Мы потоптались у подъезда — это я вспоминала, убрано ли в квартире. Он явно ждал, а когда я вспомнила, сделал вид, что и не рассчитывал на такую честь.
В комнате сразу уставился на фотографию Кирки.
— Кто это?
— Мой сын.
— Сын?
— А почему бы нет?
— Я не знал… то есть я не думал, что у вас…
— Кофе хотите? Или чаю?
— Все равно, — выдохнул он. И лицо его выразило смятение. Расстроился. Господи, до чего мил!
Мы сидели на кухне, и он рассказывал о себе, с наивной доверчивостью полагая, что мне это интересно. Хм! «Полагая»! Конечно же интересно! И то, ч т о говорил, и то — к а к.
Он был тихим деревенским пареньком, и отец его был тихим, а вот мать — энергичная, языкастая, румяная. Она и сейчас — бойкая старуха.
И было видно, что он любит эту бойкую старуху.
— А отец?
— Погиб на войне. Он нам такие письма с фронта присылал — мне и брату…
Человек поник. И опять же было видно, что тихого отца он любил не меньше.
Дальше последовала слегка беллетризованная биография: школа, которую он любил как источник знаний, книги, которые любил за то же, учитель (не буду повторяться), и вот, несмотря на тихость, был замечен, выделен из общей массы, горячо рекомендован в институт…
И там — сначала было трудно («общей культуры не хватало, ведь в городе — знаете как — и воздух насыщен информацией»), а потом пошел, пошел, потащил этот воз на широких своих плечах — даже аспирантуру предложили.
— Ну и?
— Работать надо было. Матери помогать… — и запнулся.
— А еще что?
— …ничего… — и покраснел.
— Что-то вы скрываете, любезный Василий Поликарпыч!
Я опять взяла этот чуть покровительственный тон — так мне было легче, — уж больно нравился мне этот буйвольский мужичок, умеющий краснеть.
На мое незамысловатое кокетство последовала неожиданная реакция: человек выпрямился, поиграл широкими челюстями, прямо глянул посветлевшими глазами и выпалил:
— А еще к тому времени я женился, и у меня появилась дочка.
Он, наверное, полагал, что я должна упасть в обморок или заплакать. Или указать ему на дверь. Да, да, он думал о двери. Поэтому мой смех показался ему неуместным и рассердил. И расстроил. И все эти чувства доверчиво вышли на его лицо. И пробыли там довольно долго. Потом он отозвал их куда-то вглубь, встал с табуретки и закурил.
— Я не всегда, Анна Сергевна, понимаю вас…
— Ну и прекрасно. А то было бы скучно.
— Мне бы не было.
Господи, да он все всерьез! И требует в ответ того же. А на меня нашло-наехало.
— Так вы, стало быть, женатый человек? Где же ваша жена? Как ее зовут?
Он сморщился от бестактности, но поставить меня на место не решился.
— Ее зовут Елена. И мы разошлись.
— Не может быть!
— То есть формально — нет, но она осталась там, и мы решили…
Ну конечно! Разве такие люди разводятся?!
Бедный, он не мог понять, что́ в этой ситуации меня тронуло. А вот тронуло! Прочность? Да. И умение поставить чужое выше своего. То есть доброта. Раньше для меня всему этому была грош цена. Впрочем, раньше — это раньше, а теперь — не так. Ведь учит нас жизнь хоть чему-нибудь, верно?
Очень печально и покорно отвечал он на мои вопросы, обрисовывал факты и застопоривался, чуть заходила речь об эмоциях, которые эти факты вызывали: снова закрывался.
— …и пригласили работать в райком.
— Вы обрадовались?
— Ну… наверное. Не помню точно.
— А работа была интересная?
— Хорошая работа. И людям помочь можно.
— Как тем учителям?
— Да.
— У вас с ними — дружба?
— М-м… Не сказал бы. Все как-то некогда. И им, и мне.
— Вы хороший человек?
— Ну… не знаю.
— А Новый Главный?
— Неплохой.
— А наш Валёк?
— К нему не подходит этот «Валёк»…
— Ну, так — хороший?
По лицу его пробежала тень. С чего бы? Тень стала шире, раскрылилась, затемнила солнышко.
— Чего вы? — спросила я.
— Я? Ничего. Валерий Викторович прекрасный человек, так я думаю.
— Ну, ну? Что же тогда?
— Я его не понимаю.
— А чего в нем не понимать?
Губы пошли вниз, образовав не то скорбную, не то высокомерную гримасу.
— Я человек простой! — И вдруг почти стон: — Оставим это!
Видно, чем-то наш тактичный зав. задел простоту (именно простоту) Василия Поликарпыча. Но, в самом деле, лучше было не настаивать.
— О, подождите, у меня есть немного вина и хорошие консервы.
Он улыбнулся. Тень отошла. Барометр, как говорится, показал «ясно». Ясно, светло, доверчиво!
Дачный поселок погружался в полутьму. На западе небо вспыхивало раскаленно, откуда-то из-за полукруглых липовых крон налетали целые стаи птиц, — снизу они казались черными. Бесшумными взмахами крыльев они как бы приближали небо, делили его на части. Тут не было ничего зловещего, а напротив — нечто, дававшее ощущение другой, не познанной нами жизни. Птицы выбирали несколько деревьев — почему-то елок — и рассаживались там тесно и картинно, перепархивая, слетая, меняясь местами. Черным по оранжево-серому. И это мешало мне спать, и я бродила уже в темноте по незнакомым дорогам, выходившим на незнакомые шоссе, где, притулившись к дачным заборам, стояли телефоны-автоматы, по которым можно было звонить в город через восьмерку. Кабины притягивали своей пустотой, но я проходила, резко отворачиваясь, и только в памяти оставались зарубки, что вот, мол, стоят они там-то и там-то, у заборов.
Я вспомнила, как после того вечера — первого вечера в моей квартире — он позвонил ко мне (очень не скоро).
Позвонил и не сразу отозвался. Потом — напряженно:
— Это Василий Поликарпович говорит. Я не вовремя?
А я, уже когда услышала звонок, знала, что это он. Так ведь часто бывает, — для этого не надо большой интуиции.
— Я хотел бы показать вам свой очерк. Понимаю, что неудобно загружать вас…
Да, да, мой хороший, загружать меня действительно неудобно, — я женщина одинокая, мой сын еще не вырос, его надо кормить и одевать, и у меня на учете каждый час. Но делаются же для кого-то исключения!
— Я буду рада, если смогу быть полезной.
— О…
Я засмеялась.
Сейчас было бы невозможно так разговаривать, — он бы не позволил. А тогда еще даже Коля Птичкин мог подшучивать над ним. Этот Птичкин повадился ходить ко мне так же, как в свое время звонить по телефону:
— Анюта, я на секунду! — Это уже в дверях. — Не помешал? Ты ведь не одна?
Он на удивление точно уловил момент, с которого началось мое «не одна». И теперь отлично знал, кто уплетает борщ на кухне, и шел прямо туда. И ждал тоже по части еды. А чуть насытившись, начинал веселиться:
— Вот вы, Василь Поликарпыч, — борец. Я это позвоночником чую, хотя ничем подтвердить не могу. Фактов нет.
— Тогда и утверждение ваше голословно, — очень миролюбиво ответствовал мой герой, аккуратнейше вытирая бумажной салфеткой чуть запотевший от борща подбородок. (Я бы предпочитала, чтобы он этот подбородок не заливал вообще, но что поделаешь!)
— Видите ли, я заметил, что вы читаете книги всяких великих экономов и философов. Вольтера вот брали, а?
— Ну и что?
— Вы самоусовершенствуетесь. А для чего?
— Разве нельзя просто читать?
— Можно, но я спрашиваю: для чего? Это я себя спрашиваю. И сам себе отвечаю, потому что вы не ответите: для движения вперед.
— Коля, прекрати. Веди себя хорошо и отлично.
— Нет, почему же, Анна Сергеевна, — возражал, отчаянно смущаясь, мой герой. — Я действительно интересуюсь вопросами… и… более широко.
— Но для чего тогда Бунин? При чем он тут?
Тут уж я рассмеялась:
— Ну, этого тебе, Коля, никогда не понять! Так же, как слова «вы-г-вам».
Улыбнулся и Поликарпыч.
У нас с ним был уже ласковый разговор, когда я допытывалась, что это слово могло значить, а он утверждал, что никакого «выгвама» не было.
— Да было же, было, такого не придумаешь!
— Ну и ладно. Это будет мой секрет.
— Н а ш, ладно?
Коля Птичкин сделал паузу, давая понять, что в личное не лезет. И потом — снова:
— Василь Поликарпыч, а ведь вы и историей балуетесь!
— Постольку поскольку.
— Я видел ваши пометки на многих книжках — нарочно взял после вас у Верочки-библиотекарши, пока она их еще не разложила.
— Может, конечно, я не все стер, — покраснел Поликарпыч.
— Не в этом дело. Но что вам, например, декабристы?
— Это самое бескорыстное движение, если хотите знать, самое… — Он даже задохнулся от восхищения. — Это истинное служение народу. Ведь у них было все, и они все теряли!
Милый, милый человек, он постигал истины, которые злой мальчик Коля знал с детства и к которым, вероятно, вернулся, пройдя путь отрицания. И сейчас на этот путь затягивал, волочил упирающегося Поликарпыча:
— Но ведь они, ваши бескорыстные, выдавали друг друга!
Как гадко наносить подобные удары! Человек — цельный человек — открыл, поверил и должен находиться в состоянии веры и любви.
— Я не хочу обсуждать этого.
— А князь Трубецкой…
— Я прошу вас, Николай Николаич!
— Коля, и я прошу.
— Сдаюсь! — Коля поднял обе руки, которым не хватало мужественности.
— Тебе не скучно с ним? — начинал свой утренний телефонный разговор Николай. — Он, наверное, читает тебе на сон грядущий «Горе от ума» и восхищается, как разошлись в поговорки и остроты все словечки оттуда.
— Коленька, он блестяще окончил школу и наверняка читал по этому поводу у Белинского, так что…
— Ой да, я не подумал. Ну, тогда, может быть, Евангелие? Ведь оттуда тоже много ушло в мир. «Глас вопиющего в пустыне» — это мой; «Не мечите бисера перед свиньями»…
— Что тебе, собственно, неймется? — перебивала я.
— А то, что он не весь тут. Помяни мое слово. Это какая-то помесь волка с овцой: несуразный гибрид! Зубки-то, а? Заметила? Востренькие. И лапы для прыжка. А вот ушки, курдюк — это от нее, сердешной!