать о Джекобе, кухня — о том, как мы упаковывали деньги в детский рюкзачок, рояль станет символом нашей мечты о новой жизни, которую мы пытались начать, предавшись на нем пьяному акту любви.
И мы вовсе не возвращались к тому, с чего начинали, как утверждала Сара. Мы потеряли все, что имели, отказались от этого в первый же день и теперь никогда, сколько бы ни прожили, уже не сможем вернуть былого.
— Но все-таки у нас есть деньги, — сказала Сара. И протянула мне пачку, что держала в руке.
— Это всего лишь бумага. Ничто.
— Но это наши деньги.
— Нам придется сжечь их.
— Сжечь? — удивленно переспросила она. И, опустив пачку на колени, подобрала упавшую с плеч шкуру. — Мы не можем сжечь их. Не все же они меченые.
— И от сапог мне тоже нужно избавиться. — Я поднес их к огню, покрутил в воздухе. — Как бы мне от них избавиться?
— Я не позволю тебе сжечь деньги, Хэнк.
— И от бутылки шампанского, что ты купила, и от его бумажника, часов, ключей…
Сара, казалось, не слышала меня.
— Мы можем убежать с ними, — сказала она. — Можем уехать из страны, отправиться в Южную Америку, Австралию, куда-нибудь подальше. Мы можем жить как бродяги, как Бонни и Клайд. — Она замолчала, уставившись на пачки денег, разбросанные вокруг нее. При свете огня они казались глянцевыми, блестящими. — Не все ведь они помечены, — прошептала Сара.
— И от сумочки тоже, — продолжал я, — и шубы…
— Может, пройдет много времени, и они забудут об этих номерах. Мы сможем хранить деньги до старости.
— Как мне избавиться от шубы?
Она перевела на меня взгляд и пристально посмотрела прямо в лицо.
— От шубы?
Я кивнул головой, почувствовав легкую тошноту. Я с утра ничего не ел. Тело мое было таким уставшим и голодным, что даже ныло. Я ощупал синяк на боку, проверяя, не сломаны ли ребра.
— Где ты раздобыл шубу?
— Пожилая женщина… Она зашла в магазин, когда я там находился.
— О, Боже, Хэнк.
— Я уже был без маски. Я пытался заставить ее уйти, но она все не уходила.
Наверху, прямо над нашими головами, раздался детский плач.
Я уставился на огонь. Мысли мои путались, и я уже утратил контроль над ними. Мне почему-то вдруг вспомнился мертвый пилот, брат Вернона, и то ощущение, которое я испытал, впервые увидев его тело, — тогда меня странным образом потянуло к нему, возникло непреодолимое желание до него дотронуться. Потом перед глазами встал магазинчик «Александерс», вспомнилось, как я перед самым уходом пытался стереть с пола отпечатки своих подошв; казалось, что чем больше я тру, тем ярче становится кровь, теряя черный налет, все более приближаясь к розовому оттенку. Следующим в памяти всплыл образ Джекоба, стоящего на снегу в своей красной куртке, с разбитым носом, рыдающего над телом Дуайта Педерсона. И, как только растаяло это последнее видение, я почувствовал, как дрожью пронизало мое тело дурное предчувствие. Я вдруг понял, что впереди не только долги денежные. Мне еще предстоит очень многое осмыслить и объяснить самому себе, и этот моральный долг окажется гораздо весомее.
«Мы лишились всего, — подумал я. — Мы лишились всего».
— О, Боже, — вновь прошептала Сара.
Поднявшись, я поставил сапоги на стульчик возле рояля и, старательно обходя покрывало из банкнот, направился к камину. Сара, обернувшись, наблюдала за мной.
— Хэнк, — позвала она.
Я отодвинул каминную решетку и быстрым движением швырнул бумажный пакет с деньгами на горящие поленья.
— Давай оставим деньги, — проговорила она. — Оставим и посмотрим, что будет дальше.
Пакет быстро занялся огнем, съежившись, как кулак. Когда бумага уже растворилась в пламени, одна за другой на цементный пол камина с мелодичным звоном стали сыпаться монеты. Одна из них, почерневший двадцатипятицентовик, лениво покатилась по кирпичам. Я ногой загнал ее обратно в огонь.
— Хэнк! — воскликнула Сара. — Я не позволю тебе сжечь их.
Аманда все громче заявляла о себе, теперь уже криками, которые эхом разносились по лестнице. Мы никак не реагировали.
— Мы должны это сделать, Сара. Это последняя улика.
— Нет, — взмолилась она с дрожью в голосе, словно готова была разрыдаться. — Не надо.
Я присел на корточки возле огня. Я чувствовал его жар на своем лице; от него, казалось, раскрывались поры.
— Я обещал тебе, что сожгу их в случае, если ситуация выйдет из-под контроля, — сказал я. — Так ведь?
Она не ответила.
Я протянул руку за спину и стал шарить по полу, пока не нащупал одну из пачек. Подняв ее и заставив себя отвести от нее взгляд, я швырнул пачку в огонь. Она загорелась не сразу: бумага была плотно спрессована. Сначала она лишь слегка обуглилась по краям, надписи почернели, а язычки пламени приобрели зеленоватый оттенок. Я потянулся за другой пачкой, которую отправил вслед за первой. Мне стало ясно, что процедура займет немало времени. Потом предстоит избавиться от пепла — закопать его на заднем дворе или спустить в унитаз. А своей очереди еще ждали сапоги и лыжная маска, свитер, сумочка, шуба, мачете, драгоценности женщины, часы кассира, его бумажник и ключи.
Я услышал шорох за спиной. Сара поднимала с пола деньги.
Аманда продолжала кричать, но ее вопли казались отдаленными, как шум транспорта за окном.
Я обернулся и взглянул на Сару. Она сидела, обхватив руками колени; в медвежьей шкуре, накинутой на плечи, она была похожа на старую индианку. Взгляд ее был устремлен мимо меня, на огонь.
— Пожалуйста, — попросила она.
Я покачал головой.
— Мы должны это сделать, Сара. У нас нет выбора.
Она обратила свое лицо ко мне, и я увидел, что она плачет; кожа ее блестела от слез, к щеке прилипла тоненькая прядь волос. Пока я смотрел на нее, шкура упала с ее плеч, обнажив колени. Сара сложила на них двадцать пачек, словно в надежде спасти их от пламени.
— Но что у нас останется? — вымолвила она и всхлипнула.
Ничего не ответив, я наклонился вперед и очень медленно отвел ее руки от пачек банкнот. Я по одной убрал их с коленей и отправил в огонь.
— Все у нас будет хорошо, — пустился я в откровенную ложь, пытаясь хоть как-то утешить ее. — Вот увидишь. Мы будем теми, кем были всегда.
Мне понадобилось четыре часа, чтобы сжечь деньги.
Первая полоса воскресного выпуска «Блейд» живописала подробности убийства Карла. Были помещены фотографии самолета, мешка с деньгами, трупа Вернона. Впрочем, ни словом не упоминался «Александерс»; тела убитых были обнаружены лишь в пять утра в воскресенье, так что им суждено было стать темой вечерних новостей.
Пожилую женщину звали Дайана Бейкер. В тот день она, проводив сына в аэропорту, спешила на званый ужин в Перрисберг. Не дождавшись ее на приеме, хозяин дома позвонил ей и, не получив ответа, обратился в полицию. Проезжавший по шоссе патрульный заметил ее машину возле магазина «Александерс» ранним утром следующего дня. Полицейский остановился, чтобы выяснить, в чем дело, и, заглянув внутрь через стекло входной двери, увидел кровавые разводы на полу, оставшиеся после того, как я попытался стереть свои следы.
Кроме сына, юриста в Бостоне, у женщины была еще дочь и четверо внуков. Муж ее умер семь лет назад; правда, в некрологе не было сказано, что послужило причиной его смерти.
Кассира звали Майкл Мортон. Родители его проживали в Цинциннати; ни братьев ни сестер, как и жены и детей, у него не было.
Полиция составила фоторобот подозреваемого, основываясь на описании, которое я дал по телефону. Он выглядел именно так, как и подобает бродяге, отпетому типу, промышляющему грабежами. Сын убитой женщины разослал объявления во все крупные газеты Флориды, умоляя звонившего в тот вечер в полицию явиться с более подробной информацией; откликнулись многие, своими показаниями еще более запутывая следствие. Как только кассир и пожилая женщина были похоронены, ажиотаж вокруг этой истории поутих.
После сожжения денег я спустил пепел в унитаз. Но оставались другие улики: рюкзак, мачете, лыжная маска, свитер, сумочка женщины, ее драгоценности и шуба, бумажник, часы и ключи кассира. Я планировал заехать куда-нибудь подальше в лес и закопать вещи в глубокой яме, засыпав щелоком, но вот прошло уже пять с половиной лет, а я все никак не сделаю этого, так что теперь вряд ли и соберусь. Я храню весь этот скарб на чердаке, в чемодане Джекоба. Знаю, что это опасно, глупо, но, если когда-нибудь случится так, что в дверь мою постучат и мне предъявят ордер на обыск, я предпочту, чтобы эти вещественные доказательства были найдены и был положен конец этой зловещей истории.
Несколько месяцев спустя после убийства я прочел в газете, что Байрон Макмартин подал в суд на Федеральное бюро расследований, обвинив его сотрудников в халатности, приведшей к гибели его дочери, но я так и не слышал, чем закончилось это дело.
Через два года в нашей семье родился еще один ребенок, мальчик. Иначе чем потребностью в покаянии это не объяснишь, но я предложил назвать его в честь моего брата, и Сара, еще не вполне оправившаяся от родов, к моему удивлению, согласилась. Иногда я жалею об этом, но не так часто, как вы можете подумать. Мы зовем мальчика Джеком; Джекобом — гораздо реже.
В июне, шесть недель спустя после рождения малыша, Аманду постигло несчастье. На заднем дворе мы соорудили для нее маленький надувной бассейн, и каким-то образом за то время, что я отлучился в дом, чтобы принять ванну, она умудрилась упасть лицом в воду так, что никак не могла выбраться. Я подоспел, когда она уже была без сознания; руки и губы ее посинели, а тело было холодным. Я крикнул Саре, чтобы она вызвала «скорую помощь», а сам начал делать Аманде искусственное дыхание, и к моменту приезда медиков мне удалось вернуть ее к жизни.