Сопротивление, перепланировка и культурная идентичность
Одновременно на освободившихся участках появлялись международные коммерческие организации. Группы местного сопротивления наподобие совета мечети прилегающего к центру города района Айн-эль-Мрейссе, где Савалха проводила много времени, боролись за то, чтобы остановить строительство заведения сети Hard Rock Cafe в нескольких метрах от старой османской мечети. Несмотря на все усилия, в 1997 году оно было открыто, и громкая западная музыка стала заглушать призывы мусульман к молитве (Sawalha 2010). Жители Айн-эль-Мрейссе ощущали отчуждение от этих вторжений глобализации и, подобно проживавшим рядом с Национальным парком Независимости афроамериканцам в предыдущем примере, утверждали, что «эти иностранные заведения построены не для нас [местных жителей], они предназначены для богатых и туристов» (Sawalha 2010: 74). Очень немногие из местных когда-либо заходили в Hard Rock Cafe, а те, кто все же на это решился, были оскорблены короткими юбками и грубостью официанток (Sawalha 2010).
Ассоциация по возрождению наследия Айн-эль-Мрейссе организовала еще одну акцию сопротивления процессам уничтожению пространственной и материальной истории района. В эту местную организацию во главе с пенсионером-пожарным средних лет по имени Наджем входили представители трех этнорелигиозных групп – друзов, суннитов и христиан, – которые объединились, чтобы зафиксировать свои воспоминания в местном музее. Наджем превратил свой дом в Музей Айн-эль-Мрейссе, сохранив разные «старые, подлинные и используемые местными жителями» вещи (Sawalha 2010: 78). Столь гибкий подход к определению наследия позволил заполнить три комнаты дома Наджема памятными артефактами. Сообщество видело в этом некий способ защитить прошлое, находящееся под угрозой, и гарантировать его существование в будущем.
В рассматриваемом исследовании Бейрута городское пространство выступает социально сконструированным при помощи множества способов, позволяющих вместить и представить конфликтующие политические, социальные, классовые и религиозные убеждения и практики. Во многих случаях эти социальные конструкции были весьма специфичны в части культурных представлений, встроенных в искусственную среду, а в процессе перестройки города они были нарушены и подвергались манипуляциям. Савалха делает акцент на том, что представления жителей о должном облике города часто вступали в конфликт с государственными, риелторскими и финансовыми целями Solidere, которые воплощали образ современного города, формируемого путем созидательного разрушения. Многие местные жители, женщины, религиозные и политические группы оспаривали этот модернистский образ, пытаясь защитить свое ощущение культурной идентичности, прежде закодированное в исторических зданиях и наполненных личными воспоминаниями общественных/частных пространствах.
В то же время Савалха попыталась не сводить пространственные конфликты к простому противопоставлению государства/Solidere и местных жителей. Напротив, она внимательно отнеслась к нюансам меняющейся иерархии власти в городе, признавая, что вину за разительные изменения в историческом ландшафте города несла не только Soldiere. Например, в Айн-эль-Мрейссе часть полномочий по принятию решений принадлежала политическим партиям, выросшим из различных сект и ополчений времен гражданской войны, восстановленным властным структурам, таким как муниципалитет Бейрута и вновь созданное министерство по делам перемещенных лиц, а также международным и внутренним финансовым инвесторам (Sawalha 2010). Таким образом, чтобы понять трансформацию Бейрута, необходимо проанализировать роль каждого из этих институтов в реконструкции города.
К сожалению, в отличие от рассмотренного выше сюжета в Филадельфии, в Бейруте бедные и средние слои горожан не добились успеха: их социальные конструкции городского пространства были стерты в процессе реновации. Сама компания Solidere, имевшая ключевое значение для хрупкой послевоенной ситуации в Бейруте в 1990‐х и начале 2000‐х годов, имела лишь частичный успех, омраченный убийством ее главного сторонника Рафика Харири в 2005 году и «сидячей забастовкой» противников правительства в 2006‐м. За этими событиями последовали война между Израилем и «Хезболлой», новые столкновения между ливанскими группировками в 2009 году и усиление нестабильности в Сирии после протестов в 2011 году. Однако к 2014 году, когда Solidere отмечала двадцатилетие, она радикально изменила структуру как пространства, так и политической власти в Ливане (Sharp and Panetta 2016). Тем не менее многие из современных городских проблем, с которыми сталкиваются кварталы Бейрута, – от отсутствия эффективного планирования и управления общественным пространством до непредсказуемой транспортной системы, состоящей из блокпостов, пробок и обветшалых дорог, – проистекают из приоритетов в пользу реконструкции престижных и элитных районов наподобие центра города с целью привлечения международного капитала при невнимании к базовой инфраструктуре жилья, школ и услуг в местных сообществах (Monroe 2016).
Выводы
Лица, принимающие решения на уровнях страны и города, градостроители и планировщики, участвовавшие в трансформации центров Филадельфии и Бейрута, намеревались создать всемирно известные города и туристические объекты, не уделяя особого внимания людям, которые на протяжении многих поколений жили в этих местах. Разумеется, неудивительно, что афроамериканские жители Филадельфии считали, что парк Независимости не имеет для них никакого смысла или значения, поскольку они с самого начала находились за рамками этого проекта. Диалогические отношения между социальным производством и социальным конструированием помогают объяснить, как политические и экономические намерения Службы национальных парков и руководства Филадельфии были вписаны в ландшафт и поняты при помощи его пространственного лексикона, а также указывают на то, как конкретные локации могут быть подвергнуты физическим изменениям, пространственной реконфигурации и повторной интерпретации с целью создания новых социальных и расовых смыслов.
Несмотря на то что пример Бейрута не относится к историям успехов местных сообществ, которые встретились лицом к лицу с господствующими государственными конструкциями «современного и глобального» города, этнографическое исследование Савалхи отражает различные тонкости и сложные взаимодействия в рамках социального конструирования пространства и места, играющего решающую роль в определении формы будущего городского ландшафта. Группы, которые она изучала, мобилизовали разнообразные городские дискурсы прошлого в попытке бороться с трансформацией городской среды, в частности с тем, что воспринималось как аморальные коммерческие начинания в пространстве их сообщества. Это исследование дает ценную этнографическую модель для других подобных работ. В следующей главе, посвященной воплощенному пространству, будут объединены элементы концепций социального конструирования и социального производства в применении к этнографическому изучению пространства и места с акцентом на том, каким образом тела создают пространство посредством движения, траекторий и намерений.
5. Воплощенное пространство
Введение
Концептуальная рамка воплощенного пространства (embodied space) интегрирует тело/пространство/культуру и связывает микроанализ отдельных тел и процесса создания места с макроанализом социальных, экономических и политических сил57. Понятие воплощенного пространства обращается как к эмпирическим и материальным аспектам тела в пространстве, так и к слиянию тела/пространства в качестве некой локации, которая может транслировать, преобразовывать и оспаривать существующие социальные структуры. В рамках этого подхода существует также представление о том, что воплощенные пространства обладают «траекториями», а также целями и намерениями, имеющими временную и пространственную специфику, которые при этом личностно, культурно и политически ориентированы. Добавление этого представления придает теоретическому осмыслению индивидуальных и коллективных тел и их движений более существенную агентность и больше способствует пониманию механизмов власти.
Телу в пространственном анализе зачастую не уделяется внимания из‐за трудностей в разрешении дуализма субъективного и объективного тела и различий между материальными и репрезентативными аспектами тела (Harris and Robb 2012), поэтому концепция воплощенного пространства объединяет эти разрозненные понятия. В ней подчеркивается важность тела как физической и биологической сущности, как проживаемого опыта и как средоточия агентности – локуса, из которого можно говорить о мире и воздействовать на него. Концептуальная «линза», сквозь которую пространство предстает как всегда воплощенное, обеспечивает иной подход к этнографии пространства и места: человеческие и нечеловеческие «тела» рассматриваются как одновременно существующие пространства, а заодно и в качестве производителей пространства и его порождений.
Например, представим себе женщину, которая идет по лесу из белых канадских сосен и дубов, слушая, как ветер шелестит сухими листьями, еще сохранившимися на деревьях поздней осенью, и высматривая немногих оставшихся в лесу птиц и оленей. Тяжелые ботинки позволяют ей прокладывать собственный путь, уплотняя рыхлую грязь под ногами и убирая мешающие движению ветки и подлесок. Своими телодвижениями и физическими усилиями она протаптывает тропу, по которой ей удается пробраться через лес к другой тропе. Прежняя тропа, обозначенная теперь красной и белой краской, проложена катающимися вне дорожек велосипедистами, которые раньше уже много раз наведывались в этот городской заповедник, вписывая в ландшафт собственные траектории, открывшие эту часть леса и для охотников, ищущих оленей и мелкую дичь. Охотники – мужчины с ружьями – стреляют в оленей, которые тоже бродят по этим тропинкам. Внезапными звуками выстрелов они пугают птиц, тревожат листву и спокойствие пространства. Охотники и спасающиеся от них птицы и олени также преобразуют это пространство своими действиями, движениями и намерениями. Конфликты и напряженные отношения между всеми этими «пользователями» пространства вылились в политическ