— Садитесь, Олег. Сейчас Ася нас чайком напоит. Да, впрочем, я сам. Мы, знаете, едим в кухне. Сядь ты, Асенька. Что у нас там в холодильнике? Языки? Ну, ну. И водочка, по-моему.
— Нельзя. Ему нельзя.
— Нельзя — не будем, — и улыбнулся по-приятельски. — Мы как медицина велит.
Ася, отвыкшая от его игрищ, забегала было возле стола, но оказалось, что муж все уже собрал чрезвычайно умело и оставалось только сесть пить чай.
— Ну, вы и хозяин! — восхитился Олег. Ему здесь начинало нравиться. И он охотно показывал это. Даже, пожалуй, слишком охотно, как бы для виду.
— А что делать? — вел свою партию Коршунов. — Приходится. Равноправие. Я на работе, Асенька тоже. Вот мы и помогаем друг другу.
Он почему-то играл голубка, этакое воркующее счастье.
«А что тут смешного? — думала Ася. — Разве надо вышучивать это? И тогда вот, перед Анной Сергеевной — в фартучке…»
— А вы-то кем работаете? — спросил Олег, совсем осмелев.
— Я-то? Да в журнале тут одном. Веришь, иду туда иной раз, и прямо глаза не глядят.
— Скучно?
— Не говори!
— А того… адью?
— Да вроде бы деньги платят…
И все-таки достал, разлил по рюмкам водку. Выпили. Помолчали.
— Вот и я, — врезался в тишину Олег. — Все думаю — уйду к чертовой матери из этого дома отдыха!
— А чего?
— Ох, Владислав… Тебя как по батюшке-то?
— Да никак. Я ведь тебя не спрашиваю.
— Ну ладно. Так вот — про дом этот отдыха. Уж чего там только не наглядишься! Жалкие людишки. Хуже букашек, вот что.
— То-то вы про кузнечика… — вставила Ася не очень к месту.
— Про какого кузнечика? — встрепенулся Коршунов.
— Да о Ломоносове мы с сестричкой заговорили…
— Почему именно о нем?
— Олег Клавдиевич про кузнечика стихи читал.
— Вы — Клавдиевич? — вдруг перешел Коршунов на «вы».
— Да. А что?
— Нет… Просто так. Редкое имя.
— И папаша мой был редкий человек. Знаменитость по нашим местам.
— Да?
— Да. Доктор. Бессребреник. Домик оставил нам с братцем, так, верите ли, войти рискованно — того гляди, рухнет.
— А вы?
— Что я? — вытянул шею Олег, и снова Асю резануло сходство. Такая в нем была готовность слушать, понимать. — Что именно — я?
— Вы тоже того… бессребреник?
Олегу заметно льстил интерес к нему и это «вы».
— Вы о щедрости… о бескорыстии, что ли? Нет, я — нет. Я промотать могу, а так отдать — не отдам. Сердце не велит.
— А если еще по рюмочке, а?
— Кто их разберет, докторов. Ну, если только немного…
Теперь он выпил суетливо, закусил черным хлебом и сразу заискрился:
— Ух, хорошо! А уж я думал: неужели мимо рта пройдет?!
— Смотри, Слава, это опасно ему.
— Мы взрослые люди, — каким-то незнакомым смешком отозвался Коршунов. — Может, и ты хочешь, Ася?
— Нет, благодарю.
— Постничает? — кивнул в ее сторону Олег.
— Не поручусь. Но пить — не пьет.
— И на том спасибо.
— Так что там про кузнечика?
— А что лучше ему, чем нам, людям.
— С чего бы?
— А вот как сказано, — усмехнулся Олег:
Что видишь — все твое; везде в своем дому,
Не просишь ни о чем, не должен никому.
— Ну, это еще не все. Я, брат, не из кузнечиков.
— Это я вижу, — насторожился гость.
— Да и ты не из них.
— И я не из них. Точно.
Они глядели друг на друга, будто перед дракой.
— Так чего ж ты людям мозги пудришь? Стихи эти жалостные… Обоплачешься прямо!..
— Да и ты тоже так!
— Чего, чего я?
— Не то, что есть, на-гора́ выдаешь. В смирение играешь. Я дурак-то дурак, но умный.
— Кто тебя дурачит? Я, что ли?
— И ты. «Ах, молодец, Ася, что привезла этого засранца».
— Ну, ну, ты!
— Пардон. А то вот перед больницей братец заявился из Москвы. Из самой столицы. Папочкин законный. Уж такой тоже добренький. И сразу — отцов дом ему подавай.
— Это тот брат, что тебя навещал? Высокий такой?
— Ну.
— Кем он в Москве?
— Биолог. Кандидат, что ли? Да черта ли с того, кто он?! Кандидат! А вот дом ему хоть плохой, а дай. Дурачка нашел. Тоже мягко так стелет… — Он пьянел и пьянел с этой крохотной второй рюмки, и вот уж набрякли у висков две голубые жилы, и стеклянного блеска желтые глаза обрели твердость и напор. — Я это… Мне твоего не надо, но и за моим руку не тяни.
— Ну, ну, кто у тебя отнимает? — вдруг снова до трогательности миролюбиво пропел Коршунов и пододвинул бутылку, которую хотел убрать. — Так что ты о брате-то?
— Да ничего. Надоело мне. Вон твоя Ася, может, чего-нибудь расскажет.
Ася ощутила дыхание опасности. И вдруг обрадовалась: пусть! Пусть говорит!
И Коршунов поддержал (не ее, конечно, а опасную ситуацию):
— Врат твой, а рассказывать Асе?
Олег хмыкнул пьяно, махнул рукой:
— Ну что ты меня все выспрашиваешь? И вот сверлит, вот сверлит! Такой буйвол здоровый, а с девкой не управится!
— Я?
— Ты. А кто же? Или я тупой, не понял тебя? Да ты живьем съешь, когда нужно. А тут мягкими лапками… И отчество ему мое, понимаешь, и садись, и ешь, пей… Да не надо мне твоей водки. Убери! Ну, убери в холодильный свой сарай!
— Ах, уж вы и так выражаться изволите: «холодильный сарай»… Как свежо!
— Че-го? — сморщился Олег. — «Свежо»! Да как захотел, так и сказал. Думаешь, я холодильников не видел, да?
— Вот и я говорю — видел.
Они оба снова обретали жесткость, и каждый становился похожим на самого себя.
— Ну и чего ты тут передо мной дурочку ломаешь? Водки он мне налил! Да если бы не брат, ты бы на порог меня… — Он поперхнулся, тяжело закашлялся.
Ася вскочила, подала воды.
— Благодарствуй, милосердная. Ты баба хорошая. Я бы тебя в жены взял. А этого твоего…
— Да будет вам, Олег Клавдиевич, муж рад вам, встретил хорошо… — смущенно зачастила Ася.
— Чего это ему радоваться? Ну, скажи, чего он тут ломался передо мной?
— Никто перед вами не ломался. — Ася как-то устала от этих переходов. Подумала: уложить бы его поскорей! — Пойдемте, я покажу, где вы будете спать.
— На место, стало быть, да? Ишь ты, обиделась за «студебеккера» своего. «Не ломался…» Да и ты весь месяц передо мной…
— Может, хватит? — очень тихо спросила Ася и побледнела. И глаза сузились. Она уже испытала, жизнью испытала эти игры. А теперь еще вот!
— Верно, дорогой, — уже своим, спокойным голосом вмешался Коршунов. — Позвали тебя в семейный дом, а ты тут бузишь.
Олег привстал:
— Не полюбился, значит?
— Нет, не полюбился.
— Уйти, что ли?
— А дело твое.
Олег тяжело шагнул, ища Асино плечо. Она подставила.
— Ну, спасибо за угощеньице. Преочень вами довольны. — И шатнулся к стене.
— Поддержи его, Слав, я — за такси. — И Ася выбежала, хлопнув дверью.
Сводили Олега с лесенки вместе, он был грузен, хмелен и зол.
— Ну, милосердная, ну, удружила! Вовек не забуду! — и противно давил ладонью на плечо, будто желая унизить, показать, что она всего лишь баба и что если бы он приказал… ну, в общем, если бы хозяином был он, отлупил бы и спать с собой положил, вот как.
Ася долго не могла прийти в себя. Она и за человека этого волновалась (посадили в вагон, ладно, а встретится ли кто знакомый? Помогут ли добраться?). И перед мужем неловко: выходит, прав был, постучав пальцем по голове. И в душе осталось что-то такое липкое.
Потом все рассеялось. Ну, не вышло, ну, уехал. Не печалиться же об этом всю жизнь?
День отгула. Отгульный, загульный! Сашка в школе, Алина ушла в библиотеку, мужа вызвали в редакцию, и он то и дело звонит со своим обычным «через часок вернусь», — уж будто она совсем дурочка! Ты, может, дурочка, Ася? Нет. Нисколечко. И сейчас моя пора.
Знаешь, Вадим, бывает такое счастливое время, когда ты принадлежишь себе. Никого! Полная тишь! И все тогда тебе впору. Можно побродить вдоль полок с книгами, снять любую, посмотреть, поставить обратно и — к новой. И вот вроде бы целый разговор — ведь каждая хочет что-то сказать. И в этот миг ты понимаешь ее.
А еще лучше — пройти по комнатам, будто по незнакомым местам. Даже наша с дочкой живет иначе, когда нет никого. В ней гулко, как в лесу. У бабушки — ну точно в березняке, светло, и все глядит глазами: книги, старые шкатулки, чашки и вазочки от старых сервизов, — все их я помню с давних пор. А у Владислава Николаевича темно, не знаю даже отчего. Я не очень-то люблю, когда один ельник. А у него даже полян нет. Сплошняк. У корней — муравейники.
…Ася думала о муравьях: я сродни муравьям и пчелам, — могут сто раз разрушить ходы и выходы или медоносные соты, а я побегаю, пошевелю усиками, пожужжу крыльями — и опять за дело. Сразу видно, что разума нет. Инстинкт один, вот что!
Но это она так только печалилась, прикидывая аналогии человеческим разумом. А инстинкт был совсем другой: не иголочки там или жучьи крылышки в муравейник, — нет, устремления шли к запасному выходу. Часто нора имеет запасной выход, верно? Только не поленись прокопать.
В Асином платяном шкафу, отдельно сложенные, скопились странные вещи: рыжий, короткой стрижки парик, темные с продолговатыми стеклами очки в пол-лица, ярко-зеленый шейный платок, дававший вместе с париком другое представление о цвете.
Ася унесла все это в ванную комнату, к большому зеркалу, оделась.
Был другой человек. Другая женщина. Лицо лишилось своего. Ася подвела губы, сделала их шире. Другая. Ей причиталась иная походка, более уверенная и энергичная. Прошлась. Ей, такой вот — успевающей лишний раз глянуть в зеркало — миловидной, причесанной, полагалась другая жизнь. Другая судьба. Более независимая, самостоятельная.
…На кого это я похожа? Кто-то знакомый ходит так вот, резковато отнимает сигарету от губ (Ася проверила жест), судит прямо, хотя и не категорично… («Сознайтесь, Ася, вам здорово обрыдла ваша Татьяна?») Вот я и докопалась до вас, Анна Сергевна! Не зря ведь мы похожи. Чего ж не хватало мне — неужели уверенной походки? Резкости? О нет, нет, наверное — решимости в глазах! Парик, цвет, очки — это для простачков. («Я разминулась, Ася, со своей судьбой…»)