Я все ждала, что он позовет меня или подождет у двери после работы и скажет что-то, извинится. О, как легко, как от души забыла бы я тогда! Ведь тут — любовь. Осторожно — любовь! Будьте снисходительны к моей постыдной слабости — любовь! Но ничего такого не случилось.
Прошло мартовское таяние снегов, апрельский нежданный снег, потом — тепло, ручьи с гор, первые листья, первые цветы, вот уже солнышко перешло на май, а у нас все мороз, как в холодильнике, право. Но сколько ни морозь в этом холодильнике ужа, он не превратится в угря. Это я так «образно» подумала, делая к празднику большую уборку кухни. Нет, то не было веселым размышлением. Отнюдь. Тем более что здесь, в этой квартире, в этой кухне он тоже перестал бывать. Конечно, он не путал наши частные отношения с деловыми… Впрочем, как разделить? Там, в работе, просто проявилось истинное, вот и все!
Но сегодня — такой день! Он открыл настежь дверь кабинета. Секретаршу отпустил в ГУМ за туфлями, а сам пришел в нашу комнату (нас шестеро); глаза его ласкали каждого из нас. И — солнышко в лицо! (Как идет ему, однако, хороший настрой! Обаятелен, ничего не скажешь!)
— Ну что, труженики цифири? Сдадим к сроку отчеты, а?
И — разноголосье в ответ:
— Сдадим.
— А то!
— Смотря какой профит будет!
— Как повелевает долг.
— В такой день да не сдать?
Пять, как видите, выкликов. Моего, шестого, нет. И маленькая тучка набежала. Знаю, ах как больно знаю я и эти тучки, и эти прояснения на любимом челе! Но что ж делать, коли он отторг меня? Никогда, никогда не увидишь моей боли по тебе, стона моего не услышишь. Да и чего? Ну, мил, ну, обаятелен. А чем дорожить? Дорожить-то чем? Этой вот брезгливой гримасой? Редчайшими набегами в мой дом? А что были за разговоры! И опять прокручивалась старая лента: поспешные уходы его; страх, что дома заподозрят; обидное невнимание, неслы́шание — это после прежней точности в ощущениях, в словах… Нечем, нечем дорожить!
(«Значит, все к лучшему?! — больно ухало сердце. — Значит, решила?»
«Не знаю, сама не знаю».
«А надо решать!» — тревожилось оно.
«Да уж без меня все решено. Так-то лучше. Не надо мне его».
«Не надо?» — это опять оно колотится.
«Такого? Нет!»)
Кроме того — шаг уже сделан, заявление подано. И бездумное легкомыслие овладело мной. Я посмотрела на этого человека, который, кажется, забыл о недавнем недовольстве, и улыбнулась ему широко и открыто (вот что сильно отличает нас с Аськой — улыбка: у нее с затайкой, у меня же — во весь рот). А сама знала: уйду!
И теперь глядела приветливо на моего дорогого. Он, может, подумал: такой день — забыла, простила. Или — что я подольщаюсь. А я уже отдала его секретарше заявление об уходе. И весело мне отчаянным весельем от своей решимости, от безоглядности и беспечности своей, которой (такая удача!) не убыло с годами. Привет, мой хорошенький с ресничками!
— Да, да. Конечно! С большой охотой… — Это я на его предложение всем пойти пить кофе в обеденный перерыв (а смотрел на меня).
А чего мне? Я говорю уже о работе. Сын в армии, что ж, я себя не прокормлю? Смешно!
И мы пошли весело.
В кафе тоже — шумно, ватажно.
— Выбирайте, я угощаю!
Впрочем, широкий размах его несколько ограничен меню: только кофе да пирожные.
— Вот это начальство!
— Жалко, что не в «Националь» пошли!
— Набрасывайся, ребята!
— Я не люблю пирожных!
Я промолчала, и он специально для меня процитировал из Кедрина, которого я же ему когда-то читала (запомнил, способный человек!):
Только некто пил свой кофе
молча…
Пожилой сослуживец, не понявший, в чем дело, и (какая удача!) знавший стихи, продолжил:
А потом сказал: аллаха ради,
Для чего пролито столько желчи?
Это был блистательный Саади.
— Я работала в газете, где один хороший графоман подписывался именем Саади! — весело вспомнила я.
— Там литконсультанты предлагали поставить памятник неизвестному Графоману, — подхватил мой Поликарпыч, обрадовавшись общим воспоминаниям.
— И еще, — я обращалась ко всем, кроме него (он же и сам работал в той газете!), — там была страничка природы, она, кажется, называлась «Пернатая страница», но мы, старые циники, называли ее «Птичкиных яичек».
— Почему, Жанна?
— А туда на конкурс была прислана загадка:
Это кто по гнездам птичек
Разбросал своих яичек?
После паузы, вместившей оживление, я вспомнила еще одно удачное стихотворение из того же «самотёка»:
Настала ночь, и аромат
Собой наполнил атмосферу,
И соловей, как автомат,
По нотам разыграл премьеру.
И еще строку — уже более широкой образности.
Наша песня, как птица, несется!
— Несется, как курица! — обрадовался кто-то (снова оживление). Вот так мы болтали, попивая кофе. Так и попрощались с дорогим моим, хорошим, всегда почему-то любимым Поликарпычем, которого никогда больше и ни в чем не захочу упрекнуть и готова обрушить свой гнев на его кабинет, на пунцовый ковер, на глупого начальника, любителя анекдотов, — на все обстоятельства, о которые споткнулся этот мягкий и добрый человек, мастер принимать для себя решения, распоряжаться и в пределах своей епархии раздраженно переставлять вещи на большом столе; и застенчиво стирать ластиком плоды своих невызревших размышлений с тем, чтобы прийти к людям (к нам то есть) с лицом, лишенным неопределенности и смятения. И подарить нам ласковую улыбку, которая так по-домашнему живет в глазах, затемненных ресницами. А их много, и они длинны, как у барышни.
ГЛАВА VIIИЗ-ЗА ПАРЫ РАСТРЕПАННЫХ КОС
— Ася, Ася, вставай, детка!
Ася открывает глаза и с удивлением видит бабушку Алину: она склонилась над кроватью, глаза ее смотрят добро, как когда-то, как до этой многолетней скрытой размолвки… Значит, обида прошла?
— Вставай, Ася. Я пойду поставлю чай.
Как тепла подушка и неотъемлема от тебя ее теплота! Особенно сегодня, когда ты не просто Ася, мать хорошей девочки Саши, но и сама «детка», — о, ты можешь позволить себе сладко прижаться к подушке! Вы с ней еще опутаны общим сном, неким видением, где дышит золотой день. И — коричневая лужа, возле которой рыжеватые островки мха. Вот сюда и направлена вся подцветка, лужа эта и мох особо значимы почему-то. Видно, надо в лес, а как перебежать ее? Может — переплыть? Или вот по этим ступенечкам мха?.. Да, да, вот тут хватит прыжка, сильней оттолкнуться…
— Ася, ты не встала?
— Встаю, Алинушка! Иди досыпай.
— Старушечий сон дырявый. Сейчас принесу воды.
Ушла неслышно (не шлепанцы на ногах, а тапки, и они — впору).
И снова запах земли и черемуховой горечи надо всем. Сон, сон… Так хочется спать.
— На-ка, выпей!
— Ой, прости, Алина, я опять…
— Раньше ложиться надо.
— Да…
Ася разжимает веки, садится. В комнате полусветло (весна все же, а шторы прозрачные) и есть какая-то радость. Только еще неизвестно какая. И потому Асе совсем легко сорваться с тахты, обхватить Алину. Господи, ради чего они были чужими?!
— Хватит, хватит, Сашку разбудишь. Не отбесилась ты еще! — и резко утопывает на кухню.
Алина в строгом простроченном халате. От нее пахнет мылом, пастой. Никакой старушечьей псинки!
У противоположной стены, на другой тахте, нежится Сашка. Ей еще полчаса досыпать, и уж она свое возьмет!
В кухне тепло. И они с Алиной одни. Тот редкий случай, — Сашка спит, муж в командировке. Когда он дома, Алина не будит даже Сашку. И в кухню не выходит. Не ее, мол, дело. Зато сегодня!..
— Дать кашки?
Ася любит жидкую манную кашу, и Алина помнит об этом с давних пор Асиного детства. Она наливает кашу половником, подает горячую, с паром. Руки ее сухие, крепкие, глаза ее — хмурые, зоркие, слова ее — они не прорвутся. Заперты.
— Алинушка, скоро лето. Ох и лето будет!
Суховатое старушечье лицо. Брови чуть поднимаются. Это вопрос. С чего, мол, взяла?
— У тебя, Ася, свой календарь.
— Ну, какой там календарь.
Ася берет ложку и задерживает дыхание: Алина ей подсунула Сашкину ложку — десертную, серебряную, со съеденными краями, еще из Асиного детства. Нарочно. Конечно, не просто так! Но с чего бы?
— Алинушка, помнишь, как мы зимой выходили гулять, а? В темень. Луна еще не сошла, слабая совсем. Ты говорила про нее «волчье солнышко». И мне на салазки байковое одеяло стелила.
— Просто дивлюсь, что ты помнишь. Ты, по-моему, засыпала раньше, чем успевала доковылять до этих санок.
— Ну уж, ну!
Ася смеется. И Алина тоже наконец улыбается. Тяжелый характер! Неужели столько лет можно карать за неповиновение?
— Алинушка, ты не против, что Татьяна Всеволодовна приходит к нам?
— А что ж? Она занятная. — И обрывает себя: — Кто так делает, чтоб сперва завтракать, а потом мыться?
— Да ведь хотелось побыть… — Ася тоже не договаривает и бежит в ванную комнату.
— Безалаберная выросла, — ворчит бабка. Впервые за много лет ворчит. Ура! Какая радость — ворчит на нее, на Асю! Ах, вредная старуха, будто не знает, из-за чего Аська медлила на кухне. — А если не разбудила бы, — опоздала б на работу, да? — Ася смеется от радости: ведь разбудила же!
— Та-ла-лам! Та-ла-лам! Теплая водичка! — поет Ася, встав под душ и начисто забыв обо всех заботах. Какая приятность — теплая вода на коже! Греет, обтекает, оставляет островки. А вот воды уже нет, а — легкий жар от грубого полотенца. Быстрее, быстрее. Ася на миг видит в зеркале над умывальником вытянутое затаенное лицо с узкими и темными светлыми глазами (то есть они не черные и не коричневые, а серые, может — сине-серые, но очень темные в этом цвете), прямые темные волосы так и не причесались под гребешком. Некрасивая. (Ну и пусть, пусть!) Ася смотрит на часы (ого!). Начинает одеваться (одежда всегда заготовлена здесь, в ванной). Скорее, скорей. Впрочем, не так уж чтоб совсем нет времени. Просто оно чем дальше, тем быстрее бежит, это проверено, так что надо чуть перехитрить его: заранее испугаться, заторопиться. Быстрей, быстрей. Вот уже остались юбка да свитер. А за окном все светлее. И та же давняя, нет, всегдашняя липа с не опадающими до конца бурыми листьями. Бывало, с Алиной шли мимо этой липы. Темноватой порой выходили. Алина тоже хитрила со временем, торопила Асю — «скорей, скорей», что-то она любила в этих ранних выходах. Может, безлюдье. Улица, парк, весь город, весь мир — твои, тебе. Что человеку надо? Какую особую власть? Простор ему, вот что! Потому и торопила, чтобы глотнуть этого предрассветного простора. «Давай, давай, девочка! Прихвати пальцами рукава, вот так!» — и душный мешок на голову. Задохнешься, закричишь, почти умрешь, и вдруг — свет, воздух, вдох.