Кукайа, представляют собой не механический набор данных, а органическое единство, обеспеченное тем географическим содержанием, которое вкладывал в эти термины ал-Идриси. Поэтому при анализе топонимов мы должны сопоставлять их не с современной картой, а с географическими и картографическими идеями, на основе которых ал-Идриси проводил систематизацию собранного им материала.
В рассказе ал-Идриси о «Русской реке» есть любопытное совпадение — шесть истоков этой реки и шесть же городов в их бассейне. На мой взгляд, это является результатом собственных умозаключений географа, переосмыслившего сообщения своих информаторов о шести городах, которые были связаны между собой единым речным путём. Информаторы ал-Идриси могли сообщить ему сведения лишь об отдельных участках реки; он же, выступая в роли картографа, был вынужден сводить их рассказы воедино. Все эти данные были не просто механически соединены, но подверглись редакторской обработке со стороны ал-Идриси. Она заключалась в том, чтобы объединить сведения различных источников о стоящих на реках северных городах с представлением о грандиозном водном пути, связывавшем между собой северные и южные районы Восточной Европы. В результате на карте географа появилось изображение огромной реки, протянувшейся с севера на юг до Чёрного моря. Картографическое изображение «Русской реки» целиком является плодом работы ал-Идриси, который сумел органично согласовать современные ему маршрутные данные с системой географических представлений, унаследованной от исламской традиции.
Поэтому вместо привычной локализации, опирающейся на принцип «одно наименование — один объект», представляется более целесообразным дать развёрнутое определение топонимам и рассматривать их как воплощение представлений об отдалённых северных территориях, труднодоступных для человека (гора Кукайа), или о совокупности речных путей, посредством которых можно было пересечь Восточно-Европейскую равнину в меридиональном направлении («Русская река»).
Появление подобных топонимов связано прежде всего с неизбежной особенностью субъективного пространственного восприятия — с тем, что в сознании отдельных людей крупные природные объекты, к каковым относятся моря, реки, озёра, не имеют чётких границ и не осознаются в качестве целостных гидрографических систем. Средневековый географ в той мере, в какой он опирался на сообщения информаторов о крупных гидрографических объектах, оперировал отрывочными данными, которые он сам должен был систематизировать тем или иным способом.
Однако причины формирования рассматриваемых топонимов могли быть обусловлены не только нехваткой конкретных сведений о Восточной Европе, но и отсутствием в них потребности у той аудитории, для которой предназначалось создаваемое сочинение. По-видимому, для потребителей такой топонимии, в первую очередь, была важна определённая географическая идея — воплощением которой и служил топоним, — а не её детализация.
Глава 5. Значение арабографичных письменных памятников для этимологизациии названия «Матери городов русских» (по поводу гипотезы С. Г. Кляшторного)(В. В. Тишин)
В одной из последних своих работ петербургский тюрколог С. Г. Кляшторный выдвинул гипотезу об этимологизации названия Киев как qïj oba/ova «пограничный городок, крайний городок», восходящее соответственно к тюрк. qïj «край, берег, предел, граница» и oba/ova со значениями «войлочная юрта», «семья кочевника», «место жительства рода, племени; место оседания рода, племени», «селение, городок»[207].
Археологические свидетельства действительно позволяют относить возникновение города на месте Киева к хазарскому периоду. В догородской период здесь было поселение волынцевской культуры VIII–IX вв., синтезировавшей оседлые и степные элементы, характерные для салтовской культуры и традиционно связываемые с булгарами[208]. Последние сидели здесь прочно и долго: древнейшие городские слои и наиболее ранние погребения в Киеве относятся к первой половине X в., и, хотя они связываются преимущественно со скандинавами, здесь встречаются также погребения (трупосожжения) салтово-маяцкого облика[209]. В то же время существование на правобережье Днепра, в лесостепной зоне погребений перещепинского типа, соотносимых А. В. Комаром с хазарами, позволяют сделать предположение о проникновении последних на левый берег Днепра уже в последней четверти VII в., а на правый берег — в начале VIII в.[210] Таким образом, все основания говорить о тюркоязычных элементах в регионе имеются. Так, если рассматривать Киев как форпост на северо-западных рубежах Хазарского каганата, есть возможность предполагать, что в VIII–IX вв., до захвата Киева скандинавами, административные функции здесь выполняла булгарская аристократия.
Тем не менее лингвистическая сторона гипотезы С. Г. Кляшторного требует некоторых поправок.
Слово, которое С. Г. Кляшторный считал основой первой части этимологизированного им названия, қый ’берег, край’ зафиксирован в чагатайском и староосманском языках, в то время как башкирский и алтайский языки демонстрируют более узкие, вторичные значения[211]. В памятниках древнетюркской рунической письменности первой трети VIII в. — как известно, наиболее ранних текстовых документах на языках тюркской группы — встречается форма глагольной основы qïd- ’ограничивать’[212], при др. — уйг. qïdïy ’граница’[213]; при этом только для среднетюркского периода (караханидско-уйгурский язык) характерна форма qïj- ’срезать, резать’[214], судя по всему, лишь омонимичная, но не родственная предыдущей, однако при этом в древнетюркских памятниках существует и третья омоформа qïd- ’губить, уничтожать, убивать’[215]. Словарный фонд, относящийся ко всем трём омонимичным основам, демонстрирует лишь случаи перехода в отдельных языках d>δ>j, который относится к более позднему периоду, нежели VIII–IX вв. Ср., однако, др. — тюрк, qaja ’скала’, предполагающее исходное *qaδa<*qada[216].
Среди известных из разных источников форм названия города Киев следует коснуться наиболее ранних (X в.), какой, кроме ср. — евр. qiyåb (ркп. qyywb), являются также виз. (ср. — греч.) Κίαβος, Κίοβα, Κίοάβα, ар. kuyābā, kūyāba, перс. kuyāba, kuyāfā, но и поздних (XII в.) др. — рус. Кыевъ и лат. Cuiewa[217]. В своей гипотезе С. Г. Кляшторный исходил из среднееврейской и славянской форм, но не мог уверенно объяснить появление губного гласного в передаче арабо- и персоязычных авторов, лишь в развитие мысли В. В. Бартольда высказав мнение о том, что арабские и среднегреческие формы восходят к одному архетипу.
Говоря о славянской форме, С. Г. Кляшторный, ссылаясь на К. Г. Менгеса, отмечал, что в случае со славянским — i- (письм. -ы-) здесь для IX–XI вв. вероятнее предполагать передачу иноязычного — u-, либо, как также указывал К. Г. Менгес, дифтонг — öj-/-üj-[218]. Но написание в среднееврейской форме инициального коф подтверждает возможность наличия увулярного согласного в исходном варианте[219], что косвенно подтверждается и славянской формой[220] и отчасти свидетельствует в пользу вторичности происхождения среднегреческих и арабских форм, предполагавших бы передачу тюркского инициального увулярного смычного через спирант: — q-> — χ-[221]. Однако вызывает вопросы именно распространение формы с узким губным гласным. В своё время, кроме того, О. Прицак также указал на вторичный характер — i- (письм. -ы-), явившегося результатом славянизации[222]. Это допустимо, учитывая наличие славянских имён среди членов иудейской общины Киева, упомянутых в т. н. киевском письме, если интерпретация адресанта верна[223].
Тем не менее есть два тюркских слова, фонология которых позволяет рассматривать их в качестве возможных элементов искомого названия. Во-первых, это др. — тюрк, quj ’дом’ (< кит. 閨 guī ’помещение, где живёт женская часть семьи, женская половина дома; покои’)[224]. Уже Т. Байкара высказывал мнение, что kuy означает оседлые ставки[225]. Однако исторически трудно обосновать наличие китайского заимствования в Восточной Европе в X в. Во-вторых, может быть предложена к рассмотрению qo: j / qu: j др-тюрк. ’уединённое место’, ’пещера’, карах. — уйг. ’нижняя часть долины’[226], семантически восходящее к qoj / qojn / qojïn / qojun / qon ’пазуха’, ’грудь, лоно’[227], по примеру омонима со значением ’овца’[228], отражённого в памятниках древнетюркской рунической письменности с назальным — ñ-: qoñ[229]