Ася вцепилась в его руку:
— Стойте! Это сосна!
Он захохотал дико:
— Сосна? Это другое дело!
Обхватил ее, закружил, поднял выше головы, заглядывая в глаза.
— Ася! Да я для тебя все! Ну все, что вздумается! Будешь приказывать!
Ася улыбнулась на эти наивные прельстительные речи, а он воодушевился еще больше:
— Ты станешь женой одного из самых сильных людей!
— Это вы? — удивилась Ася.
— Я, я. Не сейчас, но буду. Вот увидишь! Я ищу этого, и я умею добиваться! — И смутился: — Ой, прости. Но может, тут-то, с тобой, я уже добился? А? И зря теперь болтаю?! — Он держал ее за плечи, резко встряхивая. — Ну, подумай. Не понравлюсь — прогонишь. Пошел, скажешь, старый козел!
Они уже оба смеялись и целовались, и смеялись снова. И в обнимку дошли до «Москвичка» и, смеясь чему-то, подъехали к бабушкиному дому.
Но вот уж бабка ни улыбочки не выдавила. Выслушала их, внимательно оглядела молодого человека (немного за тридцать — с ее вершин это еще молодость), потом метнула холодный взгляд в сторону своей любимой внучки и попросила их подумать.
— Вы подумайте, и я подумаю. Авось что-нибудь и сообразим толковое. До свидания, Владислав… э… э… Николаевич, да?
Ничего она не забыла, просто хотела дать понять, что знать его не знает и не стремится.
Когда человек этот ушел, заговорщически кивнув Аське, Алина села на кровать и указала внучке место возле себя.
— Ты что ж это, а? Дурочка какая! Можно так бабку приканчивать?
— А что, Алина? Он тебе не нравится?
— А тебе?
— И мне нет! — И она рассмеялась. — Но знаешь, Алина… ты не рассердишься? У меня от него может быть ребенок.
Аська совсем не думала об этом, но, вероятно, и думала, потому что вот вырвалось же!
— Ты уверена? — построжала бабка.
— Нет. Но может быть. Да. Почти уверена.
Алина стала выспрашивать, и Ася рассказала и теперь почему-то заплакала.
— Ну и ладно, — помолчав, заговорила Алина. — Во-первых, Владислава твоего разглядим получше, время есть. Во-вторых, если не понравится он нам, прогоним. А ребенок… Будет ли еще. А родится — и без него вырастим.
Но что-то уже сместилось. Ася знала, что сама не прогонит. Все переигралось тогда, под сосной, которую он принял за елку. Вышло что-то серьезное, наложило на нее мягкую свою руку обязательств перед слабым этим человеком, который хочет стать одним из самых сильных. Вероятнее всего, этот напор — уже без шуток, без тона превосходства, напор, продиктованный почти безнадежностью, покорил ее. На такое не хватило бы никого из мальчишек. Костик показался ей ребенком, а она себе — взрослой, гордой, прекрасной женщиной, которую умоляют, из-за которой готовы голову разбить. Будущая жена. Вскоре она будет женой. Смешно, а? Впрочем, выходят и в семнадцать.
Когда снова появился Владислав Николаевич, Алина увела его в свою комнатушку и долго с ним говорила.
— Нет, — сказала она позже Асе. — Нет.
— Алина, а если я тебя не послушаю?
— Дело твое. А мое тогда — сторона. Мы будем разные планеты.
— Ну, Алиночка, ну, солнышко!
Ася кинулась целовать бабку, оттаивать ее. Хотя знала, хорошо знала, что слово тут твердое и что-то, видно, в ее избраннике не так. Но слышать плохого уже не хотела, не могла, какая-то черта была перейдена, и обратно ступить не было силы.
— Ты понимаешь, что садишься не в свой поезд? — еще сказала тогда Алина. (Она и другое сказала, тоже воспользовавшись образом вместо доказательства, но Ася об этом не хотела помнить.)
— Что за поезд? Будто я знаю, куда мне надо!
— Это тебе, может, и рано знать, но туда н е н а д о — уж поверь мне!
— Что в нем плохого, Алина?
— Дружочек мой, это же чужой человек. По духу, по строю души чужой. Вглядись, вы ничем не похожи.
— Вот и хорошо, противоположности сходятся.
— Глупости! Чепуха. Где ты наслушалась этих банальностей? Ты не сможешь понять его, а он — тебя. Вам же ехать в одном купе!
Да разве все упомнишь из этих разговоров (их было много), и хочется ли помнить, если все равно не послушала.
Алина долго была для Аси всем. Ни подружки, ни — потом — мальчики… Суховатая эта, на все пуговицы застегнутая бабка так строго и ненавязчиво любила свою воспитанницу и так внушала ей уважение своим поведением — соблюдением дистанции, справедливой строгостью и иногда безоглядной добротой, что Ася больше всех верила ей и к ней стремилась.
Они, сколько Ася помнила себя, жили вдвоем, все больше за городом, в разваливающейся избушке, много бродили по лесу, где обе чувствовали себя спокойно. И Алина тоже. Это потом, когда девочка подросла, бабку стали тревожить Асины лесные скитания.
Если становилось очень уж холодно, перебирались на время в город — и тоже бродили вдвоем по заснеженному, не убиравшемуся тогда, в войну, парку, благо он был возле дома.
Алина рассказывала Асе о том, что происходит, но как-то неконкретно, боясь, видимо, разрушить хрупкий мир ребенка. И так получилось, что бабка не дала Асе почувствовать ужаса войны (жалела — ведь когда началось, девочке и года не минуло). И Ася знала детство — полное, настоящее, с игрушками, тайнами; например, совершенно загадочный чердак их избушки — со старыми книгами, старинным альбомом, полным репродукций с картин Семирадского (почему-то!) и других: портрет Бисмарка, сцена битвы под Аустерлицем… И про все спрашивалось у Алины, и обо всем известно было с ее слов.
Не все, правда, было понятно в поведении бабушки: так, она никогда не отвечала на телефонные звонки; он, бедняга, разрывается, а в это время Алина ходит по городской комнате, почти демонстративно не замечая его. Сама звонила, а чтобы подходить — так нет.
Не всех знакомых принимала. С иными здоровалась без улыбки, быстро, но чеканно произносила:
— Очень рада буду видеть вас через какое-то время. Сейчас я занята, срочная работа, я позвоню. До встречи.
Но Ася видела, что работы не так уж через край, смутно догадывалась — что-то не так. Немного тревожно было, но скоро забывалось.
Алина не любила расспросов, а слушала хорошо, с терпением, умела утешить.
Между девочкой и старой женщиной лежали взрослые тайны, которым не суждено было раскрыться. Так, запретной была тема о родителях. И другая, тоже запретная, появившаяся позже и связанная с приходом цыганки (суть этого эпизода надолго ушла из памяти) и еще — с разговором, который повела с Алиной при Асе, уже восьмилетней, дачная соседка. Она спросила:
— Ну, как ты, Асенька?
— Хорошо, — ответила та.
И соседка — к Алине:
— Не вспоминает про волка?
Алина метнула предостерегающий взгляд, и соседка замолчала. Но Ася сразу поняла, о чем речь. Так, может, это все было! Казалось — сон, фантазия, а может, правда? И ветки возле самой земли хлестали по лицу; и нежное урчание в шерстистом и теплом клубке живых маленьких тел, настойчивая, незлобная борьба за место; и травинки на просвет — у лаза; и солнечная поляна, где, помнится, они, малые зверьки среди звериного и птичьего леса, играя, покусывали друг друга, валили набок, догоняли…
— Алина, я помню волка! — сказала Ася, когда соседка ушла.
— Что ж ты помнишь?
— Он унес меня.
— О глупость какая!
— Нет, правда, Алин?
— А, правда, так вот: унес да принес. Она, мол, чересчур много вопросов задает. Отвечай, старая, сама.
Обе тогда засмеялись, потому что странная явь перешла в обычную сказку с говорящим волком. А сказки для Аси почему-то не казались таинственными, мало занимали.
— Ты мой маленький чудак, — ласково говорила ей Алина.
— Почему?
— Да не почему. Каждый человек — чудак по-своему.
Вечерами, укладывая внучку спать, Алина наклонялась к ней, и Ася вышептывала ей все свои печали, недоумения, даже что-нибудь и стыдное, и потом ничего, ничего темного не оставалось на сердце. И сон был легок.
Как оборвались эти ежевечерние приступы доверчивости? Может, в тот день, когда пятилетней Асе был преподан урок деликатности.
День этот был весенний, теплый, девочка вышла на улицу, тщательно одетая бабкой. Особо запомнились ботиночки, новенькие, чуть жестковатые, они так славно стучали по асфальту!
Бабушкина рука сжимала Асину, вселяя уверенность, и они шли не в очередь за хлебом, не к врачу, не в бывшую Алинину библиотеку, а просто так!
— Сегодня твой день, — сказала Алина, — и ты можешь попросить все, что захочешь.
— Почему? — удивилась Ася.
— Потому что, — вдруг очень строго сказала бабушка. — Потому что сегодня кончилась война.
— Откуда ты знаешь? — шепотом спросила Ася и остановилась.
— Вот уж поверь мне. — И они пошли дальше. Ася подпрыгивала, смеялась от радости, задавала вопросы (очень, вероятно, глупые). Алина не отвечала (она вообще не всегда отвечала).
И тогда Ася задала вопрос, который был постоянно с ней, но на который не могла решиться, потому что знала: Алина рассердится. Впервые и прямо заглядывая в торжественно-сумрачные бабкины глаза, она позволила себе поинтересоваться, придут ли с войны ее родители. Она была уверена, что дело обстоит именно так, но, хорошо слыша Алину, знала своим каким-то недетским, нелюдским даже знанием, что здесь — граница и ничто не разомкнется, чтобы пропустить ее. Но теперь-то?!
Они стояли — девочка и пожилая женщина, глядели друг на друга, а их обтекали шумные, разволнованные — и обрадованные, и плачущие люди.
— Вот запомни, пожалуйста, — проговорила Алина. — Хорошо запомни: если человек не хочет тебе чего-нибудь сказать, он не скажет. Что ты взялась приставать ко мне каждый день?
Ася обомлела: разве она пристает? Алина, правда, слышит и без слов, это так. Только зачем же она сказала: «Сегодня — все, что захочешь»? Была здесь и несправедливость, и невыполненное обещание, чего прежде не случалось. Ася не заплакала и постаралась скорее забыть обиду, тем более что был такой со всеми общий день, веселый, с привкусом горечи. Девочка чувством брала все это, не осознавая. Но теперь стало ясно, что многое не будет ей объяснено.