«Что это я его т а к рассматриваю? — думает Ася. — Нехорошо. Нельзя». И сразу начинает бегать, суетиться, усаживать, укармливать. Бедный, устал, расстроен.
Он ест, водит за ней серо-белыми глазами.
— Ты вот прикидываешься такой добренькой, а обо мне не заботишься, — говорит он вдруг.
И Ася понимает: началось. Она никогда не может предвидеть этого и не умеет остановить.
— Ну что ты, Слава, почему не забочусь, — отвечает она как можно тише.
— В чем, в чем твоя забота?
— Вот еду принесла, обед готов…
— И еще есть заслуги? — Голос его набирает недовольства.
— Я стараюсь, Слава, я…
— «Я», «я»! — передразнивает он. — Только себя и видишь! Откуда в тебе столько эгоизма?!
Ася начинает тихонько всхлипывать.
— Нечего реветь. Посмотри, как ты выгладила рубашку!
— Тише! — просит она.
— Не бойся, не услышит твоя Алина. Нет, ты погляди! — И он рвет рубашку из-под куртки. — Вся редакция заметила!
— Надел бы другую.
— А другая лучше? Лучше?! — уже кричит он и стучит ложкой по столу. — Неумеха! За столько лет… Не руки, а лапы. Как только ты на работе?..
— Я, Слава, на работе…
— Знаю, знаю, все понимаю про тебя!
Ему надо выкричать свое, не имеющее отношения к Асе. Но обращается он к ней. Всегда к ней:
— На работе ты стараешься. Там ты образцовая. Ты уходишь туда от меня, чтоб не быть со мной!!
А потом так же неожиданно все проходит. Будто другой человек:
— Асёныш, милый, ты плачешь?
Он хватает ее на руки, тащит к себе на кушетку, дает валерианки, греет чай.
— Милый, милый мой ребятенок, ну прости меня, я устал, у меня неприятности, я тебе сейчас расскажу.
Он рассказывает о редакционных делах, ждет ее сочувствия. И Ася жалеет его, но как-то вынужденно, не всей душой. Из-за его грубости.
Вид у него несчастный, усталый.
— Ты отдохни, — говорит она. — Поспи. — И вспоминает давний, бесконечно давний случай. Он связывается с отдыхом, к которому она теперь призывает мужа. И почему-то ей хочется помнить, вспомнить, вспоминать — что-то сомкнуть, что-то отделить. Ощущает такую потребность.
Бывает, упадет дерево, не удержится корнями в земле от ветра, упадет, а не засохнет, все тянет живые соки — и вот расцветает по весне, в листья одевается. А какой-то весной вдруг так и останется чернеть ветками среди чужой зелени.
Была она тогда совсем девочкой, только закончила медучилище, получила в подарок от бабушки Алины юбку и джемпер в обтяжку и почувствовала себя взрослой. Взрослой, прельстительной. И все вертелась шалая песенка, которую тогда пели:
Из-за пары растрепанных кос,
Что пленили своей красотой,
С оборванцем подрался матрос
Перед жаждущей крови
толпой!..
А поскольку взрослой все же не была, то и обновить одежку пошла не куда-нибудь, а в лес, благо события (дарение, поздравления с новой жизнью и т. д.) развернулись у бабки на даче, в развалюшной хибаре, похожей больше на деревенскую баню, чем на дом. Собственно, другого дома, кроме бабушкиного, у нее не было: родителей Ася не помнила, дед, непробившийся писатель, тоже погиб рано, почти не остался в памяти девочки. Бабушка Алина (вернее, просто Алина, так звали ее все, и Ася в том числе) с трудом вытянула Асину семилетку и медицинский техникум. Бабке хотелось бы для Аси другой доли, учения в вузе хотя бы. Но, помимо бедности, она полагала, что времена хоть и изменились, а судьбу лучше не пытать, — не посягать на многое. И вот радовалась, что хотя бы это смогла. И поглядывала строго, как одевается и как довольна собой ее внучка. А та покрутила плечами и пошла по тропе, мимо осин с крючковатыми ветками, здоровенных таких лесных осин, а потом полем — там цвели мелкими солнышками ромашки и ломкая какая-то травка качалась на ветру. Было все зелено, продуто ветром, весело и отважно. И потому Ася ничуть не удивилась, когда, пройдя километра два по лесу, напролом, вдруг — стоп! — увидала на поляне спящего человека. Лежал он навзничь, запрокинув чеканно-правильное смуглое лицо. Спал. Чуть раздувались ноздри. Принц!
Бесшабашный вихрик пробежал по Аське. Только бы… того… — в лягушку… как там? Кто из них двоих?
Но принц не просыпался, сказочно красивый. Тогда она, не отрывая от него глаз, нащупала рукой сухую ветку ближнего куста и обломила. Человек вскочил, как от выстрела. Поднялся, огляделся, увидел. И подошел. Он был не так красив: очень уж светлы, почти белы глаза — какая-то преувеличенность в цвете. И не так юн. И не безмятежен.
Улыбнулся принужденно:
— По законам игры ты должна побежать, а я — догнать тебя, схватить поперек живота.
— Я ни во что не играю, — сказала Ася, бледнея и забывая, что сама навязала ситуацию.
А человек менялся на глазах: наливался силой, уверенностью и нетерпением.
Аськино сердце ухнуло в тревоге и тоске. Она испугалась, — таким он стал, этот незнакомый человек. Весь взведенный — ушки наставлены, передняя лапа приподнята в ожидании. Ну да, выжидание, откровенный вопрос. А кругом лес.
И блеснули два острых ножа,
Предвещая заманчивый бой.
Но Ася прогнала это. Мысли переходят от человека к человеку, она это знала уже. И испуг одного вселяет решимость в противника — тоже знала. И нечего, нечего, нечего ей! В ней тоже есть сила. Сила серьезности и строгости (собственно, речь шла о чистоте, но этого она как раз и не знала).
— Что ж ты тут делала?
— Говорите мне, пожалуйста, «вы».
— Девочка, девочка, что вы тут делали?
Ася притворилась, что не поняла, и, рискуя показаться тупой, не ответила, как положено: несу, мол, бабушке пирожок.
— Я не нарочно разбудила вас, — вот что она ответила и очень искренне поглядела в эти блестящие, почти белые глаза.
— Я не сержусь. — И через паузу: — Я устал. — Он сказал это простодушно, разминая затекшие плечи. Поглядел на часы (большие какие-то и странные часы). — Ого! Чуть не прозевал поезд.
— Тут часто, — ответила она.
— Нет, свой, дальний. А ты знаешь, как выйти?
Конечно, был он не из местных и одет был (теперь только заметила) в замшу и какую-то сверхкрахмальную рубашку. И спал во всем этом на земле — не жалел.
Было чуть досадно, как перешли на безразличный, безличный, будничный тон: «чуть не прозевал», «как выйти»… Ее вроде бы и нет рядом, глупой девчонки, не способной поддержать простой словесной игры.
Аська шла по мшистой земле, без тропы, он следовал молча. И сказать, собственно, было нечего. Оживление прошло. Будто все уже спрошено им и отвечено ею (отрицательно).
«Глупо, — думала Аська. — Что ж, так и переться два километра?»
— Пойдете все прямо, — обернулась она решительно. — На опушке свернете вправо. Там и станция близко.
— Спасибо, малыш, — криво усмехнулся человек и вдруг притянул ее голову и силой поймал губы. Она вырвалась, отскочила, да он не преследовал. Махнул рукой: — Приеду ровно через две недели. Через четверг. И буду ждать на станции.
Он пошагал себе — ладный такой, крепкий и легкий на ногу. В этом лесу. В этом замолчавшем лесу.
Аська бежала дальним путем (не столкнуться бы! Не боялась уже, а — чтоб не испортить!). И взрослое, кичливое разворачивалось в ней. «Малыш…», «Через четверг…» И было больно губам. Они, наверное, красные.
И печально стояла толпа,
И рыдал оборванец босой…
Рассказать Алине? Ну да еще! Такое не рассказывают. Подружкам только. И то нет.
Лишь спокойно глядела она,
Белокурой играя косой…
Алина сразу спросит: кто он? Целуешься неизвестно с кем. Может, он болен.
Да и девочкам неудобно: что это — в лесу встретила и — сразу.
Она долго плескалась под краном, мылом отмывала губы, даже язык. «Что вы, девочка, тут делаете?», «Малыш…», «Через четверг». Не приедет. Ни за что не приедет. Да и я не пойду. Зачем мне? Не понимаю, что ли, о чем он? «Догнать тебя, схватить поперек живота…» Теперь, когда все перешло в память, игра эта была желанна. Хотя и обижала открытостью. Да и Нет. Нет и Да. И так две недели. А к концу второй вдруг поняла: это ведь шутка! Он же время не сказал. Дура, дура неумная! Нужна ты!
Посмотрела в зеркало: нет, не нужна! Остренькая мордочка, шустрые глазки, и все. Движения без мягкости, без женственности. Углы.
…несу бабушке пирожок…
Поздно! Поздно с пирожком своим. Все ко времени.
…несу бабушке…
Подавись ты этим пирожком!
В четверг пошла все же. Встала пораньше и, не поглядев в зеркало…
…несу…
Ну, неси, неси!
Серый Волк из сказки сидел возле пустой платформы на скамейке — издалека видно. Сидел согнувшись — голова в ладонях. Дремал, что ли? Увидела, ахнула. И никакой радости не испытала. От незнания, что делать с этим подарком. И оттого, что вот: думала, волновалась, а все так просто. И потом, он взрослый. Как теперь? Когда были мальчишки (а они были, много, Аська легко и надолго нравилась!), знала — будет весело, победно, властно. А этот опять задаст свой невысказанный вопрос. И ей неловко и неприятно прямо глядеть в его блестящие глаза и тоже невысказанно отвечать: «Нет, нет, никогда».
Он поднялся, прежде чем она подошла. Он услышал ее не слухом. Поднялся, обернулся, шагнул навстречу. Руки его, протянутые к ее рукам, были теплы и ненапористы. Глаза — тоже. И она уже привыкла к этому избытку цвета.
— Ну, малыш, можно ли так долго спать?!
Она развела руки — простите уж, мол…
— Нельзя, нельзя. — Он явно хотел развить тему.
Ася подыграла:
— А почему, собственно?
— Хоть кофе-то мужу надо сварить!
Аська от души рассмеялась. И неловкость прошла. Потому что можно шутить над таким: она была еще в том возрасте, в котором в о о б щ е не собираются замуж.
Из-за пары растрепанных кос,