Вадим опять стал сердиться на этого мнимого волчонка, который повторяет всуе «генетическая инженерия» (братец Олег говорит «генная») и весь разговор в конце концов непременно сведет к практической стороне дела. Скоро ли, спросит, ученые смогут управлять генетическим аппаратом человека? Ведь это всем хочется — управлять. Особенно природой. И мы, ученые, виноваты. Я — в частности. Зачем я так элементарно рассказываю о том, что сложнее сложного? Вот людям и кажется — еще немного, чуть только подтолкнуть (может, даже с помощью печати) ученых-практиков, и человечество забудет о врожденных болезнях, оздоровится.
«А за счет чего, вы считаете, это произойдет?» — спрошу я.
«Ну… операция».
«Какая операция?»
«На генетическом аппарате человека».
Нет, я не захочу да и не сумею так же наглядно рассказать обо всех сложностях, связанных с этим. Об опасностях.
«Но я читал, — скажет он (он непременно что-нибудь читал!), — что через пять — десять лет станет возможной диагностика всех наследственных заболеваний на ранних стадиях эмбриона».
«Ну и что?» — слегка отупев от переключения на сугубую практику, спрошу я.
«Как «что»? Удостовериться и рассказать родителям, что у них может появиться нездоровый ребенок».
«Ну?»
«Мать прерывает беременность».
«Но тут есть и другая сторона вопроса, — непременно стану возражать я, — существует так много генетических дефектов, что буквально каждый зародыш несет в себе хотя бы один из них».
«Как же быть?»
Я промолчу. Мне не хочется об этом. Я, в конце концов, не этим занимаюсь. Но раз уж согласился…
Теперь он конечно же спросит с вызовом:
«Так что может предложить наука?»
И, чтобы слегка эпатировать его, но и не так уж греша перед истиной, я отвечу как бы мимоходом:
«Могла бы предложить, хотя и не предлагает, эвтелегенез».
«Что это?»
«Что означает это ученое-преученое слово? Всего-навсего искусственное осеменение. Путем подбора…»
«Стоп, стоп! — закричит собеседник. — Мы не овцы какие-нибудь… Но оставим это. Поглядим шире. Ведь если так, то появится множество похожих людей, нет, просто близнецов. Все одинаковы, никакой индивидуальности! А мы даже в своей собаке больше всего ценим только ей данный характер!»
У него, разумеется, есть и собака. И он горд этим.
«Ну, о близнецах вы перегнули, — возражу я. — Впрочем, только отчасти: создание более однородной популяции неизбежно. Вам не нравится? Нет? И мне. И если подходить научно, то надо сказать, что и природа не любит этого, она стремится к генетической изменчивости, которая служит делу сохранения вида в условиях непредсказуемых изменений среды».
Я стану доказывать свою мысль, приводя в пример опыты, поставленные на земляных червях, моллюсках и на позвоночных. И тут, возможно, воодушевлюсь, мне самому станет интересно, потому что когда-то, занимаясь вопросом совместимости (речь шла о клетках), видел под микроскопом так называемый «процесс узнавания» одних клеток, когда они соединяются, образуют колонии, и процесс отторжения — в других; в одной из своих работ попытался установить причину того и другого процесса. А собеседнику непонятно и неинтересно, и он снова перекинется на евгенику, то есть проблему улучшения вида с помощью искусственного отбора на уровне человека. И с этой волной его неизбежно понесет к социальным наукам, а удивительное поведение любезной мне клетки асцидии Botrillus под микроскопом так и останется незатронутым.
Вадим с грустью глядит на книги и записи, которые придется отложить ради посетителя, осматривает комнату: надо бы прибрать. И хорошо бы мама сегодня не вмешалась. Сказать ей?
Нет, поздно. Кто-то стоит за входной дверью. Сверяет адрес? Или не решается позвонить? Ну да, не решается, — с таким-то голосом!
Останавливается и Вадим. Слушает. И сердце стучит отчего-то.
…Коршунов взбежал по лесенке. Отдышался. И теперь стоит, озираясь. Неужели о н а бегает сюда? Промелькивает, стараясь быть незамеченной, мимо всех этих дверей и лестничных окон с цветочками (странный все же дом!), воровато прыгает со ступеньки на ступеньку… Впрочем, почему именно так? И что он знает про этого Ацерова? Может, у него семья и полон дом детишек? Ну, влюбился в молоденькую сестричку, иногда встречает — делов-то! Ведь ничего нет в руках. Одни подозрения. Впрочем, сейчас будет.
Коршунов наконец дотрагивается до скобы. Ее, оказывается, надо оттянуть, и тогда в квартире звучит колоколец.
«Все с выдрющкой, — недовольно думает он. — Все не по-простому!»
Дверь распахивается тотчас, будто подозреваемый (этот термин укрепился) стоял за дверью, вслушиваясь в коршуновские мысли. Ага, вы попались, теоретик!
Легкое замешательство. Опять же — за счет Ацерова. Ну, разумеется, — не ожидал… Так, так. Я, значит, для тебя не газетчик, а е е муж. Учтем.
— Коршунов, — протянул руку Владислав Николаевич. — Из журнала. Это я звонил вам. — И уже с улыбкой: — Еще раз прошу простить мою настойчивость, это отходы производства, профессия.
Он был, что называется, в своих санях. Его эта игра не затрудняла. Напротив. Она даже вытеснила грустную подоплеку прихода.
А человек в темных очках вел его через плохо освещенный коридор, кажется радуясь, что можно не оглядываться на гостя и ничего не говорить.
— Входите, пожалуйста, — сказал он наконец, распахивая дверь не больно-то прибранной комнаты со старой мебелью. Особенно эти ковровой обивки кресла — убожество какое! Что-то здесь от бабки Алины. Может, это и нравится Асе?
Хозяин широким жестом указал на одно из кресел, сам уселся напротив и глядел выжидающе. Молчал. Не суетился. Хотя был взвинчен — это выдавали вздрагивающие руки. На пальцах — рыжеватые волоски. В нем скрыто жила рыжесть, хотя волосы были русые, немного поредевшие у лба. Лысеете, дорогой ученый? А я вот — нет. И я красивей вас. Только, может, вы движетесь полегче на своих длинных ногах (сложен, как молодой акселерант, не по возрасту это!), но вы же вовсе не хороши собой — с этим коротким носом, толстыми губами в веснушках и неровными, кажется, зубами (полулыбки все-таки выдавил из себя!). И не внимательны к внешности — одеты в поношенный костюм. Или бедны? Ну уж, едва ли. Впрочем, если детишки… И эта старая мебель… Мне даже как-то неловко в своих пижонских одежках среди всего этого.
— Так что же конкретно интересует журнал?
Коршунов даже смутился и чуть было не показал этого: ведь он не готов к деловому разговору. Но разве ему впервой?!
— Так вот. Журнал интересует все. Потом будет отобрано главное, а пока хочется знать…
Владислав Николаевич достал блокнот и ручку, сказал несколько слов о сути работы, как понял ее из разговора с директором, выжидательно глянул на ученого.
Глаз собеседника не было видно. Но по лицу тихо и широко разливалась скука. От прежнего волнения ничего не осталось.
— Знаете, мне очень уж не хочется рассказывать… все не готово, все требует проверки… Увольте меня. Директор смог бы осветить все это шире, масштабней… А что до моей темы, то он — мой соавтор. Все публикации подписаны и его именем.
Коршунов понимал, что это значит — «подписаны и его именем», и ухмыльнулся, не зафиксировав обычного в таких разговорах ожесточения.
— А можно посмотреть?..
— Да, конечно.
Ацеров долго перекладывал что-то на книжных полках, собирал в одну стопку журналы.
Господи, да они у него разбросаны! Он и помнит-то, наверное, не про все! Такого грех не обобрать!
Коршунов начал просматривать то, что подал ему хозяин. «Животная клетка in vivo». (Что это? «In vivo»? Vive, vivat?.. — «да здравствует»? В здоровье, что ли?) «Взаимодействие клеток в развитии», «Изменчивость хромосом», «Гетерохроматин»… (О господи! Черт ногу сломит!)
— Очень, очень интересно. Разрешите, я помечу, что — где, и выпишу для редакции.
— Да, конечно. Я бы охотно отдал эти, но что-то не найду экземпляров!
— Ничего, разыщу.
«Ах, размазня! Другой бы завалил газетчика информацией… Впрочем, стоп! — я для него не газетчик!»
— Вот и прекрасно, я изучу ваши работы, Вадим Клавдиевич, и тогда… тогда мне будет легче задавать вопросы. А пока у меня всего один. То есть…
Коршунов нарочито замедлил речь, придавая ей значительность. Подозреваемый сразу дрогнул, отозвался — в воздухе зависла вибрация. Коршунов это умел слышать, а иначе бы — какой же он игрок? Только, может, слишком уж он полагался на свою находчивость, доверял экспромту, и оттого раз на раз не приходилось: то получалось вдохновенное произведение искусства, а то — сырой полуфабрикат. Но сценарий всегда был е г о. О, инициатива — великое дело!
— У меня к вам… Ну, как бы точнее сказать… — нарочито тянул он. — Мой вопрос лишен служебной обязательности, и потому…
Он имитировал легкое замешательство, давая понять, что речь может пойти о чем угодно, в том числе и об интимном.
И услышал в напрягшейся тишине новое дребезжание струны. (Ух, как вы отзывчивы, дорогой мой «ученый, биолог»!)
Собеседник уже не сидел напротив и не глядел на него сквозь свои непроницаемые очки. Он нервно двигался возле стола, что-то перекладывал там.
— Да, да, я вас внимательно слушаю.
— Так, я говорю, мой вопрос может показаться вам слишком частным, может быть даже интимным.
Человек застыл в полудвижении. Так застывает заяц, увидав охотника.
— Ничего, что я так?.. — снова затянул Коршунов опасную ситуацию и прервал себя: — Ах, черт! Меня преследует ощущение, что мы с вами где-то виделись.
В лице подозреваемого ничто не дрогнуло.
Он глянул остро, черные очки не скрывали взгляда:
— Это и есть вопрос?
И Коршунов отступил:
— Нет, вопрос иной. — И позаботился, чтоб он звучал более невинно по форме, но и пообидней: — Я гляжу на вас… ну, знаете, журналистская профессия близка к писательской, она небезразлична к человеку. То есть человек для нас не просто носитель информации.
— Ну, ну? — настороженно ждал вопрошаемы