Как прекрасно, что завтра в лесу!
Поедет одна, поездом, мимо знакомых оврагов, делянок с капустными и свекольными грядками, мимо лесов и болот. Уже слышится запах молодой травы, и крохотная серая птичка мухоловка, ненадежно спрятавшая свое гнездо в разломе сухого дерева, грозно глядит черными бусинками глаз, готовая броситься на врага… А если забрести подальше, туда, где заросший травой овраг…
Дома была одна Алина. Она услышала звук отпираемой двери, вышла — строгая:
— В чем дело, Ася?
— А что?
— И тебе не стыдно?
Ася оглянулась, боясь, что услышит Сашка.
— Нет ее. Он увез.
— Куда?
— Не знаю. Впервые постучал ко мне, вошел, плюхнулся на диван. Белый весь.
— Пьяный?
— Не в том дело. Да. Пьяный. А тебе что? Разве дозволено поступать как вздумается? Безо всякой ответственности?
— А что я сделала?
— Не знаю. И знать не хочу. Ты со мной не откровенна, и я не вникаю.
— Так что же ты судишь?
— А вот то! Честно скажу — я надеялась… Ждала, думала — заговоришь. Я не люблю твоего мужа. Но ведь ты ему жизнь исковеркала!
— Я?
— Да, ты! Чего ты удивляешься?
— Я жалела его.
— Жалела? А что от с в о е г о дала? Ты, богатая?!
— А он?
— Да ему и поделиться особенно нечем. Но он хоть любил тебя.
— А я что же? По расчету, что ли?
— Конечно. Ты по расчету. Только не материальному. Я не поняла тебя тогда.
— Чего не поняла?
— Я думала, ты опоры ищешь, его силы.
— Силы? Е г о силы? Смешно!
— Есть. У него есть. Просто тебе не понадобилось. Ты другого хотела.
— Чего же я такого плохого хотела, Алина?
— Прожить не вместе, а около, чтоб тебя не трогали, вот чего. Зачем тебе свобода, скажи? Ведь ты думала — он не заметит, что ты от него свободна!
— Алина, дело не в этом. — Ася вдруг почувствовала себя усталой. — Ты объясни, что произошло?
— Он сказал, что не может жить среди людей, которые его не принимают. И ушел. И увел Сашку.
— Она, стало быть…
— Не знаю, не уверена. Веселая побежала. Может, ему достало ума не сказать. Хотя он был пьян, так что не поручусь.
Господи, что будет с девочкой? Как пережить ей? Как разорвать тайную, почти звериную связанность с матерью?
Ася кинулась было звонить. Но куда?
Метнулась к двери. Зачем?
И пустая, безрадостная тишина вошла в нее.
Она поужинала в одиночку (Алина, прогремев свое обвинение, удалилась), потом разобрала постель и легла — все в той же пустой и тяжелой тишине.
Что это такое наговорила Алина? Разве она, Ася, искала чего-нибудь, выходя замуж? И разве не была влюблена? Не плакала от его невнимания, не радовалась его памяти о себе, его теплу?.. Однажды он пришел и крикнул весело: «Асёныш, едем на теплоходе!» И они побежали, бросив Сашку Алине. Оказалось, что он все организовал заранее, уже были билеты и каюта, и улыбки при обслуге, и милый капитан, который, как и ФЕЯ, говорил ей «дочка»… Такая легкая, ветреная, счастливая была прогулка!
А как они втроем (Сашке уже лет девять было!) бегали на лыжах — приехали на какую-то станцию по его выбору, стали на лыжи, пёрли через лес по незнакомой лыжне, Сашка начала постанывать, устала, в лесу стемнело — ранние такие, холодные сумерки, и вдруг дальний огонек!
— Ну, девочки, там вроде баба-яга живет, — сказал тогда Слава.
— А может, три медведя? — полуиграя, переспросила Сашка, и глаза ее почернели.
— Может быть. Или это вообще заколдованный замок.
И они ступили в этот замок. Он был теплым, вкусным (их кормили ужином), здесь знали Сашкиного отца, Асиного мужа и принимали отлично. А он подыгрывал своим «девочкам», «сестренкам».
— Видите того человека в черном? Это главный волшебник. Он сейчас подойдет и скажет: «Эээ… родненькие мои, эээ… в кино пошлите-ка!» Только ты, Сашенция, не засмейся.
И человек подошел, и сказал точно так, и Сашка выскочила из-за стола, вся красная.
А человек был просто сотрудником Славы, с какими-то, правда, речевыми особенностями. А заколдованный замок — зимней дачей, куда ездили отдыхать всей редакцией.
Когда это все ушло? (Не дача, разумеется, а молодая легкость, согласие, их веселый тройственный союз.) Не в тот ли год, когда ему посветила новая и высокая должность? Посветила и погасла. Нет, он всегда хотел и должностей, и почестей, и Асе надо было понимать это (он ведь сразу не скрывал) и сочувствовать, потакать, помогать. Или, напротив, развенчать его рвение и предложить что-то другое взамен, но дорогое, с в о е. Своего же она не хотела отдать. Почему? Почему человеку, с которым столько лет, — не хотела, а случайному встречному…
Ох, что я! Прости меня, прости, Вадим. Тут нет ничего случайного. Все, все — как до́лжно. И кто объяснит, почему с одним человеком нам легко говорить, думать, каждая мысль, каждое слово, будто точно направленная стрела, летит в цель. Почему получает ответ самое, казалось бы, личное, тайное, скрытое? Схожесть? Или подходящесть? Случайного тут нет, правда?
И еще Ася подумала, что при всем гневе Алина не упомянула о своем давнем прогнозе. Ей, разумеется, больно, что он сбылся. Но считает ли она по-прежнему Асю юродивой и думает ли, что вот ее стянули с паперти и копеечку отобрали?
А что ж? Не все сложилось так. Но разве один Коршунов тому виной? И могло ли быть иначе? Помнишь цыганку, Алина? Вспомни, вспомни! Немолодая и нестарая, в длинных пестрых юбках, она, просунув узкую руку между слегами, отперла калитку и легко пробежала по участку, поднялась на крыльцо. Ты вышла ей навстречу, не слишком любезно сунула кусок хлеба (тогда это была ценность), отказалась от ее гаданья.
— Давай погадаю, тебя перемена ждет, — быстро и резко говорила цыганка.
— Нет, нет. Иди себе.
Но та не уходила, и ты засмеялась, Алина, и еще вынесла какую-то одежду — «для ребеночка»…
— У тебя тоже дочка, — сказала цыганка. — Была дочка. И сейчас девчонка есть. Твоя кровь.
— Верно, верно. Ну, иди!
Когда цыганка ушла, ты заметила, что с терраски пропало мыло, которое ты положила просушить. Мыло тогда давали по карточкам. Ты сердилась на гостью и в другой раз не подпустила к дому. Я вышла глянуть. Я знала, где они живут, не раз видела, возвращаясь из леса, их костры, но так близко — впервые. И цыганка вдруг улыбнулась мне:
— Пойдем с нами, девка. Будешь наша, будешь ромалэ.
— Не цепляйся, уходи, — почти закричала ты.
— Уйду! — Цыганка в повороте тряхнула юбками. — Уйду, только ты меня вспомнишь: девка твой — порченый. В твой девка дух леса вселился.
— Молчи, молчи! Я тоже умею так гадать!
— А ну, погадай, — осклабилась и протянула тебе руку цыганка.
Ты, Алина, была сердита, и я досадовала на тебя.
— В тебя вселился дух стирки, — сказала ты. — А хлопоты твои фальшивые: нет у меня мыла, больше нет!
— У, глупый! — зло махнула рукой цыганка. — Глупый! — И за калиткой уже крикнула: — А девка приводи, мы — люди, а то все равно лес возьмет!
Я забыла про это, а сегодня вспомнила. Так ясно вспомнила!
Анна Сергеевна с утра была в тревоге. Воскресенье, день такой солнечный, а покоя нет, будто ждешь недоброго. Поехала за покоем в деревню. И тут не нашла. Синереченская подруга Алена лежала на разобранной постели. Дом был по-разоренному пуст: наспех сброшенная мужская рубашка на спинке стула, на столе немытая посуда, надкусанный ломоть хлеба — следы поспешности.
Алена привстала на кровати, и сразу поднял стриженую головенку паренек лет трех, — он тихо лежал поверх одеяла, прижавшись к Алениному боку; Анна Сергеевна и не заметила его.
— Что с тобой, Аленушка? Что у вас тут?
— Ой, Анюта! Ну и дела, не приведи господь! У сестры моей Варвары — ну, Варьку-то нашу помнишь? — еще когда ты здесь жила, в озеро по весне провалилась, едва вытащили! Так у Варвары дочка есть — Антонина, племянница моя. И вышла эта Тонька за дурака тут одного, синереченского, Олегом зовут. А Варвара в Козырихе живет. Вышла Антонина замуж, сыночка родила. А муж-то этот — пьяница, такой бешеный, драчливый, сколько раз девку замертво отнимали. Так вот в больницу его свезли на операцию. А Тонька еще до того к матери подалась, дак и не знала. Сильно болел. Чуть не помер. А вернулся, отлежался сколько-то, и — к Тоньке, да со скандалом. Пьяный напился, вовсе не в себе. Посуду переколотил, окна… Юрочка, сынок ихний, — она кивнула на малыша, — испугался, Тонька в погреб спряталась, всю ночь просидела. Ладно. Ушел обратно сюда, в Синереченскую. Ну, думали, отозлился, одумается. Так нет! Сегодня опять, слышим, скандалит, тут уже, у матери. Они на том конце живут, а слышно. Убью, кричит, убью Тоньку! Ну, Аркашка мой за Юрочкой в Козыриху побежал. Привел. — И всплакнула. — За что только ребенок безвинно страдает?.. — погладила мальчика по голове: — Иди играй, вон киса пришла.
Малыш нескладно сполз с кровати, зашагал к кошке, схватил поперек живота.
— А где ребята твои? Аркадий где?
— Ловить Олега этого пошли. Ох, родственничка бог послал! Ведь он что хошь сделает, когда пьяный. — И попросила: — Анют, поставь молочка на плитку, вон она, у окошка. Ведь вот лежу — ни доглядеть за ребенком, ни покормить, — третий день на ноги ступить не могу… И дочка в отъезде.
Анна Сергеевна нашла в шкафу эмалированную кружку, подняла из погреба кринку с молоком. (Холодок, запах подземелья, проросшего картофеля, — как все забылось, как все помнится!) Малыш потянулся к молоку. Он не просто жадно пил, он как-то по-детски высасывал. И потом отвалился, вздохнул и наконец улыбнулся. Был он милым человеком — крепеньким, флегматичным, с круглыми и влажными, какими-то отзывчивыми глазами.
Анна Сергеевна не могла оторваться от него — гладила, подсаживала к Алене на кровать, щекотала его широкую ладошку:
Сорока-сорока,
Где была? Далеко.
Кашку варила,
Гостей созывала…
Он улыбался смущенно, наклонял голову к плечу, в игру не вступал, но и не отказывался, — терпеливо ждал, что затевает чужая эта тетка.