И он был (не парень этот, а ФЕЯ) прав. И неправ. Потому что каждый человек (строй нервной системы? Душевная выносливость?) способен перенести вот такое-то количество горя, несправедливостей, крушений. И не больше. Дальше он гибнет. Другой же вместит и еще столько же и как-то, всем на диво, выживет, оправится. (То самое, о чем в варианте физического состояния говорят: что немцу смерть, то русскому здорово!) Так что нет тут общей мерки.
Как же быть?
Не знаю. Стараться помочь, наверное. Может, думать: вдруг это и есть последняя капля?!
— А если достать справку в Союзе? — уже уходя, спросила Ася.
— Пусть попробует. Да не дадут ей ни черта!
— Я сама…
— Ну, это другое дело. Бывай.
Он сунул ей толстопалую руку и, видно, совестясь своей скупости, — добрый человек! — пообещал:
— Принесешь — двинем. Тут у нас кое-какие фонды есть.
И Ася поняла: проиграла. Можно было и без справки. Видно так, что можно. И еще: некая доля произвола знакома даже волшебному, почти идеальному ФЕЕ.
Существует множество мест, где нас могут обхамить. Собственно, любое, куда мы приходим просителями. А просители мы почти всюду — от молочной, где просим дать не рваный пакет молока («А что же, я рваные себе возьму? Берите какие есть!»), через сапожную мастерскую («Нет кожи. Поговорите с мастером, может, он…» «Вы мастер? Я заплачу…»), через санаторий (хотелось бы немноголюдную комнату); через жэк (протекший потолок)… Ну, а если ты хочешь купить красивые обои, платяной шкаф, билет на дальний поезд, кооперативную квартиру… Это я так говорю — «просить»… Просто удивительно, до какой степени нам никто, нигде, никогда ничего не должен!
Только, надо сказать, нагрубят нам в разных местах по-разному. Идя сражаться, по ту сторону линии фронта (будь то прилавок, окошко кассира, стол в приемной начальника) мы всегда можем увидеть глаза, подернутые дымкой раздражения. Но есть места, где нас грубо отлают («Так бы и спрашивали — плавленого сыру, а то — сыру, сыру… работать невозможно — какие бестолковые!); а есть — где отвернутся, пожав плечами (тот же смысл: бестолковые, мол, то есть что-то не так или не о том спрошено, но никакого крику); бывает, что просто поглядят холоднейше красиво подведенными глазами, оторвав их от детективного романа, лежащего на гладко полированном столе (это уже более изящный стиль, вроде бы и обидеться не на что. Но и место более высокое!).
Э, да что я, зачем все эти уязвленные перечисления?! Ведь может быть и совсем другое: могут, подавая тебе тот же сыр, ответить на твое заученное «спасибо» неожиданным «на здоровье»; могут плечами не пожимать, а вникнуть в твое дело, и опять-таки вполне неожиданно, по своей доброй воле взять и помочь! Да и хорошо подведенные глаза над полированным столом… Все, все может быть! Те же люди могут оборотиться к тебе любым из своих лиц. (Им никто не запретит.) С ними лучше поддерживать добрые отношения, если ты, конечно, не клинический правдолюб. Но клинике всегда плоховато. Так что будь в норме, в здоровье то есть. Будь здоров! Не бегай жаловаться. Выбери из своих улыбок самую подходящую: чтобы она была не нахальной и не заискивающей, не простоватой, но и — упаси бог — не ироничной… Лучше всего сейчас идет масочка под названием «пробойная сирота». Людей, могущих по своему желанию осчастливить или онесчастить, иногда трогает сиротство, как рычаг для приложения своих сил (верней, для их показа).
Так воспоем же сказочную мышку, которая на бегу, махнув хвостиком, разбила яйцо, а ведь его
дед бил-бил, не разбил,
баба била-била, не разбила…
Воспоем маленькую секретаршу, восстановившую выгнанного студента, о котором просили несколько академиков (один из них — бывший учитель декана), а она подсунула заявление с просьбой, старик и подмахнул!
Ася знает это, но не на своем опыте. И теперь, придя просить за Татьяну Всеволодовну, глядит во все глаза на симпатичную улыбчивую девочку-секретаря. Эта не медсестричка Марина — отнюдь! Эта вежлива, даже доброжелательна. Но все равно что-то не срабатывает, что-то не проницает сквозь. Если есть у тебя право — сделает… А если оно не формальное, не оформленное? (Речь о Татьяне Всеволодовне — художнице.)
— Нет, нет, это невозможно.
И в самом деле — кто позволит, если не иметь права?
— Вы же понимаете…
— Да, конечно.
Но Ася чует: можно, можно найти ключик. К ней найти, к чему-то, что касается лично ее, этой девочки, тогда и она найдет что-то, что не будет беззаконно, но и одновременно все решит, как надо. Неизвестно, с чего взяла это Ася, но уверена. Потому не пытается разжалобить (то есть сначала пытается, но, поймав легкое раздражение во взгляде, замолкает), не ссылается на ФЕЮ и полуподвал (а у нее и документ есть — его она показывает мельком, но впечатления не ждет). Тут другое, другое!
— Знаете что, — говорит вдруг Ася, уже теряя надежду и тем не менее улыбаясь в ответ на приветливую улыбку. — Давайте я подумаю и вы подумаете: вдруг что-нибудь сообразим!
Все-таки с такой девочкой легче — великое дело воспитание!
Девочка качает головой:
— Не знаю, боюсь обещать вам. Таких случаев у нас…
— И все-таки. Ну, до свидания!
Нет, Ася не умелец в практических делах: с ФЕЕЙ упустила, и здесь, кажется, тоже. Но она еще вернется. Нельзя, чтобы из-за твоего неумельства страдал человек.
Вадим, во мне не хватает чего-то! Ты говорил, что мне много дано, — почему же я так ничего не смыслю в жизни? Ведь не девочка уже!
Неужели я просто неумеха, причудаиха, представительница флоры (это все цитаты, Вадим, и боюсь, что о н не ошибся).
Олега Клавдиевича Ася везла на такси. Сначала приехала так, обычным образом, подождала, когда оформят выписку, помогла одеться, а потом, спустив его, слабого, взъерошенного, на лифте в вестибюль, побежала за машиной.
Из палаты уходили под всеобщее веселье.
— Ну, повезло мужику! — охнул сосед по койке.
— А чего повезло? — тотчас оспорил другой. — Он-то красавец, а она только что быстрая.
— Молодая… — позавидовал кто-то.
— Зато он компанейский парень, выпить не дурак!
— У нас все сестрички за больных выходят! Прямо рынок мужей — на выбор!
Олег молчал сердито, потом порскнул:
— Языки-то не распускайте, коли не в курсе. — И едва внятно пошутил: — Скоро за добрые дела судом судить будут, так что не мешайте пока. Ну, счастливо, братва!
— Давай!
— Не посрами!
— Заходи, выпьем.
— Книжку забыл, журнальчик!
— Не нужен.
— Бери, бери, чтоб не возвращаться, — примета есть!
— Сестричка, не забывай нас, если старик надоест!
Олег двигался плохо, Ася держала его плечом, боком, — боялась за швы.
— Тебя бы на фронт, Ася.
— А вы разве воевали?
— Нет, не довелось. Фильмы смотрел.
Он был тих. Лицо распустилось (то будто стягивало что-то, и вот теперь отошло), сжатые губы расшлепались, рыжие глаза потеряли пристальность и недобрую остроту. И вдруг Асе почудилось фамильное сходство, возможная мягкость, настороженность для понимания. Да, да, т а м (у Вадима) была постоянная эта настороженность, чтобы понять; вся поза, наклон головы, всматривание в лицо, будто боязнь опустить суть за необязательными словами.
Вадим! Как я столько дней прожила без тебя?!
— Муж-то меня палкой не погонит?
— Погонит — заступлюсь.
— А ты скажи, он, мол, слесарь, не пара мне. Только если по родственной линии…
И замолчал.
Что-то не угасало, клокотало в нем, недобрость какая-то. И впервые — опасение: скажет. А ведь и правда, пожалуй, скажет.
А что до слесаря, так Ася уже говорила об этом.
— У тебя что, ванна не работает? — переспросил тогда Коршунов. Потом недовольно покачал головой и постучал по ней согнутым средним пальцем. Однако не запретил. Почему?
Может, помнил сумрачно, что это Асина квартира? Он не раз предлагал записаться на кооператив, но потом соглашался, что лучше не дадут: тут тебе и центр, и тихо, и три комнаты отдавать жалко. Вот Сашка подрастет, заневестится, тогда думать будем.
— Где положишь-то своего слесаря?
— Возьми Сашку к себе, а я — к Алине…
— А не наоборот?.. Ну ладно, ладно. Я ведь тоже не пень какой, только говорить не хочу: гни как тебе нравится.
…Ася не без боязни, ох, не без боязни везла Олега Клавдиевича домой. Был теплый день, уже пыльный. Олег глядел с узким завистливым прищуром на большие дома и шумные улицы, будто прикидывал что-то.
— Да… Цивилизация… Как тут было все бросить — и в деревню. Это кто ж на такое решится…
— Вы о чем это, Олег Клавдиевич?
— Не о чем, а о ком. О папаше. Хотя, конечно, он все-таки уехал. Но поздно. Поздно. Упустил меня.
— Что?
— Да так, печальные мысли. Я, Ася, много читал и на заметку брал. Так вот, как говорил певец царей, вернее, цариц — Ломоносов:
Кузнечик, дорогой, коль много ты блажен,
Сколь больше пред людьми ты счастьем одарен… —
и он горестно кивал своим думам.
Ася сочла за благо промолчать.
День был в самой середине. Но когда Ася, поддерживая гостя, вошла в квартиру, дверь мужнина кабинета раскрылась, и на пороге стал он сам, хозяин. По его лицу было трудно понять, что же он все-таки: добр в эту минуту или сердит? Серьезен или готов все обратить в шутку? Малоподвижное лицо. А поза — величественная.
— Ну вот и мы! — проговорила Ася, стараясь побыстрей отдышаться и еще делая вид, будто все именно так и запланировано: приехали, муж встречает радушно…
И Владислав Николаевич наконец решился: улыбнулся, развел руки, как для объятий, потом кинулся к Олегу, перехватил его у Аси:
— Вот молодец, Асенька. Идемте… э… забыл ваше имя…
— Олег зовут, — смутился вдруг гость.
Ася не считала его способным на смущенье. Он стал маленьким и жалким, смешным в своем парадном сером костюме, при ярком галстуке (увезли в больницу прямо как был, сразу после свидания с Вадимом, одежду же в больнице повесили на вешалку, не помяли). А Коршунов — в дорогом джинсовом костюме, статен, здоров, любезен.