, рассматривая его как древнейшую известную форму арабского жертвоприношения, и говорит о непосредственном свидетельстве Нила относительно обычаев арабов Синайской пустыни. С тех пор все последователи теории жертвоприношения Робертсона Смита — С. Райнах, А. Вендель, А. С. Кук, С. Х. Хук — не уставали ссылаться на рассказ Нила. Но ещё любопытнее то, что даже те учёные, которые не принимали теорию Робертсона Смита, не могли — или не смели — обсуждать общую проблему жертвоприношения, не пересказав должным образом историю Нила. Вообще никто, казалось, не сомневался в достоверности свидетельства Нила, даже несмотря на то, что многие учёные не согласны с интерпретацией Робертсона Смита. Таким образом, к началу нашего века Нилов верблюд стал так раздражающе часто упоминаться в работах историков религий, учёных, занимающихся Ветхим Заветом, социологов и этнологов, что Г. Фукар, в своей книге «История религий и сравнительный метод»[22] заявил: Кажется, ни один автор не имеет больше права заниматься историей религий, не отозвавшись с уважением об этом анекдоте. Ибо это не что иное, как просто анекдот…, подробность, рассказанная «кстати», а на единичном факте, да ещё столь незначительном, нельзя строить теорию религии, имеющую общечеловеческое значение. С большим интеллектуальным мужеством Фукар формулирует свою методологическую позицию: Что касается Нилова верблюда, я совершенно убеждён, что он не заслуживает чести нести на своей спине обоснование целого раздела в истории религий.
Фукар был прав. Тщательный текстологический и исторический анализ показал, что Нил не был автором «Сказания об избиении монахов на горе Синайской», что на самом деле это сочинение было написано под псевдонимом, вероятно, в IV или V веке и, что ещё важнее — текст изобилует литературными клише, заимствованными из эллинистических романов; например, описание убийства и пожирания верблюда: отсечение кусков трепещущей плоти и пожирание всего животного, мяса и костей — не имеет этнологической ценности, а только свидетельствует о знакомстве автора с высокопарно-патетическим стилем этого жанра. Тем не менее, хотя эти факты стали известны уже вскоре после Первой мировой войны, в особенности благодаря скрупулёзному анализу Карла Хейсси, Нилов верблюд всё ещё фигурирует в современных научных работах. И не удивительно, поскольку это краткое и красочное описание предполагаемой первоначальной формы жертвоприношения и начальной стадии религиозного общения было приспособлено для удовлетворения всех вкусов и склонностей.
Далее известный западный историк, культуролог и религиовед объясняет, почему оно было лестно для западных интеллигентов, учёных-христиан, агностиков и даже атеистов.
Однако со времени этой филиппики Элиаде и работ, на которые он опирается (прежде всего, Хейсси и Хеннингера[23]), утекло много воды. Заметим, что критического издания самого текста к тому времени ещё не было. Сам Элиаде следует описанию этого ритуала по книге Робертсона Смита, которого и критикует. Но, как мы видим, описание это не точно, если сравнивать его с текстом источника. Незыблемость мнения Хейсси об ошибочной атрибуции Повести Нилу сильно поколеблена работой Ф. Конки, провёдшего тщательное сличение стиля посланий преп. Нила Анкирского и Повести и пришедшего к выводу, что автором Повести является именно преподобный Нил[24]. Уже упоминалось о том, что сторонником исторической достоверности сведений, сообщаемых в Повести, выступил И. Шахид. Наконец, и сам Элиаде не решился открыто отрицать факт того, что данный ритуал мог существовать у арабов-кочевников Синайского полуострова в доисламское время.
Подводя итог всему сказанному, нам хочется ещё раз подчеркнуть мысль о важности и нужности привлечения неарабских источников для изучения, по крайней мере, доисламского прошлого арабских племён. И думается, что Повесть об убиении монахов на Синайской горе, несмотря на то, что является текстом известным и изучаемым, может скрывать в себе ещё немало интересного по этому вопросу.
Глава 2. Бану Ийад в доисламскую эпоху(Д. Е. Мишин)
История Бану Ийад (ийадитов), очень слабо освещённая в историографии, восстанавливается по ряду источников. Сохранились стихи ийадитских поэтов VI-начала VII в., прежде всего — Лакита и Абу Ду’ада. Нельзя утверждать, что они дошли до нас такими, какими были сочинены. Они были записаны относительно поздно, а до этого сохранялись посредством устной передачи. Естественно, одни строфы забывались, другие прибавлялись «задним числом». Однако в целом эти стихи — хотя бы на основании принятой презумпции доверия к источникам — могут быть использованы в исследовании.
То же самое можно сказать и об арабских сказаниях. Далеко не все из них сохранились; это лучше всего видно по тому, что при всем богатстве истории Бану Ийад ни один из её эпизодов не вошёл в знаменитый цикл «памятных дней арабов» (аййам ал-’араб, أيّام العرب — Прим. сост.). Кроме того, авторы исламского времени, по переложениям которых мы знаем арабские сказания, почти никогда не пытались создать полную историю ийадитов. Исключение составляет разве что известный знаток древностей Хишам ал-Калби (ок. 737–819 или 821), к утерянному трактату которого «Разделение сынов Маадда» восходят, вероятно, известия об ийадитах у ал-Балазури (ум. ок. 892), Абу-л-Фараджа ал-Исфахани (897–967) и ал-Бакри (ум. 1094). В остальных случаях мы имеем лишь отдельные упоминания.
Из неарабских источников ийадиты упоминаются, причём вкратце, только в одном — южноаравийской надписи ’Abadān 1, относящейся к месяцу ḏu-Mḏr’n 470 года химьяритской эры, т. е. к июлю 360 г.[25]
Тем не менее источники позволяют воссоздать историю ийадитов. Их родословная в Средние века была объектом полемики. Хишам ал-Калби и следовавшие за ним авторы полагали, что они — потомки Ийада, одного из сыновей Низара, сына Маадда. Отец Маадда Аднан считался родоначальником северных арабов-аднанитов. Напротив, знатоки родословных из йеменских арабов утверждали, что Бану Ийад принадлежат к южным арабам-кахтанитам[26]. Весомым доводом в пользу аднанитского происхождения Бану Ийад является, очевидно, приводимый ниже стих Абу Ду’ада, в котором они называются потомками Низара. Если этот стих был донесён до нас без изменений — а едва ли передатчики могли исказить столь важное место, — сами ийадиты в VI в. относили себя к аднанитам.
Первоначальным местом расселения аднанитов в источниках называется западная окраина Аравийского полуострова — Тихама. По сведениям ал-Калби (в передаче ал-Бакри), племенные объединения потомков Маадда (мааддитов) разделили Тихаму, причём ийадитам и Бану Анмар (анмаритам) достались земли от пределов области Бану Мудар (мударитов)[27] до Наджрана. Несколько ранее в том же источнике мы читаем, что область мударитов составляли пространство от Мекки до гор ас-Сарат, примыкавшие к ним земли ал-Гаура и некоторые сопредельные местности[28]. Эти указания трудно назвать точными, но можно заключить, что ийадитам досталась южная часть Тихамы, близкая к Йемену. В другом источнике сообщается, что Бану Ийад расселились на окраинах (земель мааддитов. — Д. М.). Ал-Бакри пишет, что некоторые из ийадитов — род ан-Нах Ибн Амр, ответвление племени Бану Ду’майй — пошли ещё дальше, достигли Йемена, поселились рядом с кахтанитским племенем Мазхидж и вошли в его состав. Сообразно с этим потомки ан-Наха взяли себе другую родословную[29]. Об этом переселении знает также Ибн Абди-л-Барр (ум. 1071/71), по словам которого ийадиты (вместе с анмаритами) ушли в Йемен и стали причислять себя к его жителям[30]. Видимо, именно эти ийадиты фигурируют в надписи ’Abadān 1. В ней вельможи, бывшие инициаторами её создания, повествуют о том, как в разные годы воевали на стороне правителей объединённой державы Химьяра и Сабы. В одном из походов они взяли в плен человека по имени Са’лаба Ибн Салул, предводителя (ар. саййид, سيّد — Прим. сост.) Бану Ийад (Ṯ’lbt bn Ṣllm syd ’yḏm), победили и перебили его братьев. К сожалению, текст надписи прочитан не полностью; в частности, неясно, где происходили эти события. Однако наиболее вероятным представляется отождествление с теми ийадитами, которые жили ближе всего к Йемену. Точно так же трудно сказать, когда произошло столкновение с Са’лабой. Надпись относится к 360 г., но в ней описаны свершения разных лет, походы и строительство, вследствие чего можно отступать на годы и десятилетия назад.
Ал-Бакри далее повествует, что оставшиеся ийадиты какое-то время жили в области Таифа и обладали высоким положением в Тихаме[31]. Затем со ссылкой на Абу-л-Мунзира, т. е. на ал-Калби, сообщается, что они стали зажиточны и многочисленны. Случалось, что за одну ночь у них появлялось на свет десять детей, тогда как у других мааддитов — Бану Раби’а (рабиитов) и мударитов за месяц рождался один ребёнок. Среди ийадитов выделились два мощных племени, которые называли «двумя облаками» (гамаматан) Бану Ийад. Ал-Бакри не называет их, однако этот пробел можно восполнить по трактату ал-Калби о родословных арабов. В нём сообщается, что два облака Бану Ийад — Бурд и Айлан; первый из них фигурирует как внук Ду’маййа, родоначальника упомянутого выше племени[32]. В источниках такие имена могут относиться и к людям, и к племенам, родоначальниками которых они были. В арабском обществе того времени облако означало источник воды, т. е. корма, скота и, следовательно, изобилия. Вероятно, речь идёт о самых богатых и сильных племенах ийадитов.