— Сейчас укол сделаем… — привычно захлопотала Ася.
— Постой, постой. Ты вот что скажи: ты прощать умеешь?
Ася не думала об этом. Подумала.
— Да, наверно. Дело в том, кого простить. Как относишься.
— Ты про любовь, что ли?
— Нет. Я вот про что: если есть во мне сила сильней того человека, я его легко прощу. А снизу вверх прощать не могу.
— Эээн ты как! — повел головой желтоглазый. — Ежа мне под череп запустила.
— Ну вот и ладно. А я за шприцем пойду.
Она несла лоточек с наполненным камфарой шприцем, ватой и спиртом и почти не глядела, но увидела: от входной двери, неловко накинув на плечи халат и озираясь в поисках нужной палаты, шел высокий человек. И Асе достаточно было краем глаза выхватить из пространства эту тяжеловатую фигуру с мягкими и одновременно порывистыми движениями, резкий и чуть растерянный, как у близорукого, поворот головы, лицо, лишенное четкого выражения из-за темных очков, чтобы безошибочно угадать захолодевшим сердцем, к т о пришел в ее владения. И что все сегодняшнее утро: ощущение ожидания, прихлынувшей вдруг свободы («сойду на солнечной станции») и острое женское чувство — эта искра от прикосновения медвежистого Димы, врача, — все, все брало соки отсюда и тянулось в эту же сторону, замыкаясь в круг, а центром его был человек, о котором так неудачно попыталась она как-то заговорить с Анной Сергеевной… «Прикидывается не тем, что есть»… И сморщилась от недовольства собой. И задохнулась, сбилась с ноги, мысленно метнулась в сторону, снова выровнялась, из каких-то уже других сил черпая храбрость. Что делать-то? Что? Ой! Но почему он здесь? Не из-за меня же? А вдруг! Я ведь слышу, что все вокруг нас не безразлично. Как быть? Не испортить бы чего! Пробежать? Вернуться?
Так она всполошилась внутри. Но шагов не замедлила и открыто пошла навстречу.
Ася плакала так, как никогда, даже в детстве, падком до слез.
Обида?
Нет.
Горе?
Тоже нет.
Просто ничего не осталось ей, все утекло… Нет, даже — не это. Не это, другое, что сказаться в словах не может. «Дочка у нас глухоне́мая», — говорила соседка в их далеком поселке. Как давно не бывала там! С замужества, вот сколько! Сашку Алина увозит, бродят вместе по лесу. А я и подойти близко, и прикоснуться боюсь. Там моя лужа с желтыми островками мха — из сна; там кусты, под которыми пахнет только что уто́павшим ежом… Ведь я этот лес по нюху знала! И знала, когда просто так день пройдет, а когда что-то важное будет… Вдруг пробежит по тебе дрожь, как предчувствие. И — верно. Никогда не обманывало! Один раз ужа́ встретила, еще не знала, что это уж, схватила, он обвился вокруг руки!.. Нисколечко не испугалась. И — овраг. Прохладный такой — кусты, лопухи, дудки — все переплелось…
Ася улыбнулась, вытерла слезы. Да разве нечем утешиться? А свет? Из того далекого и уже необратимого бытия шел свет, целый сноп, как бывало рано утром, когда бредешь с корзинкой по лесу, а солнце вдруг брызнет из-за еловых веток. И неяркий луч его начнет переливаться разноцветно в росе, в паутинках.
Она смотрит на конверт, который так и не убрала с кухонного стола, на открытку, из него вынутую. И не так уж ей горько теперь: как же это — ничего не осталось? Есть еще кое-что!
Да, но почему, собственно, письмо оказалось на кухне? Ведь когда только пришла и потом, пока говорила с Алиной и Сашкой, его не было. Ах, как весело пили они вечерний чай! Алина даже сказала за столом:
— Знаешь, Ася, я сегодня почему-то вспомнила: ведь Сашка так же, как, бывало, ты, грибы смешно собирает — не вниз глядит, а на птиц да на белок.
— А грибов все равно много нахожу! — обрадовалась похвале Сашка: она понимала, что в устах Алины это скорее похвала.
К чему это бабка? Не из-за письма ли? Может, и помягчала потому? Ага, вот оно что… Ася рассматривает штамп на конверте: э, да оно могло и вчера прийти! Неужели… Алина?.. Нет, нет, это невозможно. Ася и сама-то долго не решалась. Она увидала его, охватила взглядом, потом долго держала на ладони — письмо, пахнущее духами и адресованное Владиславу Николаевичу. Оно было незапечатанным, а внутри — открытка. Именно незапечатанным, не то что клей слабый. Тут был какой-то подвох, Ася чувствовала его, но плохо, до сих пор плохо разбиралась во всем этом.
Еще давно бабка сказала ей:
— Знаешь, что такое абсолютная порядочность? Ну вот хотя бы: мои письма, мои дневники могли неделями лежать на столе твоего деда Володи, и я была уверена, что он не читал их.
— Ну и что такого? — Асе казалось странным, какие там у них, у стариков, секреты.
— А то, что ему не было безразлично.
Ну конечно, не всегда же старики! Бабка небось была красоткой!
— А ты проверяла когда-нибудь?
— Нет, я доверяла.
— Как же тогда ты можешь знать?
— Впрочем, был повод и убедиться. Однажды Володин друг устроил ему выступление — целое турне по Союзу. Володя не знал об этом. Он очень тогда хотел поездить, но мы сидели без гроша, а тут — командировка! Приятель известил нас об этом открыткой, вежливо посланной на мое имя. Ему, дураку, показалось так изысканней. Меня в городе не было, а Володя не позволил себе прочитать, о чем пишет мне его друг. Я вернулась на день позже намеченного, и все сорвалось!
— О господи, Алина, это же открытка!
— Тем не менее.
А тут открытка в конверте. Что сказала бы Алина — вот о чем сперва думала Ася. Она одним глазком заглянула в открытку, правда не вынимая ее, понюхала (духи), потом чуть потянула двумя пальцами глянцевитый уголок. На открытке были буквы с точками — что-то вроде шифровки, и несколько слов в скобках — для пояснений. Вот он весь, бедный, до жалкости бедный текст, который так легко было отгадать:
«М. л! Е! (местоимение, прилагательное и числительное) К? Ж! № тот же.
Последнее «т» было маленьким, стало быть, не имело отношения к инициалам. Оно могло означать лишь одно — «твоя». Но тогда и «В» — не имя. Так ведь не пишут — «Валя твоя», или «Вера твоя», или… Ну, в общем, это клятвенное, отданное «т» должно было бы стоять впереди имени. А так… О, как глупо — «Всегда твоя», да? С какими идиотками он имеет дело! Что за истерика: «Мой любимый! Единственный!» (Единственный — числительное? Ну да, конечно. Интересно, еще со школы у этой… ну, у е г о женщины сведения? Я, к примеру, уже не помню частей речи.) А что это за «к»? Когда? Конечно. Тогда «ж» — жду. А номер телефона он и сам знает. Но зачем же эта женщина шлет ему незапечатанные письма? Зачем унижает его глупым и пошлым написанием? Может, он скрыл, что женат? Что у него дочка растет? Но тогда… зачем тогда шифровка?
Ася хочет глянуть еще раз, но буквы расплываются. Больно. Опять почему-то больно. Может, потому, что муж так долго заслонял тот из-за веток сноп света (сразу же, она ведь помнит, стал выхватывать из жизни, из игры света и теней целые куски — то слеги с лопухами возле дома, то целую лесную опушку…). Но она полагала, что он любит ее. Взамен? Ну, не то чтобы взамен… Но что любит ее одну. Как никогда и никто. И жалела. И прощала (сверху вниз, да? Да. Конечно. А что?). Но сама-то… А что сама? Никто не мог бы написать мне: «Когда? Жду» — и про номер телефона. А почему? Ася, подумай, почему? Твоя скромность — от гордости. Две стороны одной медали. Твоя праведность — чистая случайность. Вспомни, вспомни же — еще когда Сашке только минуло два года, ты испытала радость соблазна («рослый стрелок»), верно?
Да.
И потом это не прекращалось, ты взведена, взвинчена чьим-нибудь пристальным вниманием. Тебе это внимание легко дается? Без усилий? Но, стало быть, есть в тебе что-то такое… Ну, как это сказать? Что-то его ищущее! Да, ты вспыхиваешь от каждого прикосновения Дмитрия Ивановича — врача; ты радуешься даже взглядам на улице! А этот человек в темных очках?
Нет, нет, здесь другое.
Ах, у тебя и такое, и другое, а он что же, ни на что не имеет права?!
И все-таки Ася никак не продохнет от обиды, обманутости. Ах, жаль, что он в командировке! Да она бы… А что, собственно, она бы? И вдруг — радость, свет в конце тоннеля — догадка: ведь я ждала, хотела этого! — и дальше, дальше по светлому лучу!
Ася кое-как засунула открытку в конверт, кинула в е г о кабинете на стол. Все, все прекрасно! Не любит? Так даже лучше!
Из-за пары растрепанных кос,
Что пленили своей красотой,
С оборванцем подрался матрос
Перед жаждущей крови толпой.
— Ты чего распелась? — встревоженно спросила, приоткрыв дверь, Алина. — Между прочим, на дворе ночь, Сашка спит.
Похоже, она узнала песню. Ну еще бы! И по лихости в себе Ася догадалась: не все так просто, нет тут особой радости. Ну и ладно, переживем!
И упали два тела, дрожа,
Под волнующий моря прибой,
И блеснули два острых ножа,
Предвещая заманчивый бой!
Ася отерла щеки, которые тут же снова намокли. И этот человек разозлился, встретив ее на улице с Костиком (ах, как давно это было! Где он теперь, милый ее и добрый Костик?!).
— Ты, кажется, еще не сделала выбора? — спросил тогда Коршунов.
— Что за ерунда? Разве я не могу…
— Можешь. Только с другим мужем. — Глаза его были белыми, руки тряслись.
— Слава, ты из-за этого хочешь, чтобы мы с тобой разошлись?
— Ты к тому же и глупа! Я хочу, чтобы ты не срамила меня, понятно? Ты когда говоришь с мужиком, хоть с дворником, у тебя глаз другой. И другая пластика. Кошачья. Фу, гадость какая! Скотство!
Ася тогда обиделась. Обиделась на грубость. Потому особенно, что это был последний разговор с Костиком, и ей пришлось все же сказать, чтобы он не ждал ее, не встречал. А иначе ему все казалось, что это — не всерьез.
— Слава, но ведь мы случайно столкнулись! И потом… потом, я как раз просила не… ну, не сталкиваться случайно.
— Туманно излагаешь.