Ася не знала, где то, принадлежащее только ей, что Анна Сергеевна зовет судьбой. С самого отрочества ее разрывало на части. Хотелось одновременно и слушать с Алиной музыку, и быть душой того шумного полуребячьего общества, где чуть ли не с пятнадцати лет пили вино и любили друг друга (было такое в их дворе, пугало и манило, и кто знает, если бы не Алинино зоркое око!..). А потом — вернуться на лесную опушку. К себе. Хотелось в тихой-тихой читальне у Алины долго и неотрывно сидеть над книгой и — в этот же миг — бегать на коньках в освещенном и озвученном парке; и вернуться в заснеженный лес, увидеть следы на снегу, втянуть ветер.
Знаешь, Вадим, у меня вечно было ощущение: неймется. Разрывает на части. Такая здоровенная тяга, как в трубу. Все хочу, все!
И вот теперь, возле зеркала, вдруг произошло что-то, что невнятным шепотом ответило на ее невысказанный запрос, может — поиск. Тут не было в с е г о решения, но какая-то часть его.
— Здравствуй, Жанна! — раскланялась перед зеркалом Ася. И задорный, коротко подстриженный парнишка улыбнулся ей.
— Как будем жить?
— Хорошо и отлично.
— А держать себя?
— Победно!
Улыбка, правда, была Асина. Ну так ведь от себя не уйдешь.
Вот в таком виде, в таком облике — внешнем и внутреннем — только и следует браться за дела!
Человек, и зверь, и пташка —
Все берутся за дела.
С ношей тащится букашка,
За медком летит пчела! —
это Алина когда-то пела! Вот и я за медком!)
Соседка с нижнего этажа не поклонилась ей — не узнала. Из-за угла вышел муж. Увидела — отшатнулась. (Извечный страх перед хлыстом!) Он шел понуро. Рассеянно глянул. Губы ее чуть дрогнули, но сдержалась. Зачем же ей разоблачение? Иди, иди, дорого́й. Разве ты пустил бы меня даже туда, куда я собралась?!
Ей самой непонятно, почему, удрав из дому (именно у д р а в), она не может кинуться туда, где она всеми помыслами — ежечасно, постоянно? А ведь не может. Что-то мешает. Почему-то легкое решение невозможно — надо бросить в эту пропасть еще и еще, самой застыть на краю в готовности сорваться, даже, вероятно, и сорваться, и, только если удастся, в последнюю секунду зацепиться за выступ! И тогда уже — другое дыхание!
Ведь это лишь в детстве не понять, почему тургеневский Герасим сперва утопил Муму, а потом только ушел от своей гонительницы. Есть что-то такое в русском характере: нужно сверхотчаяние, чтобы явилась решимость пожалеть себя, да и то — лишь отдав последнее.
Девочку-секретаршу звали Васёна (такое дали имя для изыску), и у нее было отличное настроение, тем более что солнышко!
И сразу она узнала Асю:
— Ой, как вас все это меняет!
— А я думала — ни за что не узнаете!
Они обе рассмеялись этой невинной авантюре. И тотчас установились милые и легкие отношения, которые позволили Асе сказать:
— А я немного придумала.
Девочке же — ответить:
— И я тоже.
После чего Асин план (не сообщать возраста Тани, сделать вид, что она молодая, — из тех самых молодых, которым надо помогать) не имел уже значения. Неважно было и ч т о надумала девочка. Главное — захотела пробежать, хвостиком махнуть.
Но прежде еще больше ей надо, ну прямо жизненно необходимо поглядеть на Асины очки.
— Ой, какие прекрасные! Хамелеоны?
— М? — не поняла Ася.
— Ой, да вы даже не знаете?! Они ведь меняют цвет — на свету темнее, в темноте — светлее: стекла такие!
— А, да, да, муж говорил.
— Это он привез вам? Откуда?
— Из Франции.
— Вот счастливая!
— Ой, господи, да возьмите вы их себе, сделайте одолжение!
— Нет, ни за что! Это слишком дорогой подарок!
— Но мне они не нужны. Я впервые надела их. И то из-за парика.
— А парик тоже привез?
— Нет, это я здесь купила. — И уловив жгучий интерес: — Хотите померить?
Девочка Васёна смутилась, но отказаться не было сил. Состроила какую-то милую, полудетскую гримаску, сморщив нос и сощурив глаза, и схватила снятый Асей парик нежными накрашенными пальчиками. Парик ей не шел.
— Я сразу стала похожа на учительницу. У нас была такая! — И рассмеялась. — Дети! То есть, молодые люди, вам предстоит в этом году серьезная работа!
«Господи, — думала Ася. — Да она только что со школьной скамьи».
— Вот как странно, — лепетала девочка. — Мне не годится, а вам хорошо… То есть, простите… Я хотела сказать… Что тут странного?
— Да мне тоже не так уж хорошо. Просто прибавляет уверенности, будто делаешься другим человеком.
— Да, да!
Они обе смеялись заговорщицки, а Васёна достала из стола бумагу, ручку, придвинула к Асе и еще сквозь смех ткнула пальчиком:
— Вот пишите здесь фамилию вашей художницы, а тут «Заявление», я вам сейчас продиктую. — И диктовала. — А подпись — ее. Ничего, ничего, подделайте.
Ася легко размахнулась, получилась очень натуральная, хотя, вероятно, и не Танина подпись.
— Ну и прекрасно. Вы можете подождать?
Васёна сбегала за чьим-то разрешением (бумага сразу обрела серьезный вид), потом долго созванивалась, крутилась вовсю.
— Очень талантливая молодая художница! — кричала она в трубку. (Приняла все же и Асин план!) — Да, Иван Семеныч поддерживает. Да! Уже подписал. Мы ее посылаем на семинар. Что? Ну, вероятно, и на выставку. Это я еще пока не знаю. Хорошо. Спасибо.
Девочка Васёна сплела относительно нового дарования сети, в которые уловила всех, кого нужно. Уже о справке речь не шла, это само собой. Теперь она пыталась сразу получить мастерскую. И только добившись кое-каких гарантий, успокоилась. И тогда спросила:
— А посмотреть можно будет? Картины-то?
Ася немного боялась вздорной Татьяны Всеволодовны, но дело есть дело.
— Конечно, Васёна, даже непременно. Надо же вам знать, о ком вы…
Уходя, Ася оставила на столе очки. Взволнованная девочка догнала ее у входа:
— Вы забыли!
— Знаете что, носите пока, а я потом зайду, возьму их, идет?
Обе они понимали, что это чисто номинальные «пока» и «потом», но девочке так хотелось менять цвет стекол у себя на носу в зависимости от освещения!
Когда несет на легкой волне — не зевай: знай плыви, не оглядывайся! И Ася поплыла в полуподвальный, то и дело ощупывая в кармане (чтоб осязать победу!) свое заявление с Таниной поддельной подписью и с ходатайством о мастерской.
Она забыла стянуть парик, поймала удивленный взгляд ФЕИ, далее тихую реплику его: «Ну ты и даешь, дочка!» — из чего сделала вывод, что он — не просто воплощение законности и справедливости, но и, вероятно, отец здоровенного парня, который так вот говорит: «Ну ты и даешь, папаша!»
Ася постеснялась на глазах ФЕИ изменить вид, только покраснела и подала бумагу, впитавшую тепло ее руки.
— А?! — удивился ФЕЯ…
— Ну, ну! — полуодобрил ФЕЯ…
— Задала ты мне урок! — засомневался он. И принял решение: — Лады! — так и сказал на каком-то странном наречии. И протянул Асе руку. В этот раз рука не показалась такой мясистой и толстопалой.
— Спасибо, Федор Евдокимыч. Побегу.
И с уверенной легкостью, которую уже мимо ее сознания придал маскарад, подбежала вдруг и чмокнула старика в плохо бритую щеку.
Волна еще несла ее (в данном случае по полуподвальному коридору), но уже не так весело. Пловец ведь тоже устает. И он устал. И оглянулся (далеко до берега!). И вспомнил, что внизу — глубина. («Ведь я тебя просил дождаться! Такого пустяка не можешь… Как на тебя надеяться?!»)
Ася остановилась в конце коридора, подышала сырым теплом. Как теперь быть-то? С чем прийти домой? Рассказать? Не поверит он. Нет, не поверит. Растерянность перешла в гнев на клетку. И вдруг — обида, да такая, что кусать прутья, скрестись лапами. И впервые, почти спокойное: «Убегу я, вот что. Убегу».
Ася поднялась по ступеням, вышла на свет, еще ничего не зная о ближайшем будущем. И вдруг резко оглянулась, как на оклик.
— Ася, где ты? Ася, чудо мое, что с тобой? Как удивительно, что ты, такая, казалось бы, слабая, можешь без меня (в твоей искренности я не сомневаюсь, я не об этом!), а я вот, закаленный и все же старший, не могу. Хожу твоими улицами и закоулками, сочиняю обиженное — о том, как будет тебе без меня, как затоскуешь,
Как тебя потянет, потянет
Бродить моими путями
По улицам, как по уликам
Поступков моих многоликих,
Чтобы выйти на светлую площадь,
Где не будет ни площе, ни проще.
А «улики» и «многоликие» — это, к сожалению, не просто для рифмы. Я разный человек, во мне сидит и мой братец, не думай. И, вероятно, Варвара Федоровна — тоже. Ах, ты ведь не знаешь, кто это. А это моя мама. Мне казалось, что мы с ней антиподы. А недавно понял — нет, не такие уж мы разные. Вот хотя бы это самолюбивое желание всем (надо — не надо!) понравиться! Я не оплачиваю своих векселей, вот что. Ты не знаешь, распрекрасный мой пропадальщик, сколько было у меня любовных историй (это не всегда связь, не думай, бога ради!) и как я дорожу каждым чувством, устремленным ко мне, и как стараюсь (да, да, стараюсь) оставить его за собой на подольше. Зачем? А просто погреться у чужого огня, за чужой счет. Я так сердился на маму за неоплаченные счета. Я даже полагал, что она и отца-то не любила, а только вот — что удобно с ним. И за себя сердился (опять-таки думал: удобно). А сам? Иначе, но — то же. Вот зачем, к слову, я суетился вокруг Анны Сергеевны? Вы с ней очень схожи, это так. Но не подменяю ведь я тебя ею? У меня этого и в мыслях не было. Да, по сути, она совсем другая. Хотя иной раз скажет что-нибудь, глянет боковым каким-то твоим взглядом. Ты сама-то видишь это?
И все-таки меня вело желание задержать на себе ее полный доверия, ищущий прибежища взгляд. Хорошо, что тут ты останешься в неведении. Мне было бы весьма неловко, честно говоря.