— Я устала, — говорит она зеркалу, вытирая полотенцем лицо и размазывая по бледной коже крем. — Я устала. Мне бы того… поваляться, а? Понежиться…
Зеркало приподняло брови, повело плечом: за чем же, мол, дело стало?! У, глупое!
Это уже началась игра: глаза проснулись и в них замелькало.
Женщина наскоро сполоснулась под душем, не растянув этого удовольствия, — Эл. Вэ. ждет! — оделась тут же в ванной, платок у горла повязала праздничный — для того же Эл. Вэ. Поглядела на себя в большое зеркало:
— Ну что, Ваня?
Ваня — так звал ее Кирка, муж, и — видит бог — был неправ! Т о г д а был неправ.
Из зеркала глянул веселый парнишка со светлыми волосами до ушей, узкобедрый, узкоплечий, тонкий в костях и весело возбужденный. Он хмыкнул:
— Ваня так Ваня!
В свое давнее время отец называл ее Жанной (простой человек, до ее рождения он и кошку звал Жанной — чем-то было для него это имя). В паспорт записали — Иоанна. Это уж — мама. Она рано исчезла из жизни девочки, «переженилась», как говорили соседи. А отец уехал в родную деревню и работал на земле, очень вовремя переселив дочку в менее тревожный, хотя и небогатый мир. Там ее звали Аней.
Женщина поклонилась отражению в зеркале. Это не было тратой времени. Тут был сговор:
— Как будем жить?
— Хорошо.
— А вести себя?
— Победно.
— Ну, смотри!
И, не забегая в кухню (не до еды!), деловито вышла из квартиры.
А на улице — тепло, сухой асфальт, каблучки бодро постукивают. Пожалуй, погонят ее обратно в тот городок. В тот, о котором была ее недавняя статья «Проблема старых городов». Тогда ездила охотно, убегая от тоски. А теперь туда что-то не хочется. Да и письмо от Кирюшки-сына должно прийти завтра-послезавтра. Она почему-то угадывает наперед.
Когда только ушел в армию, часто писал, а теперь ленится. Или отвык? Да нет. Устает он. Ужасно устает. Кирюшка представился маленьким. Сквозь мягкие волосики кожа на голове, теплая под губами.
Она мотнула головой и пошире растаращила глаза: такая косметика отвратительная!
Стоп, стоп! Ведь было что-то, что держало в веселой готовности. Тепло?.. Нет. Каблучки? Нет, нет. А надо вспомнить. Иначе прихлынет то, недавнее.
Она подняла руку, остановила такси. С такси ей всегда везло, это была ее маленькая гордость. И еще — ей постоянно предлагали вещи из-под «полы». Порой прямо на улице (тоже маленькая гордость, потому что — из-за некоторого изыска во внешности).
Женщина, здороваясь, улыбнулась старому таксисту, назвала адрес.
— Здравия желаю, — ответил тот, по-стариковски медленно оглядываясь. — Доставим в целости.
Ах, вот что было! Сон. Только он расплылся, оставив нежную память свежести, весны, радостно удивленных (ею удивленных и обрадованных) глаз. Поток свежего зеленого света, которым единственно и можно дышать.
— Да, лето! — ответила она шоферу, уловив его слова о теплом дне.
Тот глядел на нее в зеркальце выцветшими васильковыми, немного собачьими глазами.
— Замечтались? Приехали мы.
Человеку хотелось доброго внимания, и было за что.
— Спасибо. Так быстро… Просто на редкость…
— Тридцать лет за рулем.
Он, не считая, сунул деньги в карман и почему-то добавил:
— Я здесь, у стоянки, буду, если что.
Женщина кивнула благодарно. Хороший человек. Хороший день.
Теплынь. Сон… Да, да, сон.
— Жанна! — крикнули ей сверху, с третьего этажа. — Жанна, задержи такси! Главный едет!
Она задержала. И почувствовала себя облапошенной: вот задержала, чтобы Эл. Вэ. уехал от нее. Было всего пять минут двенадцатого. Не подождал, пяти минут не подождал!
Он вышел из лифта — начальник нестандартного типа, как любил он говорить о себе, — улыбчивый, любезный и, вероятно, добрый. Не злой, во всяком случае. Кинулся к ней с целованием ручки.
— Жанна, дружок. Ты женщина широкая, поймешь… — и провел ладонью у горла. Ясно: любовные хлопоты, свидание с интересующей особой — так, кажется, в карточных гаданиях? И это тоже уязвило. Нет, она не придавала значения его мужескому кокетству, но… А что «но»?
— Тогда нечего было сдирать меня с постели, — и крутанула головой заносчиво. С ним можно так. Даже нужно. Женское в женщине. Это он понимает.
— Ну, проводи два шажка.
Они прошли через вестибюль, его рука обхватила женщину за шею, и она ощутила себя кошкой.
— Мяу! — сказала она сердито. — Зачем звал? Ехать, что ли?
— Нет, Жанок, это вы без меня в редакции решите. У меня другое. Тут затевается новый отдел, хочу предложить тебе вести его.
— Что за отдел?
— Читатели наши очень наукой интересуются. А ты так удачно выступила с биологией.
— Но я…
— Целую ручки. — Он и правда уже приложился к ее не слишком ухоженной руке, топчась в нетерпении. — Позвоню вечерком, идет?
…Освободилась поздно: со всеми надо было сказать полсловечка, — ведь начинала в этой редакции, и все почти были ее заказчиками. Чего зря врать — очень даже ценили и говорили добрые слова, до которых она была охоча: что не изменилась с тех пор (а в «те поры» только родился Кирюшка); что так, мол, красив костюм (шарф, волосы, туфли); что не хочет ли сделать материал о сельском клубе (проблемный), о пьянстве, о «большой биологии» (и все проблемные).
Она хочет, она подумает, она даст ответ на днях…
Верили, доверяли, были уверены. Это отчасти заменяло тот обрадованный — е ю обрадованный — взгляд из сна.
К вечеру все стало неактуальным.
Мрело, смеркалось и, наконец, стемнело за окном. Женщина тяжело поднялась со стула (как плюхнулась по возвращении домой, так и сидела, даже ужин поленилась разогреть), сбросила «парад» и улеглась. Мягко, удобно. (За этим она следит: чтобы белоснежная постель, мягкие подушки.) Тихо как! Хочется почитать, но внимание не удерживается на прочитанном. Она закрывает глаза и на ощупь гасит свет. И тотчас — нежное, зеленоватое и свежее снова обволакивает ее, сносит в другом направлении… Куда-то в сторону. «Мы не знаем и одной десятой окружающего нас, — говорят биологи, — так несовершенен наш аппарат восприятия», — почему-то складываются слова. Для будущей статьи, быть может. «И если лягушка видит только движущиеся предметы, а кошка…» Но иной более мощный поток захлестывает эти смешные потуги разума, и она — маленькая песчинка — плывет, барахтается, может, даже что-то выкликает, но это касается уже чего-то другого и кого-то, кого она не умеет назвать. Звенят бубенцы, едут коляски по сельской дороге. Справа — овраг, слева — зеленый холм, кони легко бегут на спуске, дорога петляет. В конце ее — белые домики и сады. А едут на новоселье, и даже известно — к кому, хотя и не произносится имя. И от этого сговора, тайны, и от значимости события все весело кружится, и щекотно где-то у солнечного сплетения. Кто-то говорит ей: «Да ты сядь, сядь, успокойся, все будет хорошо», — кто-то сильный и старший. И проводит рукой по ее волосам. Звенят колокольцы — и это уже будильник.
Рано. Солнышко на желтой стене соседнего дома. Чего он звонил? А, пора ехать. Ничего, городок хороший. Усталость сошла. Надо только прибрать в квартире: возвращаться лучше в чистое. А то — чувство запустения. Твоего запустения и никомуненужности. Э, стоп, стоп! Об этом не думать. А городок — что ж? Особенно если гостиницу дадут сразу. Дадут! Женщина знает, что сможет добиться. Уж такой-то ерунды, во всяком случае! Но ей все труднее стало собирать себя в этот энергичный клубок из напора, обаяния, уверенности в своей правоте и в своем праве: «Я — журналистка из Москвы… Хочу поговорить с вами, да, к слову, вы мне помогите, пожалуйста, с гостиницей» — это в райкоме, горкоме, обкоме. Потом — интервью с первым или вторым секретарем. (И для дела надо. Они в курсе. А уж для гостиницы — непременно.) Когда знаешь, что опереться тебе не на кого, — тогда многое сумеешь.
Почему это сердило Кирку-мужа? В свадебное путешествие ездили по ее командировке (были бедны), и она, двадцатилетняя девочка, очень старалась, не вполне зная, когда попросить, а когда и потребовать. Она больше просила, и ей уступали, иногда, правда, надеясь на благосклонность. Ну, тут понятно его сержение. Однако в ту пору он глядел радостно удивленными (ею обрадованными и удивленными) глазами и смеялся, раскачивая ее на коленях:
— Ты тихий деспот. Ты — трогательный вымогатель. Кто тебе не даст — потом от раскаянья повесится.
И пел ей песенку про черного кота:
Он не требует, не просит,
Желтый глаз его горит,
Каждый сам ему приносит
И спасибо говорит.
А она не насторожилась тогда, не встревожилась от зловещего этого желтого глаза: что-то не то видел он в ней, беспечный Кир. Беда была, конечно, не в «деспоте» и «вымогателе», а в том, что это все подчинено д е л у (деловитость, так, что ли? Неженственность). Нет в ней прихотливой легкости — махнуть на все рукой, наплевать!
Он же свободно отмахивался от книжных заказов, потому что был живописцем, и это было главное, а графика — так, черный хлеб. Но ведь кто-то должен был… должен, долг, обязательность — женское ли дело, когда речь о работе, о заработке?! Вот тогда, вероятно, она и стала превращаться в Ваню.
Который — на работе.
Который — по дому.
Который — за покупками.
Который Ваня-дурачок.
Теперь женщина протирает фарфоровые вазочки для цветов (все у нее на месте, все чисто, это ее гордость и радость. Радость?) и думает о давнем прошлом без обиды и ожесточения. Тогда она соглашалась и на Ваню, только б светился этот ею удивленный взгляд… Ваня? А почему бы не Василиса Премудрая? Что ни загадай — все сумеет, сделает, любое чудо по силам, по душе, размер в размер!
Нет.
Ваня.
Женщина — Ваня.
Тогда появилось и это чувство, которое не покидает до сих пор, — разошлась со своей судьбой. Мы с ней разбежались по разным дорожкам. Она, помню, любила ранние вставания, росу на траве, рабо