— Как это?
— Паралич. Висит как плеть. Отец меня водил к врачу, чего-то лечил. Но больше мы гуляли, я ему пел песни. Он в первый же день спросил: «Ты скучал обо мне?» А я ему (это он мне потом рассказывал, в с е рассказывал, я совсем не помню): «Я не скучал, говорю. Валентин скучал и нюнился, а я знал, что все будет хорошо». Он спрашивает: «А кто же ты?» — «А я, говорю, Ксаверий… И не путай меня с Валькой, мне это обидно».
Женщина слушала, широко раскрыв глаза.
— Вам не страшно, Анна Сергевна?
— Нет, почему же. Скорее грустно.
— Да, в общем, не весело. Я думал, вы больше развлечетесь, — ведь удивительно. А вообще-то это в медицине называется раздвоением личности.
Они помолчали.
— А как же… потом?
— Потом было еще одно событие, как нынче выражаются — стресс. И я опять потерял сознание. И очнулся собой. Теперь почти не бывает. А если бывает, то чуть-чуть… — Это уже он сказал потупившись, скороговоркой. И с веселой жадностью допил из стакана чай, будто подвел черту.
— А вам не жаль потерять Ксаверия? Ему ведь проще.
— Ого, еще как жаль! Да он и много милей меня… Но… Разве мы выбираем?
— В наше время, Валя, было распространено мнение, что свою судьбу можно сковать. «Каждый — кузнец…» И так далее.
— И счастья добиться, да?
— Конечно. Не верите в это?
— Ну, как добиться, к примеру, любви, если тебя не любят? Как стать летчиком или вулканологом, если нет храбрости? Разведчиком — без авантюрности в характере… В ха-рак-тере!
— А журналистом?
— Тоже, наверное, авантюрность. Только другого толка. Легкость, да? Я опускаю литературные способности. Некая податливость убеждений. Впрочем, не знаю. Не думал. Но вы ведь не такой уж журналист!
— А кто же?
— Киркина мама… Воспитатель, может быть.
— С чего это?
— Мне так кажется. Может, врач. В общем, какая-то более женская судьба.
— Вы думаете, я — того, разошлась с ней? С судьбой? Не совпала?
— Уверен.
О, каким, наверное, взрослым и мудрым кажется он себе! Режет правду — и тут хоть умри! А впрочем, кто знает? (Зачем-то ведь ей больше мил такой, чем Кирилла-старшего, взгляд на себя. Зачем-то не уничтожила она в себе женщину, хотя эта женщина и — Ваня.)
— Нет, нет, — не согласилась она. — Я живу своей жизнью. Единственной.
— Единственной — не всегда своей, — заключил умный мальчик. Он сгреб книги, понес их в комнату, в дверях споткнулся. Оборотился в смущении, трагикомически развел руки: — Вот видите, хотел удалиться как герой… Спокойной ночи, Анна Сергевна.
Она кивнула чуть снисходительно:
— Добрых снов вам, Валентин.
Он являлся не каждый день («Надо же вам передохнуть!») и без предупреждения. Был опрятен, мыл за собой посуду, а иногда, если приходил рано, — даже пол. Он приносил книги по психологии, биологии, бионике. И читал неотрывно. Если женщина окликала его, вздрагивал и от смущения начинал оживленно говорить, жестикулировать. «Какой хороший мальчик», — думала женщина. Она охотнее возвращалась домой. Больше читала. Когда попадались стихи, которые нравились, она запоминала их, чтобы прочитать Вале. Но потом не решалась: у него были иные вкусы (другое поколение, что поделаешь!). Но ей все равно хотелось запоминать стихи.
Было на розе, красной розе
Два лепестковых завихренья,
Было у розы две макушки,
Как у счастливого ребенка…[8]
Этот счастливый ребенок из стихов делал и ее счастливей.
Когда дни оцвечивались работой, это тоже было ярче прежнего, потому что потом можно рассказать: есть кому!
Однажды в редакционном коридоре ее остановил Главный:
— Любезная Анна Сергевна, у меня для вас преприятнейшее известие. Новый отдел утвержден. И вы тоже. Ура?
— Ура, — улыбнулась женщина. Она боялась, как бы не рухнуло с новым отделом: хотелось побыть в штате, хотелось два раза в месяц спокойно отправляться за зарплатой.
И Валентин порадовался за нее: так ей будет легче.
Был странный вечер телефонного звонка. Позвонили поздно. Кто? Не хотелось, чтоб теперь, сейчас врывались с чем-то своим.
— Подойдите, Валя. Пожалуйста.
Он снял трубку. И — неожиданно:
— Да, это я. Спасибо. Нет, нет, я сам забегу. Завтра можно?
Женщина так и потянулась в тревоге. Показалось, что звонок имеет отношение к ней. Почти уверенность.
— Это с прежней квартиры, — пояснил Валентин. — Я дал этот телефон, ничего? Мне там письмо пришло.
— А…
Но долго не могла заснуть. Снова позвонили. Накинула халат, пошла через комнату и коридор в кухню (теперь телефон на длинном шнуре оставался там). Звонок не повторился. Но сквозь щель в двери пробивался свет. Забыл погасить! Вошла.
Мальчик спал, положив руки и голову на книжку. Взъерошенные, чуть вьющиеся волосы. Заработался. Тонкие в кости, но длиннопалые, несоразмерно большие руки. Она стояла, забыв выдохнуть от нежности. Странно как! Кто он ей? Не сосед, не жилец, не друг. Он был ее тепло, подъем, источник ее радости и забот. Свет в окошечке.
Женщина не решилась разбудить, вышла на цыпочках.
Был вечер, когда она попросила Валентина о помощи. Сказала выспренно от неловкости:
— Мне дали маленькое королевство, и я назначаю вас своим министром. Пока — без портфеля. Но если…
— Подумаю, — с наигранной хмуростью ответил молодой человек.
— Нет, я очень серьезно, Валя. Мне без вас не справиться.
— Господи, да о чем вы говорите, Анна Сергевна?! Я к вашим услугам! В любое время.
Звучало это искренне и сердечно.
Вот так всегда: женщина робела окликнуть его (когда читал, работал, был точно за стеной), а окликнув, дивилась, как легко он отзывался ей.
Она молча положила на стол тематический план отдела. Валентин, не поднимая глаз, придвинул его и просмотрел.
— Да-да-а… Довольно популярно все. И, стало быть, будет элементарно.
— Это неизбежно, Валя, газета ведь!
— Ну, хорошо. С чего же вы начнете? То есть мы начнем? Может, с памяти. Теперь у людей сугубое желание все помнить. Погоня за информацией.
— Можно.
Он хмыкнул:
— А эпиграфом возьмем афоризм Оскара Уайльда: «Все жалуются на свою память, и никто — на свой ум».
И засмеялся, приглашая и ее к смеху. Но женщина оставалась серьезной.
— Пожалуй, — сказала она и подумала, что, может, и об ее уме этот мальчик — так же вот, насмешливо.
А он глянул удивленно. Значит, напрасно она. Милый какой человек! И женщина успокоилась.
— Так что вы скажете, Валя, о памяти? Если — по науке? — Мальчик, который не жаловался ни на свою память, ни на свой ум, задумался.
— А зачем вам, собственно? Вы же будете только заказывать.
— Ну, чтоб представлять себе примерно…
— А… — Он сморщился (дурное все же лицо!), перекосился, задвигал челюстью (и нервный ужасно!). — Память, память… Ну, от Платоновой восковой дощечки…
Женщина не знала — это легко было уловить по пустоте, возникшей во время паузы. Он не стал эту паузу длить.
— Платон, как известно, автор первой теории памяти, предложил представить себе, что в наших душах есть восковая дощечка. У одного она больше, у другого меньше, у одного жесткая, у другого мягкая… И вот на ней мы делаем оттиск наших мыслей и чувств, как бы оставляя отпечаток перстня. Если в чьей-нибудь душе воск глубок и обилен… Что вы так смотрите, Анна Сергевна? Скорбно как-то…
— Ничего, ничего, продолжайте!
Она просто любуется им, вот и все.
Женщина забралась с ногами на диван, укуталась пледом, почувствовала себя уверенней от извечной этой женской позы. Да какой она ученый? Какой деятель? Кто спросит с нее?!
В эту ночь опять шли через лес, где-то близко к той, церковной тропе, но иначе. Было поле, уже зазеленевшее, его только перебежать, и — станция. Перебежала. Издалека — гудок паровоза. Надо было успеть, и она бежала, и кто-то (какие-то спутники) — следом. Теперь о н а вела, она вроде бы знала. Выскочила на откос, а поезд идет, идет, сперва медленно, потом быстрее. Кто-то впрыгнул, успел. Но не она. Ее потащили, стали подталкивать к вагону; вот рядом ступенька, поручни. Еще кто-то вскочил на ходу, но не удержался, полетел под откос, закричал. «Хорошо, что не схватилась за поручни, хорошо, что не я…» И вдруг в ужасе: «Не я, а кто? Кто?»
И проснулась.
Крик и вправду был. Он шел из Кирюшкиной комнаты: тупой, животный, непробудный крик.
Женщина вбежала.
Валентин метался по кушетке и мычал сквозь сомкнутый рот. Напряженное, синюшное лицо. И — грубое, чужое. Женщина положила ладони на его лицо, стала гладить с силой — от середины лба к вискам, от щек к ушам:
— Полно, полно, успокойся, все хорошо, все будет хорошо. — Кожа липкая, но неприятно не было. Было жаль.
Наконец сошла животная гримаса, черты расправились. Ей даже показалось, что на секунду он приоткрыл глаза. И поспешно смежил снова. Может, показалось. Потом отвернулся к стенке. У него был заросший затылок, мягкие, в колечках от пота спутанные волосы. Две макушки.
Женщина вздохнула многоступенчато, как в детстве после плача: что-то умалилось за эту ночь, а что-то прибыло, схожее с полой водой. И затонули берега.
…как у счастливого ребенка…
Тяжело поднялась, хрустнули коленки.
Я разнимала красную розу
На две особые половины,
Я разнимала красную розу
На две совсем отдельные розы…
Ей долго не спалось. Под крышей поселилась тревога. Она, может, давно жила, но спала днем. А ночью спала хозяйка. Теперь они встретились и долго, немо глядели в глаза друг другу. Женщина зажгла ночник, взяла книгу. Ни одна буковка не оставила отпечатка на восковой дощечке ее памяти. «Надо что-нибудь почитать по науке. Схожу-ка завтра в библиотеку, вот что. Да. И завтра же позвоню кое-кому из ученых…»