— Что ж тут туманного. Все так и есть.
— Откуда я знаю?
— Ты что же, не веришь мне?
— А ты думала, верю?!
Ася тогда захлебнулась воздухом и… и снова промолчала.
Она будто не умела говорить. Ведь бывают люди совершенно неубедительные. Они не могут доказать своей правоты. Вернее всего, потому что не дано им встать обеими ногами на с в о и позиции и судить обо всем только с этих позиций. Их заносит еще поглядеть, а как тому, против кого? Справедливо ли? Ну, вот и…
В тот раз Ася, кажется, плакала. Наверное, плакала, потому что, помнится, муж просил прощения, был заметно огорчен. И что же? Перестал грубить?
Я привыкла к его грубости. К хамству привыкла! Возможно ли? И ведь сама согласилась. Не силой замуж выталкивали.
И вдруг пошла мельчить злая память: а как он съел варенье, которое она сварила для Сашки из земляники! Ходила, собирала, варила по чашечке, а он — в два глотка!
Впрочем, что я? Что за ерунда! Не то, не о том!
А как он с девочкой?
Ася вспомнила: однажды, придя с работы, застала зареванную Сашку:
— Он сказал, что я дрянь. Что пустое место!
И ведь сказал. Счел возможным унизить. Аська рванулась тогда к нему в комнату (как на чужую территорию, в чужой ареа́л):
— Как ты мог?
— Что тут такого — «дрянь»? Меня отец ремнем стегал, и вот ничего, не сдох!
— Она неплохая девочка…
— Пустая. Пустое место. Я не соврал. Мм предложили написать работу на конкурс — по литературе, понимаешь? Да я бы ей вот как помог! Общемосковский конкурс!.. А ей не хочется. Почему? «Не хочется» — и все. Пустельга!
Сашка тогда и Асе не сказала, в чем дело. И лишь много позже спросила:
— Мам, разве я обязана быть тщеславной?
— Как ты странно говоришь, доченька.
— А чего странного? Я хотела бы жить где-нибудь в лесу.
Ася удивилась, что в лесу.
— Милый мой Рыжик! Мы еще поедем… пойдем…
— Вдвоем? — спросила Саша.
Ася не ответила.
А может, она не так уж любит отца! Ой, почему я об этом? Да потому! Не хочу, не хочу больше с ним, с т а к и м! Не могу себе позволить! («К? Ж!»)
Оборванец был молод и смел,
В нем кипела, бурлила любовь,
А матрос и моргнуть не успел,
Горлом хлынула алая кровь!
Алина, проходя мимо кабинета, замедлила шаги. Ася не окликнула. Сама справлюсь!
И почему-то рассердилась на Алину: нечего мне чужие письма подсовывать! И тотчас смягчилась: ведь бабка волнуется за нее.
Но Асе не хотелось давать старухе повод хоть для малейшего торжества. Тоже она, Алина, не абсолютная. Письмо-то того, а? Прочитала. Вот и пусть помается!
И печально стояла толпа,
И рыдал оборванец босой,
Лишь спокойно глядела о н а,
Белокурой играя косой!
Да, но как же Сашка?.. Ведь это враки, что она не любит отца — любит! Ластится, когда он в духе! И не расскажешь ей всего, а без этого все будет казаться несправедливостью. Капризом.
Ася не решила ничего. И улеглась спать, и не спала, и испугалась, услыхав сплошной телефонный звонок. Оттого, что не решила, испугалась.
— Алло, Ася! Ты слышишь? Я завтра прилетаю в три. Ты что молчишь? Ася, алло! Я — самолетом.
— Я слышу. Мы тебя ждем.
— У меня просьба: завтра же, алло, завтра же придут мои, из журнала. Надо приготовить все…
— …как же так? Тут письмо тебе…
— Потом, потом. Жратву, вино — это я притащу, а вот чтоб в квартире… и чтоб — цветы, посуда… поняла? Алло! Красоту наведи!
— А в честь чего праздник?
— Надо, уже договорено. Целую.
Как быть? У них собирались всего один раз за все время, когда-то в самом начале, хотя вообще в журнале это водилось, — закатиться к кому-нибудь в гости! И Ася бывала. Но по тому, как волновался муж, отправляясь на эти посиделки, понимала, что тут не все просто (и с каждым разом — все непроще). И ее он в эти дни требовательно осматривал, принаряжал:
— Я же привез тебе отличный джемпер. Где он? Ну вот, его и надень. Можешь с брюками. Постой, на ноги это не годится — туфли нужны другие.
Интересно, к а к он к ней тогда? И была ли уже э т а «В. т.»? — Ася нарочно старалась не думать о ней. Та женщина не виновата. И стала вспоминать сборы на вечеринки. Муж раскладывал на диване ее наряды.
— Вот, вот и вот, — указывал он.
— Слав, это как-то слишком ярко. Подавляет меня.
— Причудаиха, — говорил муж. — Знаешь, это выглядит странно, если человек с годами не меняется.
— Я меняюсь. Я просто хотела бы…
— Ох! Послушай ты меня, ладно?
— Конечно. — Знакомое «конечно» с наскоком на последнее слово: повод был так незначителен, чего ж не согласиться?!
И что это я всегда соглашалась с ним? Чтоб не ссориться? Вот и взял он верх нахрапом.
И злая память снова повела, повела…
И снова перешла в боль: ведь любил же! Что-то я не так. Чего-то не умею. Разве можно браться не за свое дело? Ведь это тоже дело — быть женой!
Да, но теперь-то как? Как быть теперь? Притащатся люди, отменить нельзя. Показать при них свою обиду — ни за что! Но и стараться — сил нет. На что опереться? Задержаться за что, чтоб почувствовать силу? Хоть капельку.
Ася дивилась: почему ушла радость, залившая ее тогда, в больничном коридоре? Нет, радость, собственно, жила, но так отодвинулась, так потеснилась! Разрешила злой новости обескуражить. Значит, не была серьезной? Не была особенной?
Ася долго лежала при свете, потом погасила лампу: она ничего уже не освещала — свет из окна был сильней. Началось субботнее утро.
…Промолчу пока. Погляжу.
— Сашка, вставай, сегодня у нас будут гости.
— Кто?
— Из редакции.
— Ура!
— Дурашка. Поможешь мне?
— Конечно!
— Что там у вас? — заглянула Алина.
— Алинушка, ночью звонил Владислав Николаевич, — сегодня к нам придут из редакции.
Алина незаметно всматривается в Асино лицо (это ей кажется, что незаметно, Ася-то видит!).
— Ну что ж, надо прибраться, да? А Сашонок — за покупками.
— Он сам привезет. Нам только дом украсить.
— Тем лучше. Накрой в его кабинете, все письменное — на окно, загородишь шторой. Так?
— Очень даже.
— Скатерть я дам. Посуды — слава богу.
Что-то уж больно она добра! Жаль внучку, да? Обманутую.
— У меня, Алина, такое сегодня настроение отличное!
— Ну и прекрасно. Календарь настроений у тебя тоже особый.
Бабка, кажется, недовольна. Может, ей хотелось слез и покаяний? Или совместного решения? Ну что ж, все еще может быть.
Пошла суета, уборка.
И когда оборванец привстал,
Чтобы лучше врага увидать,
Он внезапно в нем брата узнал,
Не пришлось ему раньше узнать!
И печально глядела толпа,
И рыдал оборванец босой!..
— Чего ты замерла, Сашенция?
— Что это за песня?
— О, это песня моего бедного детства, одна из первых… ну, полублатных, что ли. Давай-ка, двигайся!
— Есть! «И рыдал оборванец босой!» Мама, это я!
Сашка скакала, как рыжая обезьянка, помогая матери. Алина, прежде чем уйти к себе, разобрала свой столик в коридоре, подмела на кухне и вынесла отличную вазу, в которую Сашка сунула уже привядший букетик сирени: авось гости цветочков принесут!
— Бесстыдница ты, Сашенция. Сбегала бы на рынок.
— Притащат! Не жмоты же они какие-нибудь. Или жмоты?
— Этого я не знаю.
Коршунов приехал веселый и энергичный.
— О, молодцы бабы! — закричал с порога, увидев украшенный свой кабинет. — Ну, идите, приветствуйте кормильца!
Сашка обняла его, Ася сдержанно поцеловала, но он и не заметил, а сразу — к чемодану. Вытащил красивые бутылки, всякую, как он говорил, «рыбку и птичку», завернутую в целлофан: у него был серьезный магазинный блат, которым он частенько пользовался.
— Как съездилось, папка?
— Кажется, хорошо. Все привез, что искал. Нашел одного уникального старика, у которого сохранились записи его деда… Ну, потом расскажу. Давайте расставим стулья.
Гости ввалились очень скоро и тоже оживленные. Особенно Главный. Это был неторопливый обаятельный человек, и Асе было по-домашнему уютно, когда он обнял ее и пробасил по-южнорусски, смягчая «г»: «Глядите, який у нас гарный ребеночек!» — и процитировал, запинаясь:
Если мальчик любит труд,
Тычет в книжку пальчик,
Про такого пишут тут:
«Он хороший мальчик».
И потом, как и в прошлые разы, спросил:
— Ты все еще работаешь?
— Конечно.
— Ну, молодец, молодец, Асенька. Где таких жен берут?
Асю удивляло, что он помнит ее имя, знает о ее работе, вообще — замечает. Ей казалось, что она, как мышка, не видна никому, — спрячется где-нибудь в уголке, поглядывает молча.
А мужа и прежде эти разговоры смущали. Он потом выговаривал ей:
— Надо бы тебе… знаешь… пойти учиться, что ли.
— Я бы не смогла быть врачом. Тут решительность нужна.
— Почему обязательно врачом? Уходи из больницы, поступай на курсы иностранных языков. Да вот хоть у нас есть кружок. И жены ходят.
— Зачем мне? — искренне недоумевала Ася. То есть она бы и взялась за английский, но почему ради этого бросать работу? Не станет же она переводчиком.
— Поздно менять профессию, — каждый раз говорила она не совсем то, что хотела. Ей было неловко подбирать слова к тому несложному чувству, которое есть увлечение своим делом.
В этот раз Главный был особенно радушен. Ахнул на взрослость Сашки, ткнул в вазу здоровый букет тюльпанов — красных, темно-алых, желтых.
— Ну и хорошо у вас! Прохладно! На улице духотища… — Он спустил узел галстука, распахнул ворот рубахи. — Попить дашь мне, пичуга? — обратился к Саше.
Сашка кинулась в кухню. Она вертелась среди гостей, довольная донельзя. А гости усаживались за красивый стол, а гости накладывали себе дефицитную пищу. Начинался малодоступный Асе, но всегдашний, непременный редакционный разговор, который казался похожим на сплетничанье, на осмеяние кого-то заглазно. Может, конечно, те люди и стоили осмеяния, этого она не знала точно, н о… А что «но»? Будто у них в больнице друг о друге не болтают.