Она хранила в памяти все его лишенные невинности шутки. Обходя в этом беге на короткую дистанцию очередных Силантьевых, он забавно обыгрывал заголовки их статей, звонил им от имени восторженных читателей — все это, разумеется, прилюдно, с подготовкой: часть журналистской братии возле него, у телефона, другая — усекает реакцию польщенного коллеги, его попытку быть скромным: «Спасибо, спасибо… Моя роль не велика, я только сгруппировал факты. Ну, что здесь особенного? Опыт. Простой опыт». И вот наступал момент, когда можно уже своим, не измененным голосом крикнуть в трубку:
«Врешь ты, старик! Фальшивишь!»
«Как это? Кто это? Ты, Слава?» — взовьется неудачливый соперник. И тогда самое время вместе с ребятами, смеясь, ввалиться в соседний кабинет, чтобы довеселиться в присутствии жертвы и пригласить всех (и пострадавшего) в буфет.
— На паритетных началах? — спросит кто-нибудь.
— Пиво ставлю. Дюжину. Нет, две. А уж заеди́те сами!
Но это можно делать, когда ты — в силе. Снизу вверх особо не посмеешься.
Неужели замшевая леди так горячо любит силу и так мало его самого — с ему лишь присущей манерой разговаривать (ей ведь так нравилось!), писать статьи, фельетоны, очерки, эссе, а последнее время даже рассказы (весьма поощряла), с его прихотливыми особенностями в любви, которые она тоже ценила, может даже чрезмерно. А он, выходит дело, привык, привязался, для него все оказалось серьезней.
Надо поглядеть внимательно, к кому она теперь будет благосклонна. В ее распоряжении весь «волчатник» — так называемые молодые в районе сорока. Никто не откажется! Правда, не всегда сразу заметишь — миледи обладает чувством такта, — но усечь все же можно; в конце концов, в небольшой редакции не утаишь. И тогда… Да, да, так и обстоит дело: по миледи можно судить, кто почем на этом рынке. На пестрой ярмарке самолюбий.
Коршунов хотел вырваться мыслью из волн этого бумажного океана и прибиться к твердой земле. И он знал, где эта земля: дом, Ася. Аська — свое, домашнее, глупое. Девочка — все еще девочка! — которую можно обидеть и утешить, которая стерпит его нрав, не устроит скандала. Простушка, которой в голову не придет приревновать, заподозрить, проверить, хоть разок проверить его! («Я завтра приду поздно, будет собрание». Другая бы набрала номер телефона любого из сослуживцев и застала бы его дома. «Вы не на собрании?» — «Какое собрание?» А ей такое и во сне не примерещится!) Она никогда не скажет о нем дурно ни Сашке, ни старой Алине. Тоже хорошо. И что-то до сих пор трогает в ней, заставляет думать с умилением, как о котенке или о щенке, — безответность, что ли? Может, смешная ее отрешенность? И потом — все вот жалуются «жена требует», «жена будет ругать», «жена не согласится». А тут и спрашивать не надо и ссоры не жди. Она или возьмет твою сторону, или, если не согласна, промолчит. Хорошо, да? Все, стало быть, в порядке. А вот и нет. Наросла между ними ледяная стенка. Не сегодня, не вчера. Знал где-то дальним умом: отчуждались. Только прежде это значения не имело. А вспомнил лишь сейчас. Вспомнил, спохватился, испугался. На твердую землю, куда собрался ступить, если корабль потерпит крушение, тоже легла тень. Да, он догадывался — дома н е в с е т а к. А теперь увидел: в с е н е т а к. Он считал: что-то не удалось ему с Асей. Вот и дочку вырастили, а легкости, «свойскости», что ли, в доме нет. Он сердился на жену, которая в своей видимой покладистости умудрилась остаться непокоренной. Все делала на свой, непонятный лад! Почему, например, не уходит с работы? Упрямится, отвечал он себе. Но, слыша ее быстрый говорок, ее воркованье, мирился: нравится дурочке заботиться о других, грубо говоря, колоть чужие зады! Но ведь и вокруг него воркует!
Теперь и прежнего покорства как не бывало. Даже голос стал суше. Он услышал ее готовность к отпору, к конфликту. Почему? С чего началось? И, расчислив, решил, что все же — с письма. С того идиотского письма, которое прислал кто-то из обиженных им. Т а к о й женщины у него не было. Впрочем, нет, была, но давно, лет пять назад, — встретились в командировке и какое-то время виделись в Москве. Но расстались по-доброму. Неужели она? Ну, дело не в этом. Он ведь поклялся, и поклялся искренне, потому что не вспомнил о той женщине. Ася поверила. Или все-таки затаилась? Нет же, нет, по ней все видно, простушка! Но, может быть, ей надо оказать внимание? Когда не стало миледи, и времени больше.
— Ася, ты когда сегодня кончаешь работу?
— Не знаю еще.
— Узнай, девочка, я тебя встречу.
Почему-то радости не высказала.
Пришел, однако. Заметил в вестибюле высокого человека в темных очках, который поднялся при появлении Аси, но, уловив ситуацию, подошел к справочному окну. В другой раз, завидев Владислава Николаевича, сразу удалился.
Что это значит? Бывший ли больной приносит свою благодарность (но чего ж тогда убегать от мужа?) или (вернее) что-то иное. Да, да, звонит ей в больницу: «Я зайду за тобой». Теперь она ни за что не бросит работу. Еще бы!
Новый удар был тем сильней, чем неожиданней. Как же так? Первая реакция — вопрос:
— Кто этот человек?
— Какой?
— В черных очках.
— Ученый, биолог.
— Я не о том спрашиваю.
— А о чем же?
— К тебе ли он приходил?
— Не только. Его брат в моей палате.
— Тот, о котором ты печешься?..
— Да.
Все было так, она не врала — это Коршунов умел понимать. Но что значит «не только»?
Владислав Николаевич был человеком дела. Уж этого не отнять! С его журналистскими навыками вовсе не составляло труда узнать, где именно работает «ученый, биолог» Ацеров. Даже как-то слишком просто оказалось. Будто сама судьба шла навстречу: со второго звонка он уже, как говорили у них в редакции, «вышел» на директора института, а директор оказался его старым знакомым, почти приятелем и легко рассказал о своем подчиненном, — а это был е г о подчиненный! — который, между прочим, разрабатывает интересную проблему. Можно ли писать об этом? Пожалуй, не стоит, еще не доведено до конца. Но если затронуть тему в связи с работой всего института…
Ну, ясно. Эти тщеславные ходы Коршунов знал преотлично. Да, да, разумеется, если он будет говорить о лаборатории, то и обо всем институте.
Сославшись на директора, получил телефоны Ацерова — рабочий и домашний. Позвонил домой.
Голос у подозреваемого был глуховатый и настороженный, а разговор — уклончивый.
Коршунов, естественно, не назвал себя, просто — из журнала такого-то.
— Видите ли, для журнала у меня ничего нет. То есть пока нечем похвалиться.
— Вадим Клавдиевич, тут не в результатах дело. Интересен поиск. Сейчас читателей очень волнуют проблемы генетики, генетической инженерии..
На том конце шнура явно хмыкнули:
— Да, я уже сталкивался с этим… Но ведь мы в нашей лаборатории…
— Знаю, знаю… И уверяю вас: без вашей санкции ни одно лишнее слово не попадет в печать. Кроме того, мы будем освещать работу института вообще; просто о вашей лаборатории директор говорил как об одной из наиболее перспективных, вот я и проявляю настойчивость. Уж простите, бога ради.
— О, что вы, конечно… Только…
— Хотелось бы поговорить лично. Когда я могу заехать к вам? На той неделе поздно. Хорошо бы сегодня. Я ненадолго. Часа через полтора можно? Спасибо.
Вот это напор! Неприятный голос. Не поймет, пожалуй, ничего. Да и не нужно. Я ему расскажу о той самой гибридной клетке «человек — мышь», не зря же я к ней возвращался. Расскажу попроще, как это любо их журналистской братии. Как эта клетка делится, делясь, теряет часть хромосом. А при потере хромосомы какие-то белки перестают синтезироваться. Тут-то и сравнивают, какие белки были в данной клетке прежде и каких стало не хватать. Ах, вот этих! — ну, к примеру, тимидинкиназы. А какая хромосома потерялась? Ага, вот какая — семнадцатая! Ну, стало быть, в ней и находится ген, управляющий синтезом этой самой тимидинкиназы.
«Ловко! — восхитится корреспондент. — И очень просто».
«Разумеется, — скажу я со всей доступной мне искренностью. — До смешного просто! — И расскажу ему, как начала составляться карта наследственности. Ну, к примеру, про делеции. — Рассказать вам, уважаемый корреспондент, про делеции? Вы знаете, что это такое? Нет? Сейчас, сейчас. — Вадим все время представлял себе в роли интервьюера молодого заносчивого волчонка, который презирает и его, и его науку и признает только свой успех. Потому он, Вадим, был чуть агрессивен в этом мнимом разговоре. — Так вот. Делеции — это пропажа отдельных участков хромосом. Такое бывает при наследственных заболеваниях. Как узнают? О, это уж совсем легко. Берут пробу крови и окрашивают лейкоциты специальными красками, «липнущими» только к хромосомам. Если одна из хромосом (хромосома номер такой-то) человека с такой-то наследственной болезнью имеет делецию — пропажу участка, — можно предположить, что в исчезнувшем кусочке как раз и был тот самый ген, отсутствие которого привело к заболеванию. Все ясно?»
«Не можете ли привести пример?»
«Пример, пример… — Вадим задумывается. Приходят в голову все более сложные вещи, противоречивые, не дающие ученым окончательной уверенности. Но этому-то выскочке зачем? — Ну хорошо, давайте упростим. Вот в хромосоме восемнадцать были найдены гены, отсутствие которых сказывается в замедленном умственном развитии и некоторых врожденных уродствах. Каких? Ну, это уже вопрос праздный. Врожденной лысости, если хотите».
«Да что вы?..» — И молодой человек проведет рукой по своим прекрасным волосам.
Вадиму самому неприятно, что думает так. Почему другой должен быть хуже тебя? Профессия иная, вот и все. Как мила оказалась Анна Сергеевна в своем незнании его науки! А ведь тоже журналистка. И, как обычно, память о ней переплелась с горячей памятью об Асе.
Ася, Ася, какой ерундой я тут занят. Вот вроде бы готовлюсь к разговору с корреспондентом из журнала. А вместо этого сержусь, будто он виноват, что все в науке умней, интересней, чем можно рассказать в популярной статье и чем я могу пояснить незнакомому с наукой человеку. Видишь ли, Аськин, если бы можно было, как прежде, зайти за тобой в клинику, я бы… да я бы запросто отказал ему. Этому. С напористым голосом.