Они ходили, смотрели, дышали новым воздухом, бабка купила ей мороженое (очень дорогое, Ася не просила. Но как это было вкусно — первое в жизни мороженое!).
Незнакомый молодой военный подарил ей маленькую куклу с почти настоящими волосами, — Ася даже рот раскрыла от неожиданности (у нее не было кукол, зато были сшитые Алиной медвежата и даже зайчонок).
— Немецкая, — рассмотрев, сказала Алина. — Ну ничего, играй.
Играть в куклы — готовиться к материнству. Ася так и не прошла этой школы. И потом своего детеныша — рыжую Сашку — растила по каким-то иным, не выработанным в кукольной игре законам. Но трофейная, щедро и с размахом подаренная красотка, почти до замужества стояла в углу стола, прижатая книгами, — в память о том особенном дне. Том дне, вечер которого, однако, не закончился обычной Аськиной исповедью. Она просто обняла Алину, потерлась о ее щеку:
— Спокойной ночи.
Алина, разумеется, не стала настаивать.
Ничего не нарушилось в их отношениях, Ася свято верила: если Алина чего-то не говорит ей, значит, так оно и до́лжно. Но ее нетерпеливая резкость! «Запомни, пожалуйста!» Именно в э т о м разговоре, в главном… Нет, ничего не нарушилось, но нечто отсеклось. Это был, пожалуй, единственный их, и то не высказанный, конфликт. И вот теперь: «До свидания, Владислав… э… Николаевич, да?»
…И весь длинный разговор после — о нем, о его карьерности (Ася впервые услышала тогда это слово), о других, совсем других, чем в их доме, житейских представлениях.
Ася только что не плакала:
— Я не могу слышать все это, Алина. Я уже обещала. Я уже его жена.
— Ну и выходи! — вдруг совсем просто ответила бабка. — Выходи. Я подумала. Ты права. — И глянула на Асю так, будто узнала о своей внучке что-то совершенно разочаровавшее ее.
— Владислав Николаич Коршунов, — шепотом произносила Ася, оставшись одна. И робея, приучала себя: — Владислав, Слава… Слава… Я рада, что вы, нет, что т ы у меня есть. — И смеялась: — Будем знакомы, я — Ася Коршунова.
Он жил где-то на другом краю города, вместе с отцом и братом, с которыми не ладил.
— Ты хочешь, чтоб я тебя честь по чести представил моим домашним? — спросил он Асю.
— Я не знаю. Как тебе лучше…
— Видишь ли, если мы будем жить у нас, тогда надо. Но там вечная грызня.
— И ты?
— Что «и я»?
— Ну… грызешься?
— С ними иначе нельзя. Ты тоже будешь.
— Что ты!
— Придется.
— Нет, лучше я не поеду.
— Тогда мне к вам перебираться?
— Надо спросить у Алины.
— О господи, я все забываю, что имею дело с ребенком.
— Но ведь это все — ее.
— А твоего — ничего нет?
— Конечно. Ну, то есть общее, но… как же… не спросясь?
— Право на площадь, положим, ты имеешь.
— Что ж мне — так и сказать?
— Так и скажи.
— Нет, Слава, это нельзя. Так говорить нельзя.
— Почему?
— Не знаю. Мы с ней так не говорим! И потом, какое тут право? Она вырастила меня, она мне — все…
Это был теплый вечер, и они сидели в том самом парке, где когда-то в детстве Ася бродила вместе с Алиной. Теперь парк был расчищен, душист от осенних листьев, вмякших в рыхлую землю, и смысл приобрел какой-то иной, далекий от детства. На соседней скамеечке — Ася видела краешком глаза — молоденький морячок отчаянно целовался с толстой девицей, иногда грубовато отстранявшей его; под дальним деревом какие-то личности распивали водку прямо из бутылки, по очереди запрокидывая голову; носился по дорожкам молодой бульдог, а хозяин, такой же брыластый, только старый, терпеливо ждал с поводком в руке.
— Ты совсем забыла обо мне! — Коршунов обнял Асю, поцеловал в висок. — Тебе еще, как говорится, «новы все впечатленья бытия», верно?
Ася смутилась.
— Ну так спросишь у Алины? Или мне спросить?
— Лучше ты.
— Пойдем тогда.
Ася следовала за ним растерянно. Возле дома замедлила шаги.
— Давай так: ты поговоришь, а я подожду у двери, ладно?
— Другой бы обиделся, — проворчал он и отправился один.
Вернулся скоро, с нервным размахом открыл и закрыл за собой дверь, увидел Асю на площадке, шагнул к ней так же резко. Однако на ходу смягчился:
— Ладно, пойдем погуляем.
Ася не решилась задать вопрос. Алина тоже ничего не говорила. И так продолжалось около месяца — встречались, будто кого опасаясь, — в парке, на улице, в кино.
Но однажды Ася вернулась с работы (она сразу же, как окончила курсы, поступила медсестрой в хирургическую клинику), а в коридоре чемоданы, чемоданы, какие-то красивые, с заграничными наклейками; чуть не споткнулась у дверей о пишущую машинку… А в кухне голоса — е г о и Алинин. Говорила бабка, говорила непонятные слова:
— Ее надо подвинтить.
— А есть чем? — спрашивал о н.
— Ну, разумеется. Сейчас найду.
В голосе Алины чудилась даже приветливость. Так могло показаться. Но Ася-то знала, хорошо знала все оттенки.
Она вошла в кухню, из которой только что унырнула бабка в прикухонную «библиотечную» комнату. Владислав весело подмигнул Асе, шепнул:
— Явочным порядком въехал!
Ася внутренне ахнула, но промолчала. Как это Алина снесла насилие? Как теперь будет?
Алина же вернулась к ним приветливая, принесла ящичек с инструментами; оказывается, надо было исправить кушетку, на которой он теперь будет спать. Ася безотрывно следила за лицом и движениями бабки. Все было безукоризненно. Только разве голос…
Алина легко, хотя и сдержанно, приняла приглашение разъесть «свадебный харч» и выпить «марьяжное вино», привезенное им. Но ее отстраненность все равно была слышна за версту — хотя бы в том, как вежливо, будто чужой, она кивала Асе, как смолкала, едва разговор касался личного. До смешного прямо:
— Вы любите ветчину, Александра Ивановна?
— Благодарю вас.
— Бабушка равнодушна к еде. Она любит стихи.
— Какие?
— По-моему, больше других — Блока.
— Правда? И я тоже. Помните, Александра Ивановна, как у него:
Когда же сумрак поредел,
Унылый день повлек
Клубок однообразных дел,
Безрадостный клубок.
«Что быть должно — то быть должно», —
Так пела с детских лет
Шарманка в низкое окно…
Помните?
И она ответила, как про ветчину:
— Нет… нет…
Старая эта женщина ничего не приняла в нем — даже его выбора стихов. После этого вечера она иной раз качала головой, повторяла:
— Гм… да… «Клубок однообразных дел… Безрадостный»… А ведь сам для себя и прядет пустоту да безрадостность! Ах, Ася, Ася!
Асю же в те поры трогали его оклики «малыш», «девочка»; ласково обтекала его снисходительность к ее неискушенности, детскости, о которых она и не догадывалась до того (Алина была с ней как со взрослой); его очень мужской и вместе отечески добрый взгляд сверху вниз: «Ох, беда мне с тобой! Смотри, как ты могла бы красиво причесаться» (или — выстирать его удивительную рубаху, или — накрыть на стол). Он, сильный, в самом расцвете, в каком-то могуществе даже, любил таскать ее на руках, иногда даже кормить из ложки. Создавалось ощущение подопечности, той теплой стороны детства, которой она была лишена (разве в силах была одна бабка дать все, да еще в такую тяжкую, трагичную пору?!).
Не оставляло и вроде бы противоположное, но не исключающее всего этого чувство своей власти, права чем-то распорядиться в их общей жизни.
(«У вас собрание? Слушай, сбеги, мне одна сестричка обещала билеты в театр. Ладно? Вот здорово!»
«Не принимай таблеток, я и без них сниму головную боль массажем».
«Слава, отнесись серьезно. Я сегодня ходила к врачу, и он сказал, что у нас будет…»)
Когда появилась Сашка, подхалимски названная в честь бабушки Александрой, Алина приглядывала за ней, но с Асей была строга, так что той и в голову не приходило куда-нибудь удрать после работы или понежиться лишние минуты в постели. Жили они все вместе. Владиславу Николаевичу отдали самую большую — Асиных родителей — комнату (он работал в журнале, много писал, часто — по ночам), Алина поселилась в бывшем кабинете мужа, уставленном стеллажами с книгами; Ася же с дочкой — в своей детской.
Выходили на кухню есть общие щи (покупала и стряпала Ася), пить общие чаи. Алина, тогда еще совсем не старая, следила за порядком в доме. Владислав Николаевич работал много, тяжело, с надрывом — не спал ночи, ссорился с друзьями, если его работа не нравилась, а уж если посещал успех — закатывал пиры. Почему-то не сразу обнародовал Асю, — вероятно, она казалась ему глуповатой. Даже не дал ей своего рабочего телефона. Как-то Ася спросила (хотела забежать за ним из больницы), он ответил весело и нахально:
— Нет, пока нет. Тебе еще опасно по таким темным местам ходить.
Ася улыбнулась шутке, но после, даже когда было разрешено, прошено и нужно, — не звонила, не заходила.
— У тебя безобразный характер, — сердился он. — А ведь ничего подобного и предположить нельзя было, на тебя глядя.
— А что я?
— Да ничего. В тебе, как все равно в представителе флоры, закрепляются какие-то признаки — и больше ничего.
— Там нужна селекция, иначе не закрепишь.
— Ну, безразлично. Какие-то инстинкты, привычки…
— А ты за дрессировку? — улыбнулась Ася.
Они старались не ссориться, будто понимали, что обруби они тоненькие мостки взаимной доброжелательности, и уцепиться будет не за что. Потому что незаметно, неслышно, почти неощутимо начал уже разматываться тот самый «безрадостный клубок», который приметила Алина. С чем это пришло? С угасанием ли первой остроты чувства (отхлынуло, а там, за ним, — что?), с бо́льшим ли распознаванием непохожих, трудных друг для друга людей, в чем-то даже враждебных? Не зря ведь говорят о времени семейного «притирания», которое необходимо. А вот всегда ли это возможно? Вдруг те самые углы, которые должны бы стесаться, чтобы этим, именно этим двум людям стало легко друг с другом, — вдруг углы эти — суть человека? (Один, к примеру, безмерно скуп, другой — расточителен. Как им сговориться!)